Душевная гигиена 8 страница

человека. Этой мысли, этой веры было больше чем достаточно для того, чтобы

расчистить поле и загнать в архивы и музеи отжившие призраки, крикливо и

риторически отстаивавшие свои мнимые исторические права. Но победа

гуманистов не дает еще готовых руководящих начал для положительных

построений в будущем. Лучшие из победителей сами сознают это и потому

смущены. «Все прекрасно, выходя из рук природы, — стыдливо лепечут они, — но

все искажается и извращается деятельностью человека». Так действительно

формулировалась некогда их вера, доставившая им победу в упорной борьбе. Но с

тех пор уж много утекло и крови и воды. Новому времени нужны новые формулы.

Мы слишком близко подошли к роковым задачам и не можем уже

довольствоваться одними отдаленными намеками и указаниями. Нам нужны

прочные, выдерживающие ___________строгую скептическую критику руководящие начала, а

их не дает нам ни тяжеловесный утилитаризм Милля, ни изящно ученая болтовня

Герберта Спенсера, ни глубоко продуманный дарвинизм в применении к вопросам

общежития и нравственности. Либеральная теория laissez-faire, laissez passervi в

области этики приводит к тем же недоразумениям и недомолвкам, как и в области

политической экономии, а потому и встречает себе очень мало сочувствия. Вера в

непогрешимость природы, в естественную добродетель человечества кажется нам

принадлежащею к разряду тех же самых призраков и фикций, с которыми мы так

недавно еще закончили томительную борьбу, а потому нам неприятно встречать ее

в области новой, уже не догматической и не мистической, а рациональной и

положительной морали. Уже и теперь ученые эмбриологи и физиологи наносят

этой пламенной вере в прирожденное будто бы совершенство человеческого

естества тяжелые удары, указывая нам на каждом шагу, что человек, даже с

зоологической точки зрения, не может считаться за уравновешенный и

законченный организм, что он уже в самом раннем возрасте заключает в себе

анатомические, так сказать, зачатки всякого рода противоречий.

Впрочем, уже a priori не трудно было усмотреть, что вожделенное равновесие,

к которому роковым образом стремятся человечество и человек, до тех пор пока

они еще не окончательно изжились и не утратили способности стремиться к чему

бы то ни было, не может являться простою, элементарною данною: иначе оно и не

нарушалось бы никогда. Предположение, будто какая бы то ни было

искусственность, цивилизация совратили современное человечество с его

естественного пути, является до крайности шатким и детским. Где же тот предел,

за которым кончается естественность и начинается искусственность? Почему,

наконец, современная цивилизация со всеми ее чересчур очевидными

противоречиями и невзгодами, с ее бессердечною, хотя и замаскированною,

антропофагиею является продуктом менее естественным, чем какая угодно

пастораль? Со всеми этими иллюзиями уже давно бы пора покончить свободному

антропологическому миросозерцанию, если приверженцы его не хотят сами дать

своим противникам оружие против себя. Вся наша беда заключается в том, что мы

очень еще мало знаем, как следует созидать истинное благо и цивилизацию; беда в

том, что наша деятельность на этом поприще является грубо эмпирическою и мы

рядом с очень ценными продуктами ежеминутно создаем и всевозможную гниль и

чепуху только потому, что творим в совершенных потемках. «Шел в комнату —

попал в другую» есть поголовное и повсеместное явление в деле исторического

творчества, как это блистательно, хотя и слишком метафизически, доказал Прудон

в своей «Системе экономических противоречий».

Природа, равнодушная к нашим радостям и страданиям, не гарантирует нам

требуемого ни физического, ни нравственного равновесия элементов нашего

бытия, да и не могла бы гарантировать его уже по тому одному, что идеалы этого

равновесия по самому своему существу крайне скоропреходящи и кратковременны.

