Душевная гигиена 9 страница

стеснен никакими посторонними и побочными препятствиями, то мы увидели бы,

что для лица, попавшего таким образом в разлад со средою, представляется весьма

естественный и отнюдь не пагубный исход, а именно: пересоздать эту среду

сообразно со своими личными склонностями, чего, конечно, было бы достаточно

для того, чтобы наполнить самое требовательное и разностороннее существование.

Гармонисты, конечно, могут отрицать этот исход или по крайней мере даже

субъективную благодетельность его, так как они предполагают, будто

благоденствие возможно для человека не иначе как при условии полной гармонии

его личного существования с окружающей его средой. Но нравственный уровень

среды часто бывает так пошл и низок, что гармонировать с ним, подчинять ему

свою жизнь — значит топить ее в общем зловонном болоте, чего, конечно, не

захотел бы даже самый ярый сторонник житейской гармонии; потому что это было

бы величайшим несчастьем для тех богато одаренных натур, которые не могут

мириться с болотным квиетизмом.

Далее спрашивается, есть ли страсть вообще или какая-либо из

перечисляемых психологами и душевными гигиенистами страстей в частности

непосредственным продуктом той усиленной возбуждаемости, которую на

разговорном языке обыкновенно называют страстностью? Остановившись на каком

угодно частном примере страсти, мы легко заметим, что дело тут главнейшим

образом заключается не в количестве или степени возбуждаемости, а только в

известной, более или менее узкой специализации этой возбуждаемости. Видя

человека, поражающего нас интенсивностью и бурностью своей страсти, мы не

вправе заключать, что он непременно обладает большею возбуждаемостью

сравнительно с заурядными смертными. Мы с достоверностью можем только

сказать, что возбуждаемость его слишком односторонне и исключительно

сосредоточена на известном предмете. Легко может быть, что в некоторых случаях,

при строгом анализе, мы бы нашли и количественное превосходство рядом со

специализациею. Так или иначе, мы не беремся за решение этого вопроса, так как

во всех рассмотренных нами источниках мы не находим для того или другого его

решения достаточно положительных данных. Тем не менее само понятие страсти,

принимаемой за источник вредных излишеств, нельзя уже отделить от

представления известной узкой специализации. Мы не можем себе представить

человека, одержимого страстью вообще. Всякий такой человек в просторечии

носит непременно какое-нибудь более специфическое название: тот пьяница,

другой развратник, третий игрок. Вопрос, следовательно, может заключаться

только в том, какими путями специализация возбуждаемости прокрадывается в

наш нравственный организм. Какими физиологическими и психологическими

законами управляется ее развитие, которое чересчур очевидно может идти по

несколько различным дорогам, не всегда непременно порождая пагубные

излишества. Читатель легко припомнит, вероятно, из собственных наблюдений

несколько таких случаев, где только что описанное явление односторонней или

специализированной возбуждаемости оканчивалось самыми благотворными

результатами, без всяких трагедий и даже мелодрам.

Не становясь сторонниками учения, предполагающего, что человек есть

существо от природы уравновешенное в своих стремлениях, мы не можем, однако

ж, не сказать, что в среднем своем термине он не может также быть apriori

принимаем за существо, роковым образом обреченное на односторонность, разлад

и бурные увлечения. Конечно, среднего или статистически нормального человека

мы не встречаем в действительности нигде. Тем не менее, за исключением резких

патологических случаев, людей, изуродованных в утробе матери или в самые

ранние периоды своего детства, мы видим не так часто, как думают старые

моралисты; но дальнейшая жизнь уже захватывает их в свой омут и уносит их по

разнообразным направлениям нравственного искалечения. Поэтому гармония или

разлад являются результатом того или другого направления, которое

наследственность, среда, воспитание, жизнь дают его нравственному развитию.

Повторяем, никакая действительная судьба человека не может быть

рассматриваема как продукт одних только психологических факторов. Если

обнаружившаяся в данном человеке специализация возбуждаемости дает в иных

случаях более, в других менее, а в третьих и вовсе не трагические результаты, то

причины этого следует искать, быть может, не в психических, внутренних, а во

внешних, житейских, условиях. На первый раз достаточно и того, что мы уловили

ту нить, посредством которой пагубные излишества, т.е. бескорыстное зло,

связываются с основами нашего душевно-гигиенического мировоззрения.

