2015-08-21
268
II
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
III
-- А теперь мой суп перегрелся,--проворчала Тэза, возвращаясь из кухнии держа в руках миску с воткнутой в нее стоймя деревянною ложкой. Она остановилась перед аббатом Муре и начала осторожно хлебать суп скончика ложки. Она все еще надеялась хоть чем-нибудь развеселить священника,как-нибудь разбить то давящее молчание, в которое он был погружен.Возвратившись из Параду, он больше не жаловался на недомогание и постоянноуверял, что вполне поправился. Теперь он часто улыбался так кротко, что, помнению жителей Арто, болезнь еще удвоила его святость. Однако время отвремени на него находили приступы молчаливости. В такие минуты что-то, каквидно, терзало его до такой степени, что ему приходилось сдерживаться изовсех сил, чтобы не выдать себя. Эта немая пытка выбивала его из колеи нацелые часы; он точно цепенел, переживал ужасную внутреннюю борьбу,мучительность которой угадывалась только по выступавшим на лице егокапелькам пота. В эти часы Тэза не отходила от аббата и оглушала его целымпото- ком слов, пока, наконец, не затихала его бушующая кровь и к нему невозвращался его всегдашний кроткий вид. В это утро старая служанкапредчувствовала особенно жестокий припадок. И, не переставая осторожноработать ложкой, обжигавшей ей язык, она болтала без умолку. -- Право, только в таком медвежьем углу и можно увидеть подобные вещи!Разве в приличных деревнях когда-нибудь венчаются ни свет ни заря? Уж одноэто достаточно доказывает, что за никчемные люди в вашем Арто... Вот вНормандии я видела свадьбы, на которые собирались все от мала до велика, нанесколько лье вокруг. Там пировали по три дня кряду. Там были и кюре, и мэр;а на свадьбу моей двоюродной сестры приехали даже пожарные. Вот гдеповеселились-то!.. Но будить священника до восхода солнца, венчаться в такойчас, когда куры -- и те еще спят, это уж совсем не слыхано! На вашем месте,господин кюре, я бы отказалась... В самом деле, вы не выспались и, чегодоброго, еще простудились в церкви! Вас это совсем сбило с панталыку.По-моему, зверей и то приятнее было бы венчать, чем Розали с ее оборванцем.Да еще с ребеночком, который тут же на стул мочится... Напрасно вы мне неговорите, где у вас болит. Я бы вам приготовила выпить чего-нибудьтепленького... Да отвечайте же, господин кюре! Аббат слабым голосом ответил, что чувствует себя хорошо и, нуждаетсятолько в свежем воздухе. Между тем он прислонился к одному из шелковичныхдеревьев, прерывисто дыша, в полном изнеможении. -- Ладно, ладно! Делайте все по-своему! -- возразила Тэза.-- Венчайтелюдей, когда силы еще не совсем вернулись, когда вы опять заболеть можете! Язнала, что так будет, еще вчера говорила... Вот и сейчас, если бы вы меняслушали, вы бы здесь не оставались. Вод как оттуда несет! Запах скотногодвора вам вреден. Не понимаю, как там весь день копается наша барышняДезире! Знай поет себе да посмеивается, и Только краски на щекахприбавляется!.. Ах, я хотела вам сказать! Вы знаете, я делала все, чтомогла, для того, чтобы не дать ей глазеть, как бык покрывал корову. Нобарышня похожа на вас: такая же упрямая! Счастье еще, что пока это обходитсядля нее без последствий. Животные да их детеныши -- вот и вся ее радость...Послушайте, господин кюре, будьте же благоразумны, позвольте мне отвести васв вашу комнату. Вы приляжете и немного отдохнете... Не хотите, нет? Ну,ладно, тем хуже для вас. Страдайте, сколько угодно! Нельзя такую боль носитьв самом себе,-- так и задохнуться недолго! И в сердцах, рискуя поперхнуться, она сразу проглотила большую ложкусупа. Потом стукнула черенком ложки о миску и заворчала себе под нос: -- Ну, где это виданы такие люди! Скорее лопнет, чем выдавит из себяхоть слово... Ну, и пусть себе молчит! Я ведь и так немало знаю. Не хитродогадаться и об остальном... Да, да, пусть себе молчит! Так-то лучше будет. Тэза ревновала. Чтобы отнять у нее больного, доктору Паскалю пришлосьвыдержать настоящее сражение. Он считал, что священник погибнет, еслиостанется в приходском доме. Доктору пришлось втолковывать Тэзе, чтолихорадка больного усиливается от колокольного звона, что священные предметыв комнате вызывают в его мозгу галлюцинации, что вообще ему необходимозабыть обо всем и что вылечиться он может только в совсем другой обстановке,при условии полного покоя, который один только, пожалуй, и возродит его кновой жизни. Тэза же покачивала головой и говорила, что нигде ее дорогоймальчик не найдет себе лучшей сиделки, чем она. Но все-таки, в конце концов,она согласилась и примирилась даже с тем, что аббата увезут в Параду, хотявсе в ней и протестовало против такого странного выбора. Она и до сих пореще изо всех сил ненавидела этот Параду! Особенно оскорбляло ее полноемолчание аббата Муре о времени, прожитом им там. Часто придумывала онавсевозможные ухищрения, чтобы заставить его разговориться. Но все былотщетно, И теперь, вконец рассердившись на то, что он такой бледный и такупрямо молчит и страдает, Тэза стала размахивать ложкой, как палкой, ивоскликнула: -- Вы бы вернулись туда, господин кюре, если там было уж так хорошо!..