То, к чему с тяжелыми лишениями и жертвами стремятся неудержимо и пламенно

лучшие и благороднейшие из нас, покажется смешною забавою или пагубным

заблуждением нашим, может быть, даже и не очень отдаленным потомкам. Вот

почему созерцательность и объективное изучение законов природы никогда не

наполняло и не может всецело наполнить собою здорового и разностороннего

человеческого существования. Если можно указать человеку или человечеству

вообще какое-нибудь призвание, которое стояло бы выше или по крайней мере вне

сектаторских разногласий и систематической условности философских и

политических школ, то призвание это заключается в том, чтобы быть не

пассивными созерцателями, а деятельными работниками в этой всесветной

лаборатории, где вечно и непрестанно творится многообразное новое, быть

сознательными бойцами в этой неутомимой борьбе, которая и помимо нашего

сознания, нашей воли непременно вовлечет нас в себя, обращал ___________в слепое орудие

того, кто не хочет или не может быть ясновидящим строителем. Выше мы уже

имели случай сказать, что такое сознательное и деятельное участие в житейской

борьбе составляет один из необходимейших элементов душевного здоровья

каждого. Без сознательности самое деятельное человеческое существование

роковым образом обращается в какую-то тревожную и мучительную толчею. Без

деятельности жизнь наша затягивается тою плесенью бесцельности и скуки, при

которой уже не может быть и речи о здоровье. Все это мы своевременно

подкрепили цитатами из Фейхтерслебена. Здесь же нас интересует совершенно

иная сторона того же нравственно-гигиенического вопроса, к которой мы теперь и

перейдем.

Х

Для человека, не замаринованного в уксусе какого-нибудь доктринаризма,

нет ничего естественнее, как бороться со злом или с тем, что он считает злом.

Заметим, кстати, что противники наших воззрений не сбили бы нас ни на волос с

этой исходной точки, даже если бы им удалось доказать, что стремление это вовсе

не универсальное, что существуют люди очень почтенные, которые превосходно

умеют мириться со злом, в особенности же, когда зло это по какому-нибудь

случайному сцеплению обстоятельств не сказывается для них самих

чувствительными страданиями. Мы ничего не имеем против того, чтобы

нравственная патология, или тератология, занималась тщательным исследованием

подобных субъектов; но нам до них нет дела, так как мы твердо уверены в том, что

люди, составляющие противоположность этим чудакам, всегда и повсюду найдутся

в достаточном количестве для того, чтобы слова наши не уподобились зерну,

бросаемому на каменистую почву. Если и при существовании повсюду

достаточного количества добровольцев, всегда готовых ополчиться на войну

против зла, зло тем не менее еще не исчезло с лица Земли, то это происходит

единственно оттого, что одной доброй воли, не соединенной с достаточным

знанием и объединением борющихся сил, еще слишком мало для обеспечения

успеха. То новое этическое воззрение, которое мы выше назвали

антропологическим или гуманно-нравственным, в противоположность

догматическим или репрессивно-нравственным доктринам (способным облекаться

в крайне разнообразные формы), дорого нам, несмотря на все свои противоречия,

именно потому, что оно отрицает возможность и законность примирения со злом и

открывает широкий простор всем силам, честно ополчающимся на его

истребление.

Но что такое зло и какими путями прокрадывается оно в наше личное и

коллективное существование? Этот проклятый вопрос стар, как и самый мир

божий. Сотни тысяч умов трудились в разных концах нашей бедной планеты над

его разрешением, и, быть может, столько же тысяч томов, или и того больше,

написаны на всевозможных языках в видах его разрешения. А между тем от

достоверного, т.е. научного, ответа на этот вопрос мы едва ли не так же далеки, как

и допотопные мудрецы, гвоздеобразными буквами писавшие об Ормузде и

Ариманеvii. Это происходит столько же оттого, что мы привыкли к науке

обращаться за чем хотите, но только не за разрешением самых основных и

существенных житейских вопросов, сколько и оттого, что сама наука спокон веку

интересовалась решительно всем — и светилами небесными, и песками морскими,

— но только не тем, от чего ближайшим, теснейшим образом зависит

благоденствие и счастье отдельных людей и всего человечества. Честь сближения

науки с жизнью принадлежит исключительно новейшему времени, а потому теперь

мы больше, чем когда-нибудь, вправе ожидать, что от этого вожделенного союза

родится наконец плод, способный обновить жаждущее обновления человечество.

Это-то и будет то чудо из чудес, которое предвещал и предугадывал Прудон во

многих своих сочинениях, но которого он не мог ни усмотреть хотя бы духовным

оком, ни сформулировать сколько-нибудь осязательным образом, так как он сам

принадлежит будущему только стороною своих нравственных и общественных

стремлений, приемами же своих исследований весь он погребен в прошедшем.

Читатель, конечно, не ждет, чтобы в беглых журнальных заметках мы стали

пытаться решить этот капитальный вопрос. К тому же мы достаточно

предупредили его, что не считаем даже возможным в настоящее время

достоверный научный ответ, т.е. такой, который один способен удовлетворить

скептицизм людей, переживших борьбу догматизма с гуманностью. Наши

стремления, наша задача гораздо скромнее: как газетный корреспондент на войне,

мы даем только отчет о положении дел и не можем вносить в наши реляции побед,

еще не одержанных в самой действительности.