XI

Выражение «жизнь коверкает человека» до такой степени получило у нас

право гражданства, что не нуждается в дальнейших пояснениях и толкованиях. В

предыдущей главе мы старались уловить тот общий психологический путь,

которым идет это коверкание, и нашли его в крайней специализации и

одностороннем сосредоточении нашей возбуждаемости на какой-нибудь

исключительной сфере впечатлений. Специализация эта душевными гигиенистами

принимается за страсть, в которой одной они и видят источник тех пагубных

извращений нашей нравственной природы, которые под именем вредных

излишеств нещадно преследуются ими, иногда даже с излишним азартом. Мы уже

заметили, что по поводу самого слова «страсть» существует немало

недоразумений, которых мы здесь, однако ж, не станем устранять, потому что

невозможно было бы уложить целый психологический трактат на страницах

беглых журнальных заметок. В одном случае под словом «страсть» разумеют

всякое проявление личной возбуждаемости, возвышающееся над средним уровнем:

это, вероятно, и составляет то, что Фейхтерслебен разумеет под страстью

активною, благодетельного значения которой он не отрицает. В другом случае под

тем же словом «страсть» разумеют одностороннюю и исключительную

сосредоточенность нашей возбуждаемости, о которой только что было говорено.

Нас уверяют, будто животные имеют какой-то свой естественный или

инстинктивный регулятор в каждой отдельной сфере своей возбуждаемости, а

именно пресыщение. Достигнув его в одном, они будто бы инстинктивно

направляют свою возбуждаемость к другому разряду впечатлений после более или

менее продолжительного отдохновения на экваторе скуки. Как ни беден их

психический мир, они, однако ж, путем таких переходов от одной сферы своей

возбуждаемости к другой поддерживают в себе вожделенное психическое

равновесие и способны страдать только от посторонних причин, т.е. главнейшим

образом от лишений, но ни в каком случае не от излишеств. Вопрос этот нам

кажется еще очень темным. Не пытаясь, однако ж, решать его для животных,

заметим только, что у человека таких естественных регуляторов нет. Предел

пресыщения то оказывается у нас отставленным слишком далеко, то вовсе

незаметным или же слишком легко может быть обойден в жадной погоне за

возбуждениями. Блюстители порядков природы в этом случае, как жандармы в

известной французской оперетке, должны ___________бы петь:

Nous venons toujours trop tard...xii

Они являются на место преступления только тогда, когда зло уже совершено,

когда предупреждать уже нечего и им остается только карать. Таким образом,

благодаря недостатку их бдительности пресыщение, неприятность или боль,

естественно следующие за превышением нормального предела возбуждения, еще

не служат достаточною гарантией нашего психического равновесия. Решительно

каждая сторона нашей возбуждаемости способна стать предметом вредной

специализации.

Одна из наиболее животных наших функций — питание — представляет

этому поразительный пример. Психическою стороною питания являются вкусовые

ощущения, и ребенок в раннем возрасте ест исключительно под влиянием этой

психической стороны. Будучи лишен руководства целесообразности, он

необходимо отдает преимущество той пище, которая доставляет ему наиболее

приятные вкусовые возбуждения. Достигнув сытости, он все еще продолжает есть.

Следовательно, он заключает в себе все данные той психической специализации,

которая порождает очень распространенный повсюду между детьми вид

излишества — обжорство. Сведущий педагог, который отдает себе строгий отчет в

психической причине этого ряда явлений, легко может побороть эту склонность в

своем питомце только одним путем: своевременным обращением его внимания на

иной источник возбуждаемости, так как для организма еще не установившегося

решительно все равно, откуда ни получать требуемый запас возбуждений. Самый

обжорливый ребенок, которого никакими увещаниями нельзя отвлечь от стола,

пока он видит на нем вкусное блюдо, сам добровольно подбежит к окну, если

услышит вдруг шум барабана, звон бубенчиков и писк обезьяны, гарцующей

верхом на пуделе, в красном кафтане и в шапке с пером. Опираясь на этот принцип

наперекор общераспространенному мнению и самой житейской рутине, мы очень

скоро фактически убедимся, что страстность, или богатая впечатлительность, вовсе

не есть роковой, печальный дар, что педагогическая задача значительно легче по

отношению к детям, одаренным способностью откликаться на всякий призыв, но

что она бесконечно трудна относительно лимфатических увальней, которые

присасываются как пиявки к какому-нибудь одному разряду доступных им

впечатлений исключительно потому, что за этим для них не остается ничего, кроме

томительной скуки и глубокой апатии. Другое дело вполне здоровый ребенок. Его

все влечет к себе и все веселит: ему весело есть, весело дышать, весело наблюдать,

весело бегать. Так называемые призвания, обнаруживающиеся еще в раннем

детстве, составляют крайне редкие исключения, да к тому же они вовсе не могут

быть рассматриваемы как пример той специализации, о которой здесь идет речь.

