2015-08-21
410
легко почти полного притупления своих половых побуждений; но только для этого
они вынуждены дать в себе простор какой-нибудь иной, чисто животной стороне
своего существования. Большая часть из них впадают в чревоугодие и приобретают
чисто детскую склонность к лакомствам. Балуемые набожными барынями и
монахинями, которые окружают их самою изысканною заботливостью и
комфортом, эти постные эпикурейцы без усилий, без борьбы скоро действительно
перестают быть мужчинами, а обращаются в каких-то жирных каплунов.
Ближайшая цель, т.е. укрощение половых инстинктов, таким образом, конечно,
достигнута, но достигнута ли дальнейшая и главнейшая цель, которую одну только
и имел в виду Гильдебранд, предписавший безбрачие католическому духовенству
только для того, чтобы иметь в своем распоряжении армию людей, не связанных
никакими гражданскими и плотскими интересами, всецело преданных делу
римской курии. Очевидно, эта главнейшая цель достигается подобными
индивидами так же мало, как и теми более несчастными и более добросовестными
из их собратий, которых погоня за недосягаемым совершенством загнала на
каторгу или в сумасшедший дом.
В трактате Гризингера о душевных болезняхiii мы находим следующее
признание злополучного католического священника, долго боровшегося с
искушениями плоти и наконец попавшего в разряд умалишенных, в рубрику
одержимых экзальтированною маниею (Wahnsinn). Мы полагаем, что читатель
прочтет это признание с большим интересом, так как о действительном ходе и
характере душевных расстройств публика вообще знает очень мало. Поэты и
художники, часто эксплуатировавшие этот сюжет, который, однако ж, они сами
изучали очень поверхностно, распространили в публике много превратных
взглядов. Обыкновенно полагают, что мания, обусловленная расстройством
половой деятельности, непременно должна принять эротический характер, что
сумасшествие, вызванное суеверным страхом, примет характер демономании и т.п.
В действительности же это вовсе не так; нижеследующий пример показывает нам
человека, заведомо сведенного с ума половым воздержанием, но мания которого
принимает героический склад.
«При посещении одного семейства, — говорит вышеупомянутый священник,
— я был встречен в приемной двумя дамами. Мне вдруг показалось, что они
окружены ярким, как бы электрическим светом. Я счел это тогда за дьявольское
наваждение и поспешил удалиться. На некоторое время я было успокоился, но все
женщины, которых я встречал в этот день, производили на меня точно такое же
впечатление. На следующий день мне пришлось ехать в экипаже; вдруг мне
показалось, что мы валимся в пропасть, и я стал кричать кучеру, чтобы он
поддержал экипаж. Он только смеялся мне в ответ, и я чувствовал, что со мною
происходит нечто необычайное. Когда я стал подъезжать к маленькому городку,
навстречу мне попались несколько женщин; все они, точно так же как и вчера,
казались окруженными ослепительным светом или как бы сотканными из света. Я
зашел в гостиницу; мне подали хлеба и вина, но все предметы показались мне
такими странными, что я опять заподозрил дьявольское наваждение, выругал
трактирщика, которого я считал сообщником дьявола, вскочил в свой экипаж и
приказал везти себя домой.
Сидя в экипаже, я напрягал все усилия, чтобы дать себе отчет в том, что со
мною делается. Мне вдруг вспомнились рассказы Рибаденейры об искушениях,
которым отшельники подвергались в пустыне от злых духов. Мало-помалу я
переполнился страшным негодованием против нечистой силы и решился объявить
ей войну на смерть. Только что мелькнула во мне эта мысль о войне с нечистою
силою, мне тотчас же стали припоминаться все герои классической древности, и я
стал отождествлять себя с каждым из них. Воображение работало с неизъяснимою
быстротою. Наконец я вообразил себя Александром Македонским; мне
представилось, что я внезапно принимаю его образ, его лицо. Я выдержал
сражение при Гранике, победил при Арбелах, осадил Тир и уже шел на приступ
этого города... Вдруг мне представился морской берег, уставленный крестами, на
которых умирали в страшных муках жители Тира, распятые по повелению моего
героя. Я внезапно разочаровался и не захотел быть таким злодеем. Мое сердце
переполнилось сперва негодованием и ужасом, потом глубоким страданием к этим
мученикам, и припадок вдруг оборвался.