Поставленный выше вопрос слишком всеобъемлющ, слишком широк.

Решившись проследить его в узкой душевно-гигиенической сфере, мы избираем

именно тот укромный уголок, где вопрос этот является перед нами в своей

наивозможной простоте, не будучи усложнен никакими посторонними примесями.

В мире субъективном зло принимает крайне определенную, не подлежащую

оспариванию форму смерти, болезни, преступления, нищеты — одним словом,

всего того, что разбивает и отравляет человеческое существование. Всего этого, по

крайней мере для себя, не хочет ни один человек, и в этой односторонней и узкой

колее мы никоим образом не можем заподозрить его в предумышленном

сообщничестве со злом. Но нищета и слишком многие болезни| являются извне.

Когда мы видим, что они одолевают человека, то мы еще вовсе не вправе

заключать, будто человек в этом случае не борется со злом всеми своими силами;

быть может, он только слабый боец или же борьба обставлена слишком

невыгодными для него посторонними условиями. Потому-то мы тщательно

устраняем из нашего обзора все подобные явления. На страницах этих очерков нас

интересует только то зло, которому человек с непонятною для нас жадностью сам

стремится навстречу, в то же время отвращаясь от него всеми силами своей души.

Такой-то именно своеобразный характер представляют страдания от излишеств, к

сожалению весьма распространенные во всех человеческих обществах и на всех

ступенях интеллектуального и экономического развития. Теперь читатель легко

поймет, почему для нас было важно с первых же строк тщательно отделить эту

категорию от всех других, в особенности от столь сродной с нею категории

страданий по недостаточности. На нет и суда нет; только там, где из имеющихся в

моем распоряжении благих или индифферентных элементов я без всякой

надобности, без всякого заметного на первый взгляд постороннего побуждения

создаю свое собственное зло, я могу подлежать суду душевно-гигиенических

экспертов. Здесь тщательно следует устранить еще и всю ту обильную долю зла,

которая творится по неведению роковой связи причины со следствием. Природа,

как мы уже много раз замечали, вовсе не думала ставить неприятность, боль (т.е.

первобытнейшие с психологической точки зрения отражения зла в сознании) в

виде блюстителей и охранителей ее ненарушимых порядков. Нам важно только то

зло, при котором пациент никоим образом не может привести в свое оправдание

оговорки неведения. Все требуемые условия как нельзя лучше соединены в так

называемых излишествах, которым обыкновенно посвящается значительнейшая

часть как гигиенических вообще, так и душевно-гигиенических трактатов.

Большинство пьяниц, конечно, не сумеют нарисовать картины повреждений,

производимых в их органах неумеренным потреблением алкоголя, но только очень

немногие из них не знают наперед той печальной судьбы, которую они готовят

себе; и нередко неизлечимость запоя обусловливается в значительной степени

мучениями раскаяния и страха, которых пациент не в силах уже выносить, которые

он тем стремительнее топит в вине. О развратниках Гризингер прямо говорит (на с.

206 своего «Трактата о душевных болезнях»viii): «Кроме извержения семени и

прямого действия, оказываемого на головной и спинной мозг почти постоянно

возбужденным состоянием половых органов, половые излишества (особенно

онанизм) должны влиять на умственные способности еще более пагубным образом

и еще непосредственнее ведут к сумасшествию. Эта непрерывная борьба со

склонностью, которой пациент не в силах противостоять, этот скрытый антагонизм

стыда, раскаяния и благой решимости, судя по признанию некоторых пациентов,

кажутся нам еще более гибельными, чем самый акт».