Если в ребенке замечается, например, склонность к музыке или к живописи, то это

свидетельствует только о том, что в мире звуковых, цветовых или форменных

впечатлений перед ним открываются источники возбуждений и наслаждений,

недоступные для большинства. Но каждый из этих миров сам по себе настолько

обширен, что может представить пищу для упражнения самых разнообразных

психических способностей. Разумеется, воспитание таких исключительных детей

должно представлять непременно и своеобразные стороны для того, чтобы дать

желанные результаты. Опираясь на склонность вашего ребенка к живописи, вы

легко можете заинтересовать его биографией) великих мастеров, а следовательно, и

историею тех эпох и стран, где они жили. Таким образом, легко может оказаться,

что призвание, первоначально казавшееся крайне определенным и

специализированным, приведет в действительности вовсе не туда, куда было

направлено. Гельмгольц обладает замечательными музыкальными способностями,

но он не написал ни одной симфонии или оперы на своем веку, а занимался

физиологиею с блестящим успехом. При этом нельзя не заметить, что его ученая

деятельность отмечена крайне своеобразным оттенком, состоящим, очевидно, в

связи с его музыкальными способностями. Но мы спешим обойти этот чисто

эпизодический вопрос призваний и обращаемся к главному предмету.

Потребуется еще немало самых тщательных и самых достоверных научных

исследований для того, чтобы мы научились предотвращать или побеждать в себе

самих или во вверенных нашему попечению питомцах те явления психической

односторонности или оскудения, которые роковым образом ведут к самым

гибельным извращениям и излишествам. До сих пор еще так мало сделано не

только для разрешения, но даже для уяснения этой капитальной педагогической и

душевно-гигиенической задачи, что мы можем только удивляться тому, как

воспитание еще может держаться на том жалком уровне, на каком мы его видим.

Самая прогрессивная педагогика до сих пор не научилась регулировать детскую

возбуждаемость, даже в принципе не признала пока, что ее главнейшая, если не

единственная роль заключается именно в этом регулировании, при котором

разносторонняя и чуткая способность детей откликаться на каждый призыв может

быть ее единственною разумною опорою. Во многих других отношениях

педагогика за последние десять лет сделала немало солидных успехов; но в этом,

существеннейшем из всех, она бродит еще в таких же потемках, как и сто лет тому

назад. Можно и должно писать еще целые трактаты о том, каким образом

современное человечество в передовых странах Европы методически загоняется с

самых ранних лет в ту психическую специализацию, которая отдает его

беспомощным в жертву всем возможным извращениям и излишествам,

порождающим худшее из всех зол: зло бескорыстное, зло не только ненужное, но

положительно гибельное для своего творца.

Возбуждаемость в человеке весьма естественно притупляется от двух крайне

противоположных причин: от совершенного неупражнения и от привычки. Тот

чисто животный и даже растительный источник возбуждений, который открыт для

нас до тех пор, пока «нам новы все впечатления бытия», из которого мы щедро

черпали в детстве, скоро иссякает сам собою в силу привычки. Воспитание в

лучшем случае не позаботилось или не сумело расширить своевременно наш

психический горизонт, открыть нам новые обильные источники возбуждения.