Второй припадок сделался со мною ночью, в постели. Я вообразил себя
Ахиллом, потом Ахиллом и Пирром вместе. Я быстро вскочил, переполненный
воинственным жаром, разобрал свою кровать и стал швырять деревянные доски в
дверь. Потом я сорвал с петель самую дверь, вышел во двор, бросил ее и закричал
во все горло: «Троя пала! Дворец Приама рушится!» Мои родные, ничего не
замечавшие прежде, сбежались, страшно испуганные. Меня связали по рукам и
ногам и уложили в отдельной комнате. Это обстоятельство вызвало во мне самом
полную перемену. Я чувствовал себя упавшим с высоты величия в какой-то
безысходный позор и унижение. Подавленный отчаянием, думая, что я в тюрьме, в
цепях, я, однако, заснул. Через несколько минут я проснулся. Передо мною восстал
древний Рим, переполненный гробницами, которые стали раскрываться. Я видел
скелеты воинов, с которыми вместе было погребено оружие самого разнообразного
свойства. Оно дышало ветхостью и каким-то особенным металлическим запахом,
который я очень долго еще обонял, даже несколько дней спустя. Припадок шел,
усиливаясь. Я был объят ужасом. Какие-то двери раскрывались со страшным
шумом. Вдруг я очутился перед храмом бога войны. Внезапно я сам преобразился в
какое-то чудовище, облитое кровью, скованное тяжелыми цепями. Меня мучила
мысль о каком-то совершенном мною ужасном злодействе. Я долго припоминал и
наконец вспомнил, что я Ахилл и варварским образом убил Гектора. Мне стало
ужасно жаль его, и под влиянием этого нового ощущения жалости я быстро
успокоился.
Спокойствие продолжалось довольно долго, так что родные развязали меня и
нашли возможным выпустить на волю. Я ощущал при этом неописанное
наслаждение; мне показалось, что вся природа, скованная до сих пор, освободилась
и ликует вместе со мною. Я понял, что я должен быть не воином, а государем
мирным, поощряющим науки и искусства. Для этого надо было самому прежде
ознакомиться с этими предметами. Я стал рисовать, чертил планы везде, где только
было можно: на бумаге, на стенах моей комнаты, на песке. У меня обнаружилась
верность глаза и рука такая, что я без помощи каких бы то ни было инструментов
рисовал фигуры, поражавшие ___________своею правильностью моих родных и знакомых. Это
были люди простые, а так как я прежде никогда не рисовал, то они видели в этом
внезапном проявлении таланта что-то сверхъестественное.
Припадки не возвращались, но мое обычное настроение духа было какое-то
просветленное. Мои чувства стали необычайно живы, а в душе ощущалось такое
величие, что я сознавал себя человеком необыкновенным. Я как будто читал в
сердцах людей, с которыми мне приходилось встречаться; я угадывал иногда до
мельчайших подробностей их нравственные побуждения и высказывал им это, не
стесняясь ничем. Все видели, что мое положение какое-то странное, но никто не
знал, что оно значит. Решились наконец призвать другого священника. Осмотрев
меня несколько раз, он решил, что в меня вселился дух Пифона, тот самый,
которого апостол Павел изгнал из тела одной девы... К счастию для меня, горькие
истины, которые я не стеснялся высказывать своим посетителям, мало-помалу
охладили интерес или любопытство соседей, и меня скоро оставили в покое...
Может показаться странным, что я вспоминаю все эти мельчайшие
подробности, но мое воображение во все это время работало с такою
напряженностью и с такою живостью, что все образы врезались в него, как
огненные клейма. Многие из событий моей прежней жизни, которые я едва помнил
до эпохи своей болезни, теперь освежились в моей памяти и как будто
приблизились ко мне».
Удовольствия и скорби, боли и горести служат регуляторами нашей
психической жизни в том смысле, что мы неизбежно стремимся к первым и
отвращаемся от последних. В течение всего периода умственной незрелости мы
даже не имеем иного, собственного внутреннего регулятора, достаточность
которого можно признать только с той точки зрения, что каждая минута нашей
жизни сама довлеет себе. Впрочем, наше прошлое неизбежно примешивается к
нашей погоне за удовольствиями и до некоторой степени обусловливает самый
характер этих удовольствий; но забота о будущем начинает играть в этом деле роль
только тогда, когда разум уже настолько окреп, что становится способным принять
на себя высший контроль над всею нашею деятельностью. Таким образом, весь
вопрос сводится только к тому, чтобы верховный контроль разума был
целесообразный и действительный.