Конечно, мы вправе были сказать, что вопрос о страданиях от излишества

является с интересующей нас точки зрения капитальнейшим вопросом душевной

гигиены. К сожалению, он принадлежит вместе с тем и к числу наименее

расследованных ее вопросов. Большая часть известных нам авторов не дают себе

даже труда установить отличительные признаки этой, столь характерной

категории. Руководимые предвзятою мыслью, что мещанское счастье, золотая

средина есть единственный мирный приют, в котором утлая житейская ладья

может отдохнуть от всяких волнений и бурь, они без строгого разбора сваливают в

этот удобный отдел излишеств все то, чем личная жизнь стремится выделиться из

табунной заурядности. Каждое выдающееся над средним уровнем поголовного

безразличия человеческое стремление на их языке называется страстью и как

таковая обрекается безапелляционному осуждению и истреблению. Дидактический

вывод почти всех их один: «Единственная роль страстей в нравственной экономии

— порождать излишества, которые гибельно действуют на организм». Затем

следует бесконечный ряд анекдотов, будто бы подтверждающих этот приговор,

который с молчалинской точки зрения вовсе не требует подтверждения, а со всех

других — нуждается прежде всего в проверке, отнюдь не анекдотической. Как на

любопытный образчик такого отношения психологов-гигиенистов к своему

предмету мы можем указать на только что вышедшую книгу д-ра Бержере,

директора госпиталя в Арбуа, из предисловия к которой мы привели уже выше

несколько строк и которая свою психологическую бессодержательность

прикрывает заманчивым заглавием и медицинским дипломом автора. Более

___________методический Фонсагрив в своих «Семейных беседах о гигиене» делит страсти на

три категории: инстинктивные, аффективные и умственные, между которыми он

установляет легко понятную иерархию, но заканчивает свою краткую экскурсию в

область теоретической психологии двустишием Лафонтена

De tous les animaux 1'homme a le plus de pente

A se porter dedans 1'excesix

и желчным рассуждением Монтеня об умеренности, которая, по мнению

самого Фонсагрива, есть «душа здоровья — и нравственного и физического». Затем

он прямо переходит к обзору противогигиенических проявлений страстей, т.е.

излишеств, подрывающих жизнь и благосостояние современного человечества.

Почти в том же смысле высказывается и Фейхтерслебен, от которого мы,

однако ж, вправе были бы ожидать более обстоятельного исследования

интересующего нас вопроса, так как он не касается частностей, а держится

исключительно в сфере обобщений и руководящих начал. Приговор его над

страстями несколько мягче; он не порицает их огулом, но признает вместе с

Вольтером, что страсти суть «ветры, надувающие паруса житейской ладьи».

Вредными и предосудительными страсти, по его мнению, становятся только тогда,

когда они из легких ветров превращаются в грозные бури. Но в силу каких законов

совершается это пагубное превращение? Фейхтерслебен так же мало способен

уяснить нам этот вопрос, как и все остальные, помянутые на этих страницах

целители и врачи страждущего человеческого духа. Он, однако ж, пытается

установить некоторый предел, за которым, по его мнению, кончается нормальная

или безвредная роль страстей и начинается гибельная, патологическая их

деятельность. Страсти необходимы и благодетельны для нашего душевного

здоровья, говорит он, до тех пор, пока они находятся в активном состоянии; но они

становятся разрушителями личного и коллективного благосостояния, т.е.