Да, там есть одна особа: она, наверно, станет ухаживать за вами лучше меня. Такой прямой намек она позволила себе впервые. Удар был настолькожесток, что священник, подняв к ней страдальческое лицо, даже слегкавскрикнул. Добрая душа Тэзы смягчилась. -- Понятно,-- пробормотала она,-- во всем виноват ваш дядюшка Паскаль.Кажется, сколько я его уговаривала! Но эти ученые крепко держатся того, чтозадумали! Есть и такие, что уморить вас готовы, чтобы только взглянуть, чтоделается у вас внутри! Уж так-то я рассердилась на него, что никому иговорить об этом не хотела... Да, сударь мой, да! Благодарите меня, чтоникто не знает, где вы находились,-- до того мне это было противно! Когдааббат Гюйо из прихода Сент-Этроп, заменявший вас во время вашего отсутствия,приходил сюда по воскресеньям служить обедню, я рассказывала ему всякиенебылицы и божилась, что вы в Швейцарии. А я и сама-то не знаю, где этаШвейцария... Само собой разумеется, что огорчать вас я не хочу, но уж,наверное, вы там и болезнь свою схватили. Да и вылечились-то вы как-тостранно! Гораздо бы лучше было оставить вас со мною: уж я-то, конечно, не стала бы кружитьвам голову.. Аббат Муре снова поник головой и не перебивал ее. А старуха уселасьна землю в нескольких шагах от него и старалась поймать его взгляд. Онаснова заговорила материнским тоном, радуясь, что он внимательно слушает: -- Никогда-то вы не хотели выслушать от меня историк" аббата Каффена.Как только начну говорить, вы тут же приказываете молчать... Так вот: уаббата Каффена в наших краях, в Кантле, вышли неприятности. А был он человексвятой, с золотым сердцем. Но, видите ли, неженка, любил все изящное. Таквот, стала его обхаживать одна барышня, мельникова дочь, она пансионокончила. Словом, произошло все, как пописанному, понимаете?.. Когда люди вокруге узнали -- рассердились не на шутку. Принялись искать аббата, хотеликамнями забросать. Он убежал в Руан, перед епископом каялся. И послали егосюда. Бедняга достаточно был наказан уж тем, что пришлось ему жить в этакойволчьей дыре... Ну, а о девушке я после разузнала. Она вышла замуж заторговца быками и очень счастлива! Тэза была в восторге, что ей, наконец, удалось выложить свою историю.Священник не двигался с места, и это еще больше ободрило ее. Она подошла кнему поближе и продолжала: -- Добряк был господин Каффен! Совсем не гордо со мной держался и огрехе своем часто рассказывал. Это не помешало ему войти в царствиенебесное, уж я вам ручаюсь! Он может спать себе спокойно там, под травой,--он никогда никому зла не делал. Не понимаю, чего это так преследуютсвященника, если он немного собьется с пути? Ведь это так понятно! Конечно,это не слишком-то красиво. Господь бог гневается на всякую скверну. Но такойпроступок все же лучше, чем воровство. Исповедуешься--и простится!.. Неправда ли, господин кюре? Если чистосердечно покаяться, можно душу спасти? Аббат Муре медленно выпрямился. Огромным усилием воли он все же победилсвою тоску. Он был бледен, но твердо произнес: -- Никогда не надо грешить, никогда, никогда!.. -- Ну и ладно!--воскликнула старая служанка.--А вы. сударь, слишком ужгорды! Гордыня тоже вещь не очень-то похвальная!.. На вашем месте я бы ужтак замыкаться в своем горе не стала. Надо выложить кому-нибудь свою боль, ане так себя вести, чтоб сердце на части разрывалось... К разлуке, в концеконцов, привыкают. Все мало-помалу и проходит... А так, как вы,-- нельзя, выи вспомнить-то о людях не хотите! Вы запрещаете о них говорить, словно о мертвых. С самого вашеговозвращения я и вестей вам никаких сообщить не смею. Ну, да ладно, теперь яуж буду говорить, стану рассказывать, что узнаю: вижу, что вашему сердцумолчанье всего тяжелее. Аббат сурово взглянул на служанку и поднял руку, призывая ее кмолчанию. -- Да, да,-- продолжала Тэза,-- бывают у меня оттуда вести, и дажеочень часто. Сейчас все скажу... Перво-наперво та особа ничуть не счастливеевас. -- Молчите! -- сказал аббат мрачно. Он нашел в себе силы встать и хотелидти. Поднялась и Тэза и всем своим громадным телом загородила ему дорогу. -- Ну, вот вы и убегаете!..--сердито кричала она.--Нет, вы менявыслушаете! Вы знаете, я не очень-то люблю тамошних людей, ведь так? И еслия говорю с вами о них, то для вашего же блага... Уверяют, что я ревнива, нуи пусть! Я же только об одном мечтаю -- свести вас как-нибудь туда. Со мноювместе вам нечего бояться, ничего дурного не будет... Хотите, пойдем? Аббат отстранил ее рукой и спокойно произнес: -- Ничего я не хочу, ничего я не знаю... Завтра у нас торжественнаяобедня. Приготовьте все в алтаре. И перед тем, как уйти, сказал с улыбкой: -- Не тревожьтесь, добрая моя Тэза! Я сильнее, чем вы думаете. Яисцелюсь сам, мне ничего не нужно. Он степенно удалился, высоко держа голову, как победитель. Его рясатихо шуршала, задевая за полосы тимиана, росшего по краям аллеи. Тэза,застывшая на месте, стала с ворчаньем убирать миску и деревянную ложку.Пожимая плечами, она цедила сквозь зубы: -- Туда же храбрится, думает, что он из другого теста, чем всеостальные. Он, видите ли, священник!.. А ведь он и вправду ужасно жесткийчеловек! Других, кого я знала, легче было расшевелить! А этот способенраздавить свое сердце, как давят блоху. Наверно, бог дает ему такую силу. Возвращаясь на кухню, она вновь увидела аббата Муре: он стоял у распахнутой настежь калитки скотного двора. Здесь егоостановила Дезире и заставила взвесить на руке каплуна, которогооткармливала уже несколько недель. В угоду девушке священник говорил, чтокаплун претяжелый, и она радостно смеялась. -- Вот и каплуны тоже давят себе сердце, точно блоху! -- уже совсемяростно проворчала Тэза.-- Но у них на то хоть причина есть... Не великазаслуга такое благочестие!IV