Из всего сказанного до сих пор нельзя еще усмотреть того предела, за
которым погоня за удовольствием начинает угрожать нашему душевному здоровью
и где жадность к наслаждениям вступает в антагонизм с гигиеническими
стремлениями.
Само в себе удовольствие не заключает решительно ничего, что бы
обусловливало это перерождение, грозило бы вредом или нарушением нашему
организму. Мы сошлемся на авторитет того же Гризингера. Он прямо говорит (на с.
197): «Чрезвычайно редко случается, чтобы радость, даже неумеренная,
обусловливала собою умственную болезнь; сомнительно даже, чтобы это когда-
нибудь бывало. Пинель, который навсегда останется образцовым психиатром, так
был убежден в этой истине, что поставил себе за правило обращаться ко всякому
вновь представлявшемуся больному с вопросом: «Не было ли у вас каких-нибудь
неприятностей, какой-нибудь боли, огорчений?» — и он почти всегда получал
утвердительный ответ».
Таким образом, мы можем установить первое капитальное душевно-
гигиеническое различие между радостью и горем, удовольствием и болью: первая
никогда не сводит нас с ума; второе обусловливает 66 процентов всех случаев
сумасшествия. Страх, который мы совершенно законно относим к этой же
категории, участвует один в размере 9 процентов. Другие причины умственных
расстройств, обусловленных одним из видов горя, по Гризингеру, суть следующие:
гнев, потеря любимого существа, потеря имущества, несправедливое обвинение
способны вызывать в нас горестные ощущения, опасные по своей интенсивности;
обманутое честолюбие, раскаяние, ревность, несчастная любовь, домашние
неприятности, жизнь в несродной умственной и нравственной среде действуют,
напротив того, медленно и способны сводить нас с ума только
продолжительностью своего действия. Физическая боль совершенно не
принимается при этом в расчет. Но кроме умственных расстройств скорбные
ощущения могут, несомненно, вызывать болезни пищеварительных органов, а,
вероятно, также дыхательных органов и сердца. Следовательно, если бы даже
психологам и моралистам удалось доказать нам законность и разумность горя с
какой-нибудь философской точки зрения, то мы тем не менее имели бы
совершенно достаточный повод стараться выкинуть его раз навсегда из нашего
обихода. Как регулятор нашей жажды к наслаждениям, как указатель того предела,
за которым удовольствие становится будто бы гибельным для нас, оно никуда не
годится, да к тому же оно само создает зло, несравненно худшее того, которое оно
будто бы призвано предупреждать.
Удовольствия, скажут нам, точно так же способны порождать душевное и
телесное зло, но только не в непосредственном своем виде, а переродившись в
излишество, в увлечение страстей. Мы и не отрицаем этого. Но важно установить
уже тот факт, что удовольствие безвредно само по себе, между тем как скорбь
губительна и без всякого перерождения. Отсюда для душевной гигиены вытекают
нижеследующие обязанности:
1) выбросить из своих книжек все то, что в них говорится о благодетельном
влиянии скорбей;
2) признать, что удовольствия безвредны до тех пор, пока они не
превратились в пагубные излишества и увлечения страстей;
3) тщательно исследовать условия подобного превращения.
К последнему мы теперь и перейдем.