перерождаются в зло, как скоро переходят в состояние пассивное. Но о каком

активном или пассивном состоянии здесь идет речь, этот почтенный автор не

разъясняет нам хоть сколько-нибудь удовлетворительным образом. Короче говоря,

по вопросу об излишествах и о страстях в душевно-гигиенических трактатах мы не

находим ничего, кроме недоговорок и недоразумений. Все авторы единодушно

согласны в том, что зло в сфере нравственно-гигиенической проявляется в форме

излишества; излишество же в свою очередь есть продукт страстей. Но тут уже

начинаются очень существенные разногласия: по мнению одних, страсть есть сама

по себе не что иное, как психологический стимул к вредным излишествам; по

мнению других — страсть представляется чем-то безвредным по сущности, но

способным к вредным патологическим перерождениям. Первые вполне должны

быть отнесены к приверженцам старой репрессивной морали, предполагающей, что

требуемое равновесие в нравственной экономии человека способно быть

установляемо и поддерживаемо только при помощи внешних или посторонних

дисциплинарных средств; перенося их воззрения в область педагогики,

общественной этики и политики, мы вынуждены будем признать законность

наказаний, догматики и охранительных цетрализационных учреждений. Вторые не

имеют смелости открыто примкнуть к либеральному учению Фурье о законности и

благодетельности страстей, а следовательно, и вообще к системе нравственности,

основанной на одних гигиенических, гуманитарных началах. Они остаются в

бессистемном и совершенно бесплодном эклектизме, отговариваясь латинскими и

старофранцузскими афоризмами о благодеяниях умеренности от необходимости

определительно высказаться насчет того, лежат ли источники зла в самой

человеческой природе и способны ли они быть вытравлены из нее без содействия

каких бы то ни было посторонних регулирующих средств, одною разумною

гигиеною. И те и другие по самому вопросу о страстях остаются равно на почве

схоластической психологии, т.е. считают страсти за какие-то специфические

способности души, за элементарные психологические данные. Поэтому страницы

их переполнены цитатами из Мальбранша, Боссюэ, Декарта и т.п. Из числа этих

почтенных мыслителей доброго старого времени последний, т.е. Декарт, всего

больше трудился над страстями, которые он считал за определенные свойства

человеческого духа и как таковые старательно стремился внести их все в

особенный список, в который включил чуть не половину всех слов,

заключающихся во французском языке. «Читая его, — замечает очень остроумно

один французский писатель, — можно подумать, что в нем самом сильно была

развита страсть к насмешке и что он дает ей удовлетворение на счет читателя». (A

m ё d ё ё S i m о n i n. Traite de psychologie, Paris, 1876, p. 6)x. Декарт, очевидно, был

прав в одном смысле, так как едва ли есть такой вздор, который не способен бы

был стать предметом человеческой страсти; страсть же во всех своих проявлениях

тождественна, и нравственно-гигиеническая ее роль совершенно независима от

предмета, на который она направлена. Пьяница любит свою бутылку, как Ромео

любит Джульетту. Честолюбивый московский купец, задавшийся целью угостить

двух генералов за своим столом, переживает те же душевные волнения, которые

переживал Юлий Цезарь, и также способен пасть жертвою своего честолюбия.

Здесь мы должны были бы повторить все то, что уже было говорено во второй

статье по поводу удовольствия и горя. Можно, конечно, классифицировать страсти,

установлять между ними своего рода иерархию, провозглашать возвышенными

одни из них и подлыми другие. По все такие подразделения будут непременно

исходить из посторонних источников и с областью нравственной гигиены могут

иметь только очень мало точек соприкосновения. Есть страсти более

распространенные: любовь, ревность, ненависть, скупость, честолюбие и т.п.

обуревают собою сотни тысяч человеческих существ во всех уголках земного

шара; и есть страсти более исключительные, индивидуальные, являющиеся почти

что идиосинкразиями. Но до всего этого нам очень мало дела, так как все могущие

возникнуть по этому поводу соображения способны мало пролить света на вопрос

о возникновении и о значении зла в нравственном мире человека. Мы уже

заметили, что один и тот же человек может быть провозглашен героем или

преступником, гением или сумасшедшим смотря по внешней обстановке своей

деятельности. Мы не имеем определенной мерки для оценки нормального

человека. Гениальность и безумие, геройство и изуверство равно выделяются над

уровнем золотой средины, в котором большинство гигиенистов ищет свои

критериумы здорового или правильного развития, а потому явления эти

признаются ими за крайне родственные, если не за тождественные вполне. Можно

быть Колумбом и не открыть ни одной Америки только потому, что обе

существующие уже открыты, а третью невозможно изобрести никакою

гениальностью. Колумб для экспедиции, на которой он сосредоточил всю свою

страсть, нуждался во флоте и был, конечно, глубоко несчастлив, пока ему его не

давали. Но причина его страдания в этом случае лежала не в нем самом, и,

следовательно, подобный пример никоим образом не может быть отнесен к разряду

тех добровольных страданий, которым одним мы хотим посвятить этот этюд.

Вообще говоря, страсть в том значении этого слова, в котором его понимал Декарт

и в котором слово это и доныне иногда употребляется в разговорном языке,

способна принимать самые разнообразные формы, порождать самые

противоположные последствия — то счастливые, то горестные, то доблестные, то

позорные, — а следовательно, и ратовать против нее, душить ее в себе до сих пор

еще не усматривается достаточного основания.