Аббат Муре целые дни проводил дома. Он избегал долгих Прогулок, которыетак любил до болезни. Сожженная почва Арто, палящий зной этой долины, гдеросли одни лишь скрюченные виноградные лозы, вызывали у него тревожноетомление. раза два он делал попытку выйти ранним утром и читать молитвенникна ходу; но, не дойдя до конца селения, возвращался домой: от запахов, отсолнца, от шири горизонта, от всего этого ему становилось не по себе. Лишьпо вечерам, когда спускалась ночная прохлада, он отваживался прогуливатьсяперед церковью -- по площадке, тянувшейся до самого кладбища. Охваченныйжаждой деятельности и, не зная, чем занять себя в послеобеденное время, онрешил заклеить бумагой разбитые стекла церкви. Целую неделю он по несколькочасов проводил на лестнице и весьма старательно занимался заклейкой окон,нарезая бумагу, словно изящное кружево, и наклеивая ее так, чтобы не быловидно ни единой морщины. Лестницу поддерживала Тэза. Дезире кричала, чтобыне закупоривали всех отверстий,-- надо, мол, оставить проход воробьям. Чтобыона не плакала, священник не заделал по два, по три отверстия в каждом окне.Починив окна, он задался честолюбивой мыслью украсить церковь, не прибегая кпомощи каменщика, столяра и маляра. Он все сделает сам. Физический труд,говорил он, развлекает и бодрит его. Дядюшка Паскаль всякий раз, когдазаезжал к племяннику, поощрял его и уверял, что здоровая усталость стоитвсех лекарств на свете. Аббат Муре заделал щели в стенах известкой, сколотилалтари гвоздями и стал разводить краски, намереваясь подновить кафедру иисповедальню. В округе это было целым событием. Молва о нем распространиласьна несколько лье. Крестьяне приходили и, заложив руки за спину, смотрели,как трудится господин кюре. А он, повязав синий передник, с таким усердиемотдавался работе, что руки у него немели. Это служило для него предлогом,чтобы никуда не ходить. Так он и жил среди штукатурки; он стал гораздоспокойнее, почти начал улыбаться, забыл о деревьях, о солнце, о теплыхветрах -- обо всем, что так смущало его. -- Господин кюре волен поступать, как ему угодно, ведь общине этоничего не стоит,-- говорил, хихикая, дядюшка Бамбус. Каждый вечер онзаглядывал в церковь посмотреть, как идут работы. Аббат Муре истратил на ремонт церкви все сбережения, сохранившиеся унего еще со времен семинарии. Впрочем, его неуклюжие старания украсить храмбожий способны были вы- звать улыбку. Работа каменщика вскоре опостылела ему. Онудовольствовался тем, что оштукатурил кругом всю церковь до высотычеловеческого роста. Известь месила Тэза. Она поговаривала, что следовало быпоправить и дом: она, мол, боится, как бы потолок не упал им на голову. Ноаббат объяснил ей, что это ему не под силу, тут нужен мастеровой. Этовызвало страшную бурю. Тэза стала кричать, что неразумно украшать церковь, вкоторой никто не спит, когда рядом есть комнаты, где в одно прекрасное утроих, наверняка, найдут убитыми. Потолок непременно обрушится. -- Я первая,-- сердилась она,-- в конце концов, стану стелить себепостель здесь, за алтарем. А то очень боязно ночью. Когда же известка вся вышла, Тэза больше не заговаривала о церковномдоме. Ее привели в восхищение живописные работы священника: в них-то исостояла главная прелесть. Сначала аббат прибил планки всюду, гденедоставало дерева, а затем взял большую кисть и принялся накладывать на вседеревянные части чудесную желтую краску. Тихонько водя кистью взад и вперед,он целыми часами бездумно отдавался легкому убаюкивающему раскачиванию итолько следил за густыми желтыми мазками. Когда же все--исповедальня,кафедра, хоры и даже футляр часов-- стало желтым, он даже отважилсяподновить и раскрасить под мрамор главный алтарь; в конце концов он осмелелдо того, что расписал его со всех сторон. Главный алтарь, выкрашенный вбелую, желтую и синюю краску, стал великолепен. Люди, по полвека не ходившиек обедне, вереницей потянулись смотреть его. Теперь, когда краска высохла, аббату Муре осталось только окаймитьпанели коричневым бордюром. И вот однажды после обеда он принялся за работу,желая окончить ее в тот же вечер: как он уже говорил Тэзе, на следующий деньдолжна была происходить торжественная обедня. Тэза ждала его в церкви,готовясь украсить алтарь. Она, словно перед большим праздником, расположилана престоле подсвечники, серебряный крест, фарфоровые вазы с искусственнымицветами и постелила праздничную кружевную скатерть. Однако коричневый ободокпанели потребовал столь тщательной работы, что аббат замешкался с нею доночи. Как раз в ту минуту, когда он заканчивал расписывать последнююфиленку, солнце закатилось. -- Слишком уж это будет красиво! -- прозвучал чей-то грубый голос всером сумраке, наполнявшем церковь. Тэза стояла на коленях и следила за кистью, которую аббат вел полинейке. Она испуганно вздрогнула. -- Ах, да это брат Арканжиа,-- сказала она, повернув голову.