IX
Читая разглагольствования моралистов и гигиенистов о всякого рода
излишествах как об одной из главнейших причин страданий, отравляющих жизнь
современного человечества, можно подумать, будто наше общество все поголовно
состоит из каких-то Эпикуров да Лукуллов, которых единственная беда
заключается в том, что они не умеют умеренно пользоваться щедро расточаемыми
им благами. Решительно недоумеваешь, куда же девается при этом Мальтус с
своими прогрессиями и всякие статистики, красноречиво доказывающие, что благ
этих не припасено не то что для излишнего, а хотя бы для самого умеренного
пользования громадного большинства званых, но не попавших на пир. Д-р Макс
Симон в своей «Гигиене ума» говорит, что средняя продолжительность жизни для
всех органических существ должна быть в пять раз больше, чем период их роста;
на этом основании он предполагает, что люди непременно жили бы по сто лет, если
бы они сами не сокращали преднамеренно этого срока всякими злоупотреблениями
и излишествами. Большая часть имеющихся у нас под рукою популярно-
гигиенических трактатов высказываются более или менее определенно в том же
самом духе. Мнение это, без всякого сомнения, преувеличено, и, вероятно,
сознательно преувеличено, так как нельзя же предполагать, чтобы авторы всех этих
почтенных сочинений были так мало знакомы с действительным строем
современной жизни, равно склонным порождать страдания и вследствие лишений,
и вследствие излишества. Их преувеличениями руководит, конечно, благая мысль
удержать человечество от пагубного извращения своих стремлений к наслаждению
резким изображением грозящих ему за это последствий. Однако пора уже было бы
убедиться в несостоятельности подобных приемов. Запугиванием в деле
педагогики, как и душевной гигиены вообще, достигаются результаты, нередко
диаметрально противоположные тем, которые имелись в виду благонамеренными
просветителями и руководителями. Чего не предпринималось в этом смысле для
того, например, чтобы отвратить человечество от пьянства! Один американский
пропагандист трезвости, чтобы нагляднее повлиять на воображение своих
слушателей, отпечатал в большом количестве лубочные картины, изображающие
яркими красками повреждения, производимые в пищеварительных органах
неумеренным потреблением алкоголя, и развозил эти изображения по ярмаркам и
площадям Соединенных Штатов. Толпа глазела, слушала и расходилась по кабакам
тушить неприятные впечатления обильными возлияниями джина и виски. А вот в
Англии, например, отмена хлебных законов, понизившая цены на хлеб, очень
быстро повлияла на уменьшение пьянства самым осязательным образом. При
существовании хлебных законов, по свидетельству Галлорана, больше 1/5 всего
числа пансионеров Бедламаiv загонялось в эту психиатрическую больницу
пьянством, в конце же 40-х годов Вебстер и Морисон нашли, что отношение это
уменьшилось уже до 1/8 и даже до 1/9. Пример этот в высшей степени красноречив и
разносторонне назидателен; но на первый раз мы хотим извлечь из него только то
несомненное указание, что прием преувеличений и запугиваний в деле пьянства и
других излишеств может считаться совершенно безвредным только в таком случае,
если пациент уже совершенно спился с круга и не может быть спасен никакими
средствами. Такие опытные специалисты в деле исцеления душевных и телесных
недугов, как Гризингер и Нимейер, утверждают без обиняков, что все эти
благонамеренные гигиенические трактаты только ухудшают дело тем, что к
страданиям от излишеств, и без того уже трудно излечимым, присоединяют
мучения страха, истощающие последние силы страдальцев. Этот же самый пример
показывает нам, между прочим, еще и то, как шатко наши руководители в деле
душевной гигиены стоят на философской и психологической почве, смешивая
страдания от бедности со страданиями от излишеств. Так, в деле пьянства, т.е.
одного из наиболее распространенных и совершенно бескорыстных пороков,
психологические мотивы играют в большей части случаев совершенно ничтожную
роль; алкоголь вводится в организм значительной частью даже записных пьяниц не
непременно с целью доставить своему потребителю приятное возбуждение или
забвение гнетущей действительности, а только как суррогат пищи, так как он имеет
способность замедлять органическую метаморфозу и, следовательно, уменьшать
действительную потребность питания. Этим совершенно объясняется
распространение пьянства преимущественно в беднейших слоях народонаселения.
Для того чтобы уяснить себе роль нравственных или психологических
факторов в деле сохранения единичного или коллективного здоровья, мы должны
прежде всего научиться строго различать страдания вследствие излишеств от
страданий вследствие экономической недостаточности. Если я страдаю от того, что
мне нечего есть, то этому уже не поможет никакая нравственная гигиена, никакая
педагогика, которым, однако ж, предстоит еще очень широкая и благодетельная
роль в деле исцеления как индивидуальных, так и общественных недугов. До сих
пор, надо сознаться, гигиенистами и моралистами сделано очень мало для
установления категорического различия между этими двумя чуть не радикально
противоположными или вовсе разнородными источниками наших страданий. Вся
полемика против пьянства может служить разительным примером того, каким
образом страдания от излишества и от нищеты сваливаются без разбора в одну
рубрику, чем и порождается на каждом шагу множество самых печальных
недоразумений. Психологическая точка зрения значительнейшего большинства
практических моралистов и гигиенистов очень проста: они твердо убеждены, будто
душевное и телесное здоровье приютилось только в скромном домике Алексея
Степановича Молчалива на Песках или в ином подобном приюте умеренности и
аккуратности, где нет ни радости, ни горя, где возможно одно только безмятежное
копчение небес, обставленное более или менее комфортабельно и благообразно.