Жизнь доделывает остальное, охватывает нас с ранних пор своею пресною,

однообразною и усыпительною действительностью. Вынуждаемые посторонними

соображениями, мы принимаемся за нее не как за дело, способное одушевлять и

интересовать нас своею осмысленною объективною стороною, а как за скучный

обряд, который по тому, по другому ли мы обязуемся исполнить до конца. Много

было говорено о всевозможных карьерах и профессиях с точки зрения экономии,

нравственности, даже с точки зрения гигиены, но мало кому еще приходило в

голову отнестись к этому вопросу с гигиенически-нравственной стороны, которая

главнейшим и настоятельнейшим образом требует прежде всего, чтобы дело,

которому мы посвящаем себя, заключало в себе достаточное поприще для

разностороннего и здорового упражнения нашей возбуждаемости. Легко было бы

убедиться, что те немногие случаи нормального душевно-гигиенического развития

личности, которые нам когда-либо приходилось встречать, совпадают с таким

удачным выбором занятия. Но нельзя не признать, что такие удачные совпадения

представляют собою весьма редкие и счастливые исключения. Относительно же

громадного большинства даже тех привилегированных смертных, которые

избавлены судьбою от тяжкой необходимости механического труда, мы

решительно вправе сказать, что дело, которому они посвящают большую часть

своей жизни, имеет в их собственных глазах характер автоматический,

притупляющий всякую восприимчивость. Все мы так привыкли считать часы,

регулярно посвящаемые нами своему обычному занятию, как бы вычеркнутыми из

нашей психической жизни, что даже и не считаем такой ход дел гибельным или

предосудительным. Итак, эта житейская канитель, падающая на наши нервы с

однообразием дождевых капель, с усыпляющим колебанием маятника,

последовательно ___________и постепенно притупляет в нас драгоценную способность

возбуждений, всасывает нас, как топкое болото, и мы тогда только начинаем

возмущаться и сопротивляться против этого всасывания, когда утратили уже точку

опоры, когда мутная тина уже готова затопить нас с головой. Во всех прочитанных

мною нраственно-гигиенических трактатах упоминаются два резких примера

одного английского негоцианта и французского виноторговца, которые, нажив себе

значительное состояние, задумали отстраниться от дела. Но возбуждаемость их

обоих так была специализирована и притуплена долголетним обмериванием и

обвешиванием клиентов, так сжилась со всею обстановкою лавки и кабака, что

оказалась решительно неспособною откликнуться ни на какой иной призыв.

Промаявшись несколько лет на свободе, истратив крупные суммы на лечение своей

ипохондрии, оба они вернулись к своей лавке и кабаку, но уже на правах

приказчиков, так как новые хозяева не соглашались ни перепродать им своих

заведений, ни принять их компаньонами. Примеры эти вовсе не так

исключительны, как могло бы показаться на первый взгляд. По крайней мере

французские психиатры уже вынуждены были открыть в своих скорбных реестрах

новую рубрику, названную ими Spleen des commercants (мещанский сплин, или

тоска по лавке), в отличие от английского джентльменского сплина, навеянного,

однако ж, совершенно аналогичными причинами. Во всех этих случаях скучная

автоматическая деятельность, предпринятая первоначально с постороннею,

сознательною целью, превратилась в страсть. Возбуждаемость специализировалась

так окончательно и так односторонне, что, будучи оторвана от своей

специальности, оказалась уже негодною ни к чему. Если что и есть

исключительного в этом примере негоциантов-маньяков, то разве только то, что

оба они пристрастились к самому предмету, изуродовавшему их существование.

Это бесцветное и тихое прозябание обыкновенно коротает жизнь посредственных и

отупевших натур, но натуры инициативные, сильные___________, каким-нибудь чудом еще

сохранившие некоторый запас восприимчивости, возмущаются энергически против

такого порядка и в самом этом возмущении находят спасительный исход. Чудеса

вообще редки в нашем веке, а потому и неудивительно, что громадное

большинство таких страдальцев, неспособных ни мириться со своим положением,

ни деятельно протестовать, хватаются за первую попавшуюся им под руку

соломинку, которая, конечно, не спасает их от потопления, но придает их кончине

трагический и нередко скандальный колорит. Тут-то, собственно, и начинается

роль тех излишеств и извращений инстинктов, о которых уже так много было

говорено. Формы их до того разнообразны, что обозреть их все на немногих

страницах нет никакой возможности. Выше мы уже сказали, что нет такой

соломинки, за которую человек не способен был бы ухватиться в подобную

критическую минуту, чтобы удержать в себе хоть на лишний час, хоть на один миг

образ и подобие божие, беспощадно смываемое с него пресною волною

безбрежного моря житейской пошлости и рутины. Только летописи сумасшедших

домов и отчеты уголовных судов могут дать нам некоторое понятие о том

фантастическом, чудовищном безобразии, на которое способны в подобных

случаях люди, не имеющие, однако ж, в себе ничего чудовищного, ничего

фантастического, часто даже обладающие при этом привлекательною развязностью

и мягкостью манер.