-- Вы,оказывается, прошли через ризницу?.. Я и глазом не успела моргнуть, а вы уж тут как тут. Мне померещилось, будто голосдоносится из-под плит. Аббат Муре приветствовал монаха кивком и снова принялся за работу. Тотстоял молча, сложив на животе свои огромные узловатые руки. Потом, пожавплечами при виде старания, с которым священник добивался того, чтобы ободкивыходили совсем ровные, он повторил: -- Слишком уж это будет красиво! Тэза снова вздрогнула; она была заметно взволнована. -- Ох,-- воскликнула она,-- я совсем и забыла, что вы тут! Прежде чемзаговорить, могли бы кашлянуть. А то вдруг как заорете своим замогильнымголосом! Она встала и отступила, чтобы полюбоваться издали. -- Почему это слишком?--возразила она.--Для бога нет ничего слишкомкрасивого... Если бы у господина кюре было золото, он бы и золотом украсилцерковь, вот оно как! Священник кончил работу, и она поспешила переменить пелену, стараясь неповредить бордюра. Потом симметрично расположила крест, подсвечники и вазы.Аббат Муре стал рядом с братом Арканжиа и прислонился к деревяннойперегородке, отделявшей хоры от средней части церкви. Они не обменялись ниединым словом. Оба смотрели на серебряный крест; в сгущавшейся темнотесветлые блики оставались только на этом кресте да на ногах, левом боку иправом виске распятого. Тэза кончила свою работу и с торжествующим видомвышла вперед. -- Ну вот, как славно получилось! -- сказала она.-- Увидите, завтра кобедне соберется народ! Эти язычники посещают дом божий только, когда видят,что он богат, не иначе... А теперь, господин кюре, надо будет сделать то жесамое с алтарем пресвятой девы. -- Выброшенные деньги,-- проворчал брат Арканжиа. Но тут Тэзарассердилась. И так как аббат Муре продолжал молчать, она вцепилась в обоихи, подталкивая и теребя их за рясы, потащила к алтарю девы Марии. -- Смотрите же! Он теперь никак не под стать главному престолу. Можноподумать, что он вовсе и не крашенный. Я по утрам напрасно стараюсь оттеретьего почище: вся пыль остается на дереве. Темно, некрасиво... Знаете, чтоскажут люди, господин кюре? Скажут, что вы не любите святой девы, вот что! -- Ну и дальше что? -- спросил брат Арканжиа. Тэза чуть не задохнуласьот гнева. -- А дальше,-- пробормотала она,-- дальше -- это грех, вот как!..Алтарь стоит, как заброшенная могила на кладбище. Не будь меня, тут паукипаутину бы раскинули, и мох бы вырос. Изредка, когда мне удается, я приношу пресвятой деве букет... Акогда-то ей шли все цветы из нашего сада. И, подойдя к алтарю, Тэза подняла два высохших букета, забытые наступенях. -- Вот видите, совсем как на кладбище,-- прибавила она и кинула цветы кногам аббата Муре. Тот поднял их, не ответив ни слова. Наступила полная темнота. БратАрканжиа запутался среди стульев, споткнулся и чуть было не упал. Онвыругался и глухо забормотал что-то, то и дело поминая Иисуса и деву Марию.Тэза пошла за лампой и, возвратившись, спросила священника: -- Значит, можно отнести горшки и кисти на чердак? -- Да,-- ответил он.-- Пока довольно. А там увидим. Тэза пошла впереди,захватив с собой все вещи, и не говорила ни слова из боязни наболтатьчего-нибудь лишнего. Аббат Муре нес в руке засохшие букеты. Когда онипроходили мимо скотного двора, брат Арканжиа крикнул ему: -- Бросьте-ка это сюда! Священник, опустив голову, сделал еще несколько шагов, а потом бросилцветы через изгородь, так что они попали на навозную кучу.V
Уже пообедавший монах уселся верхом на стуле, повернув его спинкой кстолу, и ждал, пока священник окончит свой обед; Со времени возвращения аббата в Арто брат Арканжиа почти каждый вечерприходил в церковный дом. Но еще ни разу не вваливался он столь грубо, как втот день. Толстые его башмаки топали так, что пол трещал, голос гремел;стуча кулаками по столу, он рассказывал, как поутру сек девчонок, и вжестких, как палочные удары, формулах выкладывал правила своей морали.Затем, соскучившись, он затеял карточную игру с Тэзой. Они неизменносражались в "спор", ибо никакой другой игре Тэза так и не могла выучиться.Когда игроки начинали яростно хлопать о стол первыми картами, аббат Муреулыбался, потом мало-помалу он впадал в глубокую задумчивость и целымичасами предавался ей, забывая обо всем, а брат Арканжиа подозрительнопоглядывал на него, не отрываясь от карт. В тот вечер Тэза была в таком дурном настроении, что, едва убрав состола скатерть, заявила, что идет спать. Однако монаху хотелось играть. Оннесколько раз потрепал ее по плечу и усадил на стул с такой силой, что тотзатрещал. Дезире, ненавидевшая монаха, исчезла вместе со своим сладким: онапочти каждый вечер доедала десерт у себя в постели. -- Мои масти красные,-- заявила Тэза. И битва началась. Сначала Тэза взяла несколько хороших взяток, потом настол одновременно упали два туза. -- Спор! -- закричала Тэза в страшном волнении. Затем она открыладевятку, чем и была совершенно сражена. Но когда партнер вытащил семерку,она с торжеством сгребла все четыре карты. Через полчаса у нее опятьосталось --только два туза, и шансы сравнялись. На третьей четверти часа онауже потеряла одного туза. Валеты, дамы и короли переходили из рук в руки,происходило настоящее кровопролитное сражение. -- Вот замечательная партия!