Нежелание человечества мириться с этими мирными идеалами, которые, быть
может, и обещают некоторое удлинение средней продолжительности человеческой
жизни, но только под условием обесцвечивания самой жизни, они, не стесняясь,
приписывают невежеству и постыдному равнодушию людей к вопросам гигиены.
В их филиппиках против этого поголовного невежества и равнодушия, бесспорно,
заключается некоторая доля основательности; но несколько поучительными для
нас эти сетования становятся только тогда, когда они направляются против
систематического пренебрежения так называемых низших, материальных
потребностей и нужд, которое лежит в основе ходячих спиритуалистических
мировоззрений. В течение слишком долгих веков мы привыкли предполагать
какой-то антагонизм между духом и телом. Мы даже создавали этот антагонизм
там, где его не находили в действительности. Мы ставили идеалом своего
умственного и нравственного развития не изучение законов, управляющих
человеческою жизнью и развитием, а полнейшее подчинение законнейших
требований нашей физической природы часто неопределенным и всегда ненаучно
сформулированным спиритуалистическим побуждениям. Между самими органами
нашего тела мы придумывали ни на чем не основанную иерархию, называя почему-
то одни из них высшими, другие же низшими, позорными, подлежащими по
крайней мере умолчанию, если не конечному истреблению. В особенности же
потребности питания и размножения, т.е. личного и видового самосохранения,
казались нам какими-то по преимуществу пошлыми, отверженными
потребностями, с которыми по слабости человеческой природы нам иногда
дозволялось входить в сделки и компромиссы, но о благоустройстве которых со
строго нравственной точки зрения не могло быть и речи. Мы переносили целиком в
нашу до крайности усложненную и утонченную цивилизацию воззрения,
заимствованные у полудиких пастушеских народов Западной Азии, что в
особенности резко бросается в глаза по вопросу о деторождении и о женщине
вообще. Напрасно христианство своею философскою и этическою стороною
приучало нас видеть в женщине равноправную подругу человека; традиционный
иудаизм брал верх над этим гуманным воззрением, и женщина оставалась в нашиx
глазах дьявольским и греховным сосудом, так как мы все-таки не умели смотреть
на нее иначе, как с точки зрения грубых плотских побуждений, а плоть, даже и в
более возвышенных и чистых своих проявлениях, считалась отверженною...
При таком скоплении неблагоприятных антецедентов легко понять, что, когда
подорвалось наше доверие к спиритуалистическим и фанатическим идеалам
прошлого, в ходящих мировоззрениях оказался такой хаос, на распутание и
приведение в порядок которого потребуется, конечно, немало времени. В этом
отношении сочинения, даже чересчур очевидно односторонние и не
выдерживающие беспристрастной научной критики, могут оказать нам
существенные услуги. Этим объясняется успех, который имели в конце прошлого и
в первой половине нынешнего столетия доктрины, имевшие своею основю
предполагаемое совершенство и гармоничность человеческой природы во всей ее
сложности и полноте. С легкой руки Руссо свободное следование по пути,
указываемому естественными влечениями и склонностями человека, становится
девизом, лозунгом всей новейшей политики, педагогики, нравственности. Здесь мы
не имеем достаточно места и времени для того, чтобы обозреть хотя бы самым
поверхностным образом великое интеллектуальное движение, вызванное в
просвещенном мире этим односторонним учением, которого практическое
значение было громадно, несмотря на его теоретическую несостоятельность. По
рецепту Эмиля нам, конечно, не удастся воспитать ни добродетельного
гражданина, ни даже сколько-нибудь здорового и порядочного человека. Но под
влиянием этого Эмиля Песталоцци создал первую педагогическую теорию, не
основанную на систематическом и бессердечном избиении младенцев; и все
новейшие педагогические теории, включая в их число и спенсеровскую,
встретившую у нас так недавно еще всеобщее сочувствие, являются только
дальнейшими вариациями на эту тему. То же было и во всех других отраслях
нашей деятельности, состоящих в непосредственной зависимости с основными
воззрениями на человеческую природу. В области исключительно нравственной
сенсимонисты и фурьеристы сделали своею специальною задачею искупление
плоти. При всем коренном различии воззрений и пропагандистских приемов этих
двух школ обе они твердо стоят на признании законности как физических, так и
нравственных требований человеческой природы. Первые очень скоро выступили
на дорогу мистического сектаторства и с отцом Анфантеном скомпрометировали
себя в глазах общественного мнения. Вторые с Виктором Консидераном вдались в
своего рода политиканство и не сумели развить целостного и последовательного
миросозерцания из гениальных указаний замечательного мыслителя. В
особенности же та сторона учения Фурье, которую он сам называл attraction
passionnellev и которая едва ли не всего более заключает гениальных намеков, не
породила до сих пор ничего, кроме очень талантливого, но довольно бессвязного
ряда романов Эжена Сю, озаглавленного «Семь смертных грехов» и имеющего
целью показать, что самые отъявленные пороки людей порочны не сами по себе, а
только по своему соотношению к целой совокупности самых разнообразных
условий; при известном же изменении этих условий будто бы порочные
склонности людей легко могут стать опорою личного и коллективного
благоденствия, а следовательно, сделаться и добродетелью.