Но для нас все еще остается темным и нерасследованным вопрос, откуда же

берется страсть. Какие общие элементарные причины заставляют одного человека

сосредоточивать всю свою жизнь на какой-нибудь бубновой двойке, на глазах

прекрасной Дульсинеи, на бутылке вина или на каком угодно явлении, не

имеющем в глазах простых смертных решительно никакого значения, но в глазах

субъекта, одержимого данною страстью, принимающем вдруг чудовищные

размеры, заслоняющие собою целый мир? В глазах Декарта и всех психологов

старых школ вопросы эти разрешались чрезвычайно легко и просто: данная страсть

являлась как бы вложенною в душу субъекта откуда-то извне и вовсе не

подлежащею дальнейшему анализу и рассмотрению. Обладающему этим роковым

стимулом предоставлялось на выбор: или заморить в себе самую страсть (для чего

очень часто прибегали к нашептываниям и заклинаниям), или же слепо следовать

ее внушениям, не спрашивая себя, куда приведут они — к Тарпейской скалеxi или к

Капитолию, к отчаянию или блаженству. Но мы уже не вправе принимать страсть

за элементарную психологическую данную. За исключением очень немногих

случаев наследственной передачи склонностей, мы решительно не можем

допустить, чтобы такой-то человек рождался пьяницей, игроком или одержимым

страстью к географическим открытиям и т.п. Мы даже не верим тому, чтобы

каждому из этих состояний соответствовал свой специфический душевный склад,

который делал бы для данного человека жизнь совершенно невозможною и

немыслимою иначе, как в качестве пьяницы, игрока или Колумба, открывателя

Америки.

До сих пор для объяснения психических явлений мы не прибегали ни к каким

априорным построениям, не навязывали человеку никаких предвзятых целей,

кроме очень уж элементарного стремления жить, не исчерпаемого, однако ж,

одним инстинктом самосохранения. Кроме желания числиться в живых, человеку

даже гораздо больше и постояннее хочется жить, т.е. ощущать жизнь, упражнять

свою способность возбуждаемости. Мир этой возбуждаемости мы выше

изобразили как известный круг, имеющий своим положительным полюсом

наслаждение, отрицательным полюсом — скорбь, а экватором — скуку, т.е.

безразличное состояние возбуждаемости. Как магнитная стрелка стремится

постоянно к северному полюсу, так точно и наше Я ежечасно направляется к

полюсу наслаждения. Горе, боль, скорбь постоянно являются нам как нечто

отрицательное, подавляющее индивидуальную жизнь. Но вот являются страсти со

своими гибельными порождениями — излишествами — и нарушают этот плавный

и нормальный ход: человек будто бы из жажды наслаждения сознательно

напрашивается на скорбь, направляется к нежелаемому, в то же самое время

проклиная свое бессилие. Но мы и ввиду этого несомненного противоречия не

считаем нужным отступить от однажды принятого приема.

Не все магнитные стрелки одинаково хорошо намагничены и не все с

одинаковою интенсивностью устремляются к северу. Не все люди одарены равною

степенью житейской возбуждаемости. Различия в этом отношении обусловлены,

вероятно, физиологическими особенностями организации и составляют то, что

можно бы назвать психологическим темпераментом. Во всяком случае, на первый

раз нам достаточно предположить между степенями возбуждаемости у разных лиц

только простейшее, количественное различие, для которого очень трудно и едва ли

полезно было бы установлять какие бы то ни было точные мерки. Заметим только,

что степень возбуждаемости несколько высшая среднего уровня называется на

разговорном языке страстностью. Люди, обладающие этим качеством, называются

обыкновенно страстными или впечатлительными людьми. Мы знаем, что

заботливые родители и общественное мнение вообще обыкновенно предсказывают

юношам, входящим в жизнь с этим обоюдоострым даром усиленной

впечатлительности или страстности, бурное и опасное плавание. Мы знаем также,

что печальные предсказания на их счет очень часто оправдываются в

действительности, т.е. что люди страстные и впечатлительные гораздо реже умеют

найти себе безмятежный приют в пресной сфере умеренности и аккуратности, чем

их сверстники, обладающие самою заурядною степенью возбуждаемости или

восприимчивости. Все сказанное в этих строках можно часто услышать от любой

мало-мальски смышленой кумушки. Но что же делать, если иных, более прочных и

более глубоких основ не выработала еще ни душевная гигиена, ни теоретическая

психология?

Мы не должны забывать, что в жизни людей играют роль не одни только

психологические элементы, что счастье или несчастье людей зависит не только от

качества и количества имеющейся у них в запасе возбуждаемости, но также и от

свойств той среды, в которой им придется упражнять свою возбуждаемость. Всякая

среда во всех отношениях приноровлена к среднему психическому уровню

заурядного большинства, а потому натура, так или иначе выдающаяся хоть на

вершок над средним уровнем, сложившаяся не в унисон с огульным настроением,

во всякой подобной среде должна до известной степени чувствовать себя как рыба

в воздухе. Однако ж, всякое разногласие со средой еще не составляет

психологического несчастья и не может считаться неустранимою причиною гибели

и страданий субъекта. Если бы мы допустили, что человек в своей жизни не