--сказал брат Арканжиа, оборачиваясь каббату. Но видя, что тот унесся в мыслях очень далеко, и заметив на губах егоничего не выражавшую улыбку, он грубо закричал: -- Эге, господин кюре, вы, значит, не смотрите? Это невежливо... Мыиграем только ради вас, хотим вас позабавить... Да ну же, смотрите на игру;это куда лучше, чем предаваться мечтаниям. Где это вы изволили обретаться? Священник вздрогнул. Он ничего не ответил и принялся, то и дело мигая,следить за игрой. Партия продолжалась с прежним ожесточением. Тэза отыгралаи затем вновь потеряла туза. Бывали вечера, когда они с монахом состязалисьтаким образом часа по четыре кряду и часто в ярости расходились спать, так ине решив исхода сражения. -- О чем это я думаю! -- внезапно воскликнулаТэза, которая боялась проиграть.-- Сегодня вечером господину кюре надо былопойти в деревню. Он обещал верзиле Фортюне и Розали освятить их комнату поместному обычаю... Ну, скорее же, господин кюре! Брат Арканжиа вас проводит. Аббат Муре уже встал и принялся искать шляпу. Но монах, не выпускаякарт, раздраженно заметил: -- Да бросьте вы! Очень надо освящать такой свиной хлев! И для чего?Чтобы они занимались в этой комнате своими делами!.. Этот обычай вамследовало бы давно оставить. Нечего священнику совать нос за занавеску кновобрачным... Сидите себе дома, а мы закончим партию. Так-то будет лучше! -- Нет,--отвечал аббат.--Я им обещал. Эти добрые люди еще обидятся...Вы же оставайтесь здесь. Кончайте партию, а я пока схожу. Тэза беспокойнопоглядела на брата Арканжиа. -- Ну, ладно. Я остаюсь! -- воскликнул монах.-- Все это слишком глупо! Но не успел аббат Муре открыть дверь, как черноризец поднялся вслед заним и яростно швырнул карты на стол. Потом вернулся и сказал Тэзе: -- Я уже совсем выигрывал... Оставьте-ка карты, как они есть. Завтрапродолжим партию. -- Ну, вот еще! Теперь все уже перепуталось,-- отвечала старуха,успевшая смешать колоду.-- Не думаете ли вы, что я стану класть ваши картыпод стекло! Да я и сама могла выиграть, у меня еще был туз. Через несколько шагов брат Арканжиа догнал аббата Муре, спускавшегося вАрто по узкой тропинке. Монах взял на себя задачу наблюдать за священником.Он окружил его ежечасным соглядатайством, сопровождал его всюду, а если самбыл занят, то отряжал для этого мальчишку из своей школы. Мрачно смеясь, онименовал себя "божьим жандармом". И в самом деле, аббат напоминалпреступника, заключенного в черную тень сутаны этого монаха, преступника,которому не доверяют, которого считают бесхарактерным, способным сновавпасть во грех, если хоть на минуту оставить его без призора. В своей слежкемонах был жесток, как ревнивая старая дева, придирчив и усерден, точнотюремщик, считающий своим долгом заделывать каждую отдушину, сквозь которуювиднеется хотя бы клочок голубого неба. Брат Арканжиа вечно сторожил аббата,заслонял от него солнце, оберегал его от всякого запаха и вообще такстарательно замуровывал темницу своего пленника, что из внешнего мира в нееровно ничего не проникало. Он так и подстерегал малейшую слабость аббата, поясности его взгляда угадывал нежные помыслы и безжалостно, словно вредныхнасекомых, давил их одним суровым словом. Молчание, улыбки, бледность чела,дрожь в конечностях,-- все целиком принадлежало ему. Однако говоритьнапрямик о проступке аббата он избегал. Одно присутствие монаха уже служилосвященнику немым укором; некоторые слова брат Арканжиа произносил так резко,словно хлестал аббата бичом. Все свое отвращение ко греху и скверне онвыражал в жестах. Подобно иным обманутым мужьям, которые мстят своим женамлишь кровоточащими намеками, сами упиваясь их жестокостью, монах незаговаривал о том, что ему довелось увидеть в Параду, а довольствовался лишьтем, что в часы кризиса вызывал все это в памяти аббата, единым словомуничтожая его бунтующую плоть. Ведь он и сам был обманут этим священником,который замарал себя своим невиданным любодеянием, изменил своим клятвам,вкусил запретных наслаждений, отдаленного запаха которых было уже достаточнодля того, чтобы в монахе пришла в ожесточение его козлиная, никогда неудовлетворявшаяся натура. Было уже около десяти часов. Селение спало. Но на другом конце, возлемельницы, в ярко освещенном домишке слышался шум. Папаша Бамбус предоставилдочке и зятю один уголок дома, сохранив для себя лучшие комнаты. Там ивыпивали теперь напоследок, в ожидании кюре. -- Все перепились,-- ворчал брат Арканжиа,-- слышите, как гогочут. Аббат Муре ничего не ответил. Стояла великолепная ночь -- вся синяя отлунного света, преображавшего далекую долину. В дремлющее озеро. И онзамедлял шаги, словно купаясь в этом благодатном и нежном свете. В иныхполосах лунного сияния аббат даже останавливался, сладостно трепеща, точноот близости прохладной реки. А монах шел все той же размашистой походкой,теребил и торопил его: -- Да идите же быстрее!.. Вам вредно ходить по полям в такое время.Лучше лежали бы в постели! И вдруг при самом входе в селение монах остановился посреди дороги истал вглядываться в вершины холмов, где белые колеи от колес терялись вчерных пятнах сосновой рощи. Он зарычал, как собака, чующая опасность. -- Кто это спускается сверху в столь поздний час? -- пробормотал он. Священник ничего не видел и не слышал. Он хотел, в свою очередь,поторопить монаха. -- Постойте, да это же он! -- снова с живостью заговорил братАрканжиа.-- Он только что вышел из-за поворота. Глядите, луна светит нанего. Теперь вам хорошо видно... Высокий, с палкой... И, помолчав немного, завопил хриплым голосом, задыхаясь от ярости: -- Это он, негодяй!.. Так я и знал! Когда подходивший к ним человек спустился к подножию холма, аббат Мурепризнал в нем Жанберна. Несмотря на свои восемьдесят четыре года, старик тактопал каблучищами, что его грубые, подбитые гвоздями башмаки высекали искрыиз кремней, которыми была вымощена дорога. Так шел он, прямой, как дуб, дажене опираясь на палку, которую перекинул через плечо на манер ружья. -- Ах, проклятый! -- забормотал монах; он так и прирос к месту, словнособака, делающая стойку.-- Сам дьявол разжигает у него под ногами адскийогонь... Священник пришел в сильное замешательство, ибо с отчаянием видел, чтоего спутник ни за что не согласится выпустить Добычу из рук; он повернулся ихотел было один продолжать Дорогу, надеясь, что успеет дойти до домаБамбуса, не встретившись с Жанберна. Однако не успел он сделать и пяти шагов, как насмешливый голос старика послышался почти за самой егоспиною: -- Эй, кюре, подождите-ка! Вы, что ж, боитесь меня?.. Аббат Муреостановился, а Жанберна подошел к нему и продолжал: -- Не больно-то удобная вещь -- ваши рясы, черт побери! В них непобежишь. И спрятаться тоже нельзя -- издали видно... Еще на холме я сказалсебе: "Ага, вот и наш молодой кюре!" О, глаза у меня пока еще зоркие... Ну,говорите: что это вы к нам больше не приходите? -- Да я был очень занят,-- бледнея, пробормотал священник. -- Ничего, ничего, все люди свободны. Если я вас зову, то лишь длятого, чтобы показать вам, что нисколько не сержусь на то, что вы -- кюре. Мыдаже не станем разговаривать о вашем господе боге, это меня не касается...Ведь девочка думает, что это я не позволяю вам приходить. Ну, я ей иответил: "Твой кюре просто глупец". Да, так я и думаю. Когда вы были больны,съел я вас, что ли? Ведь я даже ни разу не поднимался к вам... Все людисвободны. Жанберна говорил все это со своим великолепным равнодушием, делая вид,что даже не замечает присутствия брата Арканжиа. Однако, когда тот угрожающезаворчал, он обратил на него внимание. -- Эге, кюре,-- сказал он,-- так вы и борова своего тащите за собою! -- Погоди, разбойник! -- заревел монах и сжал кулаки. Жанберназамахнулся палкой и притворился, что только теперь узнал его. -- Убери лапы! -- закричал он.-- Ах, это ты, юродивый! Я бы должен былсразу признать тебя по запаху твоей шкуры!.. Нам надо свести с тобойкое-какие счеты! Я поклялся прийти отрезать тебе уши в твоей школе. То-топозабавятся мальчуганы, которым ты там мозги отравляешь. Монах попятился перед палкой. Проклятия так и подступали к его горлу. Струдом подбирая слова, он бормотал: -- Як тебе жандармов пришлю, убийца! Я видел, как ты плевал на церковь!Ты навлекаешь на несчастных людей болезни и смерть,-- достаточно тебе пройтимимо чьей-нибудь двери. В приходе Сент-Этроп ты сделал девке выкидыш,заставив ее сжевать святое причастие, которое ты украл! А в Беаже тывыкапывал из земли похороненных детей и уносил их на спине для своегоотвратительного колдовства... Это всем известно, мерзавец ты этакий! Ты --позор наших мест! Кто задушит тебя, внидет в царствие небесное! Старик слушал, осклабившись и вертя палкой над головой. Под браньмонаха он произносил вполголоса: -- Ну, ну, отводи себе душу, змея! Сейчас я перебью тебе хребет. Аббат Муре попробовал было вмешаться. Но брат Арканжиа оттолкнул его,крича: -- Вы с ним заодно! Разве он не заставлял вас попирать ногами распятие?Ну-ка, скажите, что это не так! И, снова повернувшись к Жанберна, заорал: -- Ага, сатана! Здорово ты, должно быть, смеялся, когда залучил к себесвященника! Небо да поразит всех, кто помогал тебе в этом святотатстве!..Что ты делал по ночам, пока он спал? Ведь ты приходил и мочил ему тонзуруслюною, чтобы она скорее зарастала. Разве не правда? Ты дул ему наподбородок и на щеки, чтобы за ночь борода вырастала на целый палец! Ты емувсе тело натирал всякой дрянью, вдувал ему в рот собачью похоть и ярилего... Ты его в зверя обратил, сатана! -- Экий болван! --сказал Жанберна и опустил свою палку на плечо.-- Вотнадоел! А монах осмелел и поднес ему кулаки к самому носу. -- А твоя негодяйка!--закричал он.--Ведь ты ее голой подсунулсвященнику в постель! Но тут он заревел и отпрыгнул назад. Палка старика со всего размахуопустилась на его спину и сломалась пополам. Монах отступил еще дальше и,выбрав в куче камней, валявшихся у канавы, огромный булыжник, швырнул егопрямо в голову старика. Не наклонись Жанберна, камень раскроил бы ему череп.Он тоже подбежал к соседней куче, нагнулся и поднял булыжник. Завязалосьжестокое сражение. Камни летели градом. В ярких лучах луны резко выступалитени сражавшихся. -- Да, ты ее подсовывал к нему в постель,-- повторял обезумевшиймонах,-- а под матрац клал распятие, чтобы на него попадала вся грязь...Ага! Ты удивляешься, что я все знаю. Ты ждешь, что от этого совокупленияродится чудище! Каждое утро ты делаешь над брюхом твоей мерзавки тринадцатьадских знамений, чтобы она родила антихриста! Да, ты хочешь антихриста,разбойник!.. Вот тебе, окривей на один глаз от этого булыжника! -- А этот пусть заткнет тебе пасть, юродивый! -- отвечал Жанбернахолодно и спокойно.-- До чего ты глуп со своими баснями, скотина!.. Неужелипридется разбить тебе голову, чтобы убрать тебя с дороги? Уж не катехизис лисвихнул тебе мозги? -- Катехизис! Не хочешь ли узнать тот катехизис, которому учат проклятых вроде тебя? Хорошо, я научу тебя, как надо креститься!..Этот во имя отца, а этот во имя сына, а этот во имя святого духа... Как, даты еще на ногах? Постой, погоди! А вот так будет ладно? И он запустил в него пригоршней камешков, точно картечью, Камни угодилиЖанберна в плечо. Он выпустил булыжники, которые держал в руке, и спокойнодвинулся вперед. А брат Арканжиа тем временем набирал в куче камней двеновые пригоршни и, заикаясь, бормотал: -- Я сотру тебя с лица земли. Так угодно богу. Руку мою направляетгосподь. -- Замолчишь ли ты? -- сказал старик, хватая его за шиворот. И тогда среди дорожной пыли произошла короткая схватка. Луна заливалавсе синим светом. Монах, видя, что он слабее противника, старался укуситьего. Высохшие узловатые руки Жанберна были крепки, точно связка веревок. Онсжал ими монаха так крепко, что тому показалось, будто веревки впиваются емув тело. Задыхаясь и обдумывая новый предательский удар, он молчал. Старикже, подмяв его под себя, стал насмехаться: -- Меня так и подмывает сломать тебе руку, чтобы сокрушить твоегогоспода бога... Видишь, он не так уже силен, твой бог! Это я сотру тебя слица земли!.. Ну, а пока я отрежу тебе уши. Уж очень ты мне надоел. Тут он преспокойно вынул из кармана нож. Аббат Муре уже несколько разтщетно пытался разнять бойцов. Теперь он вмешался так решительно, что, вконце концов, Жанберна согласился отложить операцию до другого раза. -- Не ладно вы поступаете, кюре,-- пробормотал он.-- Стоило бы пуститьэтому молодцу кровь. Но раз это вам так неприятно, я подожду. Я с ним ещеповстречаюсь в каком-нибудь закоулке! Монах издал рычание, и Жанберна прикрикнул на него: -- Не шевелись, а то сейчас же уши отрежу! -- Но вы ведь давите ему грудь,-- сказал священник.-- Сойдите же, пустьон дух переведет. -- Ну, нет, тогда он снова начнет свои шутки. Я отпущу его, толькокогда буду уходить... Итак, я вам говорил, кюре, как раз когда этот негодяйвмешался, что там, у нас, вам будут рады. Малютка моя, вы сами знаете,полная хозяйка. Я ей ни в чем не мешаю, как и своему салату. Все это растет,как хочет... И надо быть таким болваном, как этот юродивый, чтобы видетьздесь какое-то зло... Где ты увидел зло и в чем, негодяй? Это все ты самвыдумал, скотина! И он снова встряхнул монаха. -- Отпустите же его, пусть он встанет,-- взмолился аббат Муре. -- Сейчас, сейчас... С некоторых пор девочка не совсем здорова. Я-тоничего не замечал, но она мне сама сказала. Ну, вот я и отправился в Плассанза вашим дядей Паскалем. Ночью так спокойно, никого по дороге невстретишь... Да, да, девочка не совсем здорова. Священник не находил, что сказать. Он понурил голову и пошатнулся. -- Она с такой охотой ухаживала за вами,-- продолжал старик.-- Бывало,курю трубку и слышу, как она смеется. Мне этого было вполне достаточно.Девушка -- все разно, что боярышник: все-то ее дело -- цвести да цвести...Словом, вы придете, если вам совесть подскажет. Быть может, это развлечетдевочку... Покойной ночи, кюре! И он медленно приподнялся, все еще крепко держа монаха за руки: онопасался с его стороны какого-нибудь нового подвоха. А потом, необорачиваясь, ушел твердыми большими шагами. Монах молча подполз к кучекамней и, подождав, пока старик отойдет подальше, снова яростно запустил емувслед две пригоршни камней. Но камни покатились по пыльной дороге. Жанбернадаже не удостоил монаха своим гневом; прямой, как дерево, он удалялся вглубину прозрачной ночи. -- Вот проклятый! Сам сатана водит его рукой! -- пробормотал братАрканжиа, с шумом бросая последний камень.-- Казалось бы, такого старикаодним щелчком свалить можно! Он закален в адском пламени. Я чувствовал егокогти! В бессильной злобе он топтал разбросанные камни. И вдруг повернулся каббату Муре. -- Это все вы виноваты! -- закричал он.-- Вы должны были помочь мне.Вдвоем мы бы его задушили! На другом конце селения, в доме Бамбуса, шум все усиливался. Можно былоявственно различить, как там стучат в такт стаканами по столу. Священниквновь зашагал, не подымая головы, направляясь к ярко освещенным окнам, закоторыми точно пылали сухие виноградные лозы. Сзади мрачно плелся монах взапыленной рясе; из щеки его, рассеченной камнем, сочилась кровь. Послекороткого молчания он спросил своим грубым голосом: -- Вы пойдете туда? Так как аббат Муре не ответил, он продолжал: -- Берегитесь! Вы опять возвращаетесь ко греху... Стоило этому человекупройти мимо, чтобы вся ваша плоть так и встрепенулась! Луна светила, и яувидел, как вы побледнели, словно девица... Берегитесь, слышите? На этот разбог не простит вас. Вы окончательно погрязнете в скверне!.. Это мерзостная, животная похотьговорит в вас! В это время священник поднял, наконец, голову. Он беззвучно плакал,крупные слезы текли по его лицу. Потом он произнес с надрывающей душукротостью: -- Зачем вы так говорите со мной?.. Я ведь всегда у вас на глазах, и вывидите, как я борюсь с собой всякий час. Не сомневайтесь во мне, дайте мнесамому победить себя! Эти простые слова, орошенные немыми слезами, прозвучали в ночной тишинес такой возвышенной горестью, что даже брат Арканжиа, несмотря на всю своюгрубость, почувствовал себя взволнованным. Он не прибавил ни слова, отряхнулсвою рясу и вытер кровь со щеки. Они подошли к дому Бамбуса. Монах отказалсявойти и в нескольких шагах от порога уселся на опрокинутый кузов тележки ипринялся там ждать с собачьим терпением. -- А вот и господин кюре! -- в один голос воскликнули сидевшие застолом Бамбусы и Брише. И снова наполнили стаканы. Аббату Муре тоже пришлось взять стакан.Никакого свадебного пиршества не было. Только вечером после обеда на столпоставили большую оплетенную бутыль на пятьдесят литров вина и решилираспить его перед тем, как отправиться спать. Всего за столом сидело десятьчеловек, а папаше Бамбусу уже приходилось наклонять бутыль: вино теперь текло лишь тоненькой красной струйкой. Розали развеселиласьи мочила в стакане подбородок младенца, а верзила Фортюне показывал фокусы,поднимал зубами стулья. Все перешли со стаканами в спальню. Обычай требовал,чтобы кюре выпил налитое ему вино. В этом и состояло так называемоеблагословение комнаты новобрачных. Обряд этот приносил счастье и предохранялот семейных раздоров. Во времена г-на Каффена при этом все немаловеселились: старый священник любил пошутить. Он даже славился тем, что,осушая стакан, никогда не оставлял на дне ни одной капли вина. Крестьянки изАрто утверждали, что каждая капля, оставленная на дне стакана, отнимает усупружеского счастья целый год. Ну, с аббатом Муре приходилось шутитьпотише. Тем не менее он выпил вино залпом, чем, видимо, весьма польстилпапаше Бамбусу. Старуха Брише с недовольной гримасой поглядела на дностакана, где все-таки осталось немного вина. Стоя возле постели, один издядей, полевой сторож, отпускал рискованные шуточки. Розали смеялась.Долговязый Фортюне в виде ласки повалил ее ничком на матрац. Насмеявшисьвдоволь, все вернулись в столовую, где оставались только Катрина и Венсан.Мальчишка забрался на стул и, обхватив огромную бутыль ими руками, выливал остатки вина прямо в открытый рот Катрины. -- Спасибо, господин кюре! -- кричал Бамбус, провожая священника.-- Ну,ладно, вот они и повенчаны, вы должны быть довольны. Ах, плуты, плуты! Каквам кажется, будут они сейчас читать "Отче наш" и "Богородицу", а?.. Добройночи, приятных снов, господин кюре! Брат Арканжиа медленно сполз с опрокинутой тележки. -- Пусть дьявол насыпет им на шкуру горячих угольев,-- ворчал он,--чтобы они все тут поколели! Не раскрывая больше рта, он проводил аббата Муре до церковного дома. Атам подождал, пока тот запер за собой дверь, только тогда удалился. Но этогоему показалось мало, и он еще два раза возвращался, чтобы удостовериться,что священник снова не вышел на улицу. Очутившись в своей комнате, аббатМуре, не раздеваясь, бросился на кровать, зажал уши руками и уткнулся лицомв подушку, чтобы ничего больше не видеть и не слышать. Он тут же забылся,заснул мертвым сном.VI
На другой день было воскресенье. Воздвиженье креста совпало своскресным богослужением, и аббат Муре захотел справить этот религиозныйпраздник с невиданной пышностью. Он воспылал необычайно благочестивымичувствами к святому кресту и заменил в своей комнате статуэтку "Непорочногозачатия " большим распятием черного дерева, перед которым проводил вумилении долгие-долгие часы. Воздвигать крест пред глазами своими,прославлять его превыше всего на свете -- вот что сделалось единственнойцелью его жизни, вот что давало ему силы для борьбы и страдания. Он мечталбыть распятым на кресте вместо Иисуса, увенчанным терновым венцом, мечталвисеть с перебитыми руками и ногами, с отверстым боком. "О, презренный! --говорил он себе.-- Как смею я жаловаться на свою ничтожную, мнимую рану,когда господь бог наш истекал кровью с улыбкой искупления на устах?"Сознавая все ничтожество своей боли, аббат Муре приносил ее, как лепту, наалтарь всесожжения... В конце концов он приходил в экстаз и начинал верить,что с его чела, из его груди и конечностей на самом деле струится кровь. Итогда наступало облегчение, через раны его вытекало прочь все нечистое. Онраспрямлялся, как герой и мученик, и желал для себя только одного --каких-нибудь ужасных мук и пыток, чтобы вытерпеть их, не дрогнув. Нарассвете он опустился на колени перед распятием. И благодать, обильная, какроса, снизошла на него. Он не делал никаких усилий, только преклонил колени и уже пил ее всем сердцемсвоим, проникаясь ею до мозга костей. И это было необыкновенно сладостно!Накануне он терзался, точно в агонии, но благодать так и не осенила его.Подолгу бывала она глуха к его покаянным мольбам и вдруг опускалась на него,когда он беспомощно, как ребенок, складывал руки. В это утро наступилблагословенный, полный покой, совершенное упоение верой. Аббат позабыл все,чем мучился в предыдущие дни. Он весь отдался торжествующей радости святогокреста, он словно облекся в непроницаемую броню, такую, что ничто в мире несмогло бы сокрушить ее. Когда аббат Муре сошел вниз, на лице его быловыражение торжествующей ясности. Тэза в восторге поспешила найти Дезире,чтобы та поздоровалась с братом. И обе захлопали в ладоши, крича, что вотуже шесть месяцев они не видали его таким здоровым и бодрым