Таким образом, это новое направление в области психических исследований
является в общем итоге еще очень незаконченным, плохо дисциплинированным,
разбросанным; но оно тем не менее дало уже нам немало весьма ценных
положительных результатов. Оно показало нам не только то, что между плотью и
духом, физическим благосостоянием и нравственностью не существует никакого
непримиримого противоречия или антагонизма, но также и то, что нравственность
в самом чистом и высшем значении этого слова легко примирима в принципе с
личным эгоизмом каждого; что ближайшим идеалом порядочного человека должно
быть не умерщвление своего Я в жертву каким бы то ни было кумирам, а чисто
эгоистическое стремление жить во всю ширь своей телесной и нравственной
природы, давая и другим возможность жить такою же широкою и привольною
жизнью. Чтобы утилизировать личный эгоизм каждого, чтобы побудить нас видеть
в своем ближнем не врагов и опасных соперников, а сообщников и союзников в
трудной житейской борьбе, нет никакой надобности прибегать к подавляющим
фикциям какого бы то ни было закала: общежитие для человека является со
всевозможных точек зрения такою благодетельною и вожделенною
необходимостью, что для охранения себя не нуждается ни в каких принудительных
мерах. «Я хочу показать людям, — говорит французский доктор Бержере в
предисловии к своему очень посредственному сочинению о «Страстях с точки
зрения моральной и социальной гигиены», — что добродетель необходима им для
охранения их собственного здоровья, что гигиена и нравственность ведут нас к
одной и той же цели, что высокие истины, предписываемые нам религиею под
страхом наказания в будущей жизни, обязательны для каждого под страхом и в
этой жизни тяжелых нравственных бед и физических недугов...» Для того чтобы из
уст дюжинного популяризатора нам приходилось слышать подобные поучения,
необходимо было, чтобы мысль, вдохновлявшая собою Руссо, Фурье и множество
других первоклассных светил антитрансцендентального миросозерцания,
действительно вошла в плоть и кровь по крайней мере передовой части
современного человечества. Правда, на это потребовалось немало труда и времени:
вся так называемая нравственно-философская литература в течение более ста лет
сводится главнейшим образом к полемике приверженцев догматической или
репрессивной нравственности с провозвестниками нравственности
антропологической или либеральной. Победа, как мы только что сказали, осталась
решительно за последними. Но этим дело не могло кончиться, и теперь весьма
естественно возникает вопрос: что же дальше? Новейшее человечество слишком
изверилось не только в старые кумиры, но и в кумирные приемы и принципы
вообще. У современных молодых поколений нет умственных и нравственных
заклепок, которые бы мешали им понять и принять что бы то ни было: перед ними
открытое поле, пустота, а в них самих такое отвращение от этой пустоты, что оно
заставляет их судорожно метаться во все стороны, хватаясь порою даже за такие
столпы и основы, которые они сами расшатывали сознательно. Время полемики, по
крайней мере в этом деле, прошло, и наступило время новых положительных
построений. Лучшей эпохи для создания какой-нибудь новой теории
нравственности и общежития невозможно и придумать. Все твердо убеждены, что
зло существует только в силу нашего неумения устроить мало-мальски
удовлетворительно как личное, так и коллективное благоденствие. Борцы за
отжившую догматическую или репрессивную мораль желчным раздражением,
вызванным в них сознанием своих неудач, сами подрывают тот остаток доверия,
которое могла бы заслужить им их часто весьма почтенная эрудиция.
Но на поверку оказывается, что и защитники гуманных и либеральных начал
как будто застигнуты врасплох или сбиты с толку своею победою. Они были
превосходно вооружены для борьбы. Против схоластики они выставляли
страстную, живую мысль; против очерствелых догматов и мертвых призраков они
были крепки святою верою в непогрешимость природы, в прирожденную доброту