Не желая гоняться за всеми уклонениями извращенной фантазии, мы скажем

в заключение несколько слов только о тех излишествах, которые преимущественно

склонны принимать огульный, общий характер, а потому и представляют

особенный интерес. Из числа их на первом месте следует, конечно, указать на

пьянство, которое на страницах всех гигиенических трактатов играет

первоклассную роль.

О пьянстве у нас уже было говорено так много, что мы считаем себя

обязанными быть в этом отношении как можно более краткими. Нам уже нет

надобности излагать подробный ход этого дела в разных странах, указывать ___________на его

соотношение с экономическими условиями народного быта, приводить длинные

ряды статистических цифр, таблиц и т.п. В самом начале этой статьи мы уже

сказали (по Гризингеру), что в Англии за последние несколько десятков лет, т.е. со

времени отмены хлебных законов, пьянство уменьшилось и что число жертв,

ежегодно загоняемых им в сумасшедшие дома, составляет теперь менее 1/8 числа

сумасшедших, лечимых в этих домах. Это, конечно, не дает еще вполне

определенного понятия о размерах зла, вообще причиняемого пьянством, но, к

сожалению, мы должны еще ослабить значение статистических цифр в этом деле.

Во-первых, тот же самый Гризингер, у которого мы заимствуем все данные о роли

пьянства и других излишеств в порождении умственных расстройств,

предупреждает нас, что статистикою психиатрических больниц надо пользоваться

с большою осмотрительностью: нередко, говорит он, встречаются такие случаи,

что человек, ведший трезвую и правильную жизнь, вдруг начинает пить и скоро

затем сходит с ума. Для психиатра ясно, что болезнь в этом случае не имела

причиною пьянство, а сама породила его, но семейство пациента, обыкновенно

мало сведущее в психиатрии, держится иного мнения, особенно если болезнь имела

какие-нибудь другие причины, которые желательно скрыть. Во-вторых, и

главнейшим образом, потому, что нас интересует пьянство не вообще, а только как

результат психических причин, а к этому до сих пор неприменима еще никакая

статистика. В Европе пьянство географическим своим распределением указывает

на несомненную зависимость этого явления от климатических причин, так как оно

сильно распространено на севере (Швеция, Россия, Англия), гораздо слабее в

центре и почти совсем не существует на юге. О зависимости его от экономических

условий уже было говорено. Какая же доля выпадает на роль психических причин?

Вычислить это нет решительно никакой возможности. А между тем мы несомненно

знаем, что человечество везде и повсюду, как на довольно первобытных своих

ступенях, так и на высших культурных, очень склонно прибегать к опьяняющим

средствам для того, чтобы поддержать свою возбуждаемость, притупляемую

рутиною жизни. Дикие австралийские народы имеют для этой цели напиток,

называемый ава или кава и приготовляемый из свежего корня растения Piper

methysticum; арабы — гашиш; китайцы — опиум; европейцы — водку, виски,

джин, коньяк; наши мусульмане — кумыс, бузу; японцы — саке (рисовое вино) и

т.д. Должно, однако ж, сознаться, что все эти средства имеют не только общую

всем им способность возбуждать восприимчивость, но также и все они до

известной степени могут служить суррогатами пищи. Относительно даже опиума

китайцев мы наверное можем сказать, что и этот род пьянства в значительной доле

должен быть отнесен к экономическим условиям, так как распространен он

преимущественно между неимущими классами. Статистика пьянства по сословиям

была бы гораздо более назидательною в интересующем нас смысле, так как

достаточный человек не может иметь других поводов напиваться, кроме

психических, т.е. вышеуказанного стремления поддерживать в себе гаснущую под

влиянием жизненной рутины возбуждаемость. А между тем этих-то числовых

данных у нас и нет. Моралисты и гигиенисты как будто умышленно направляют

все свои батареи против пьянства в народе, т.е. именно туда, где оно является

продуктом таких причин, против которых заведомо бессильна всякая мораль и

всякая гигиена. Конечно, пьянство достаточных классов имеет полную

возможность обставить себя благоприлично и укрыться от всякой статистики, а

потому мы и вынуждены довольствоваться насчет его отрывочными данными

частной наблюдательности, мало поддающимися обобщению. Что оно существует,

это не может быть вопросом для того, кто мало-мальски знаком с интимным бытом

преимущественно северных народов Европы. Мы можем только добавить, что,

между тем как в некоторых странах пьянство от экономической недостаточности

заметно уменьшается, пьянство от психических причин усиливается и именно в

настоящее время принимает новую, неизвестную до сих пор и более утонченную

форму: мы говорим о морфиомании, о которой д-р Левинштейн недавно написал

целый трактат (по-французски). По его словам, страсть к подкожным

впрыскиваниям морфина, имеющим целью доставить пациенту то возбуждение

угасающей психической жизненности, которого другие ищут в вине, принимает

уже в Германии угрожающие размеры. Видите, в какую сторону направляется

прогресс и какие неожиданные плоды приносит пропаганда, направленная против

алкоголя! Не будучи пророком, можно, однако ж, безошибочно предсказать, что

этот новейший и утонченнейший вид пьянства не ограничится одними

германскими пределами, а очень скоро распространится повсюду, где человеческая

возбуждаемость отдана беззащитною в жертву притупляющей житейской рутине,

где борьба против подавляющих условий общественной среды обставлена

непреодолимыми препятствиями, где, следовательно, значительному большинству

людей, даже сравнительно счастливо обставленных в экономическом отношении,

ничего не остается делать, как медленно тонуть в грязной тине безотрадной

действительности или же ускорять свой конец, освещая остаток своих дней

фантастическим фейерверком искусственных возбуждений. Когда пьянство в этом

утонченном виде распространится везде, тогда и истинная душевно-гигиеническая

роль этого пагубного излишества обнаружится во всей своей наготе, без

посторонних примесей, теперь еще несколько затемняющих истинное значение

этого печального явления. Тогда мы увидим, как тщетны должны оказаться все

паллиативные меры, до сих пор где-либо измышленные против этого бича при

совершенном неведении его радикальной причины...

Прежде чем оставить этот предмет, мы сделаем еще одно частное замечание,

которое покажет нам, как тесно самые разнообразные стороны социального и

психического быта вяжутся между собою. Не только этические, но и эстетические

подробности ходячих мировоззрений способны иногда оказывать очень сильное

влияние на телесное и нравственное здоровье целых классов. Некоторые из

читателей, быть может, еще помнят то время, когда пьянство считалось как бы

обязательною принадлежностью некоторых профессий, преимущественно поэтов и

художников. В Западной Европе это время совпало с процветанием романтизма в

искусстве, т.е. эстетической критики, требовавшей от артиста как непременного

условия, чтобы он поражал, почти пугал нас неестественною напряженностью

фантазии. Маньяк, сохранивший способность писать стихи или картины, был бы

тогда непременно произведен в гении. Очевидно, что никакое человеческое

воображение не могло поддерживаться на столь высоком диапазоне без помощи

искусственных возбудительных мер. И действительно, большая часть

литературных и художественных светил этого времени были горчайшими

пьяницами. Теперь такие своеобразные эстетические требования в Европе исчезли,

и первоклассный художник, отдаваясь своему творчеству, не считает нужным

возбуждать его усиленными приемами коньяка или рома. Правда, у нас еще и до

сих пор тянется хвост этой несчастной богемы, но это последние могикане

вымирающего поколения.

Читатель легко поймет, что только психические специализации низшей, т.е.

наиболее животной, категории имеют до сих пор возможность проявляться в

повальной, эпидемической форме. Безотрадная действительность давит

коллективную и единичную психическую жизнь, не допуская ее развиться до

высших формаций. Явления высшего порядка мерцают потерянно и изолированно,

как звезды в темную осеннюю ночь, мало допуская обобщений и огульных

выводов на свой счет. Пагубнейшие излишества и извращения лучших побуждений

встречаются везде и на самых светлых высотах нашего культурного быта. Везде

они имеют одну и ту же психическую причину: живая душа, бессердечно

загоняемая жизненною рутиною в мрачные трущобы безразличия и небытия, не

имея себе поддержкою твердой и предприимчивой воли, которая, как доблестный

рыцарь, постояла бы за нее в открытом бою... живал душа, говорим мы, хватается

везде за какую-нибудь случайно подвернувшуюся ей будто бы спасительную

соломинку и держится за нее, как бы в предсмертных судорогах или в

эпилептическом припадке. При тождестве причины легко понять, что и печальный

характер явлений, и разрушительные их последствия везде одни и те же.

Известный лозаннский доктор Тиссо еще в прошлом столетии и гораздо

позднее его Ревелье-Пари издали специальные сочинения по гигиене умственного

труда. Прочтите их показания, хотя бы резюмированные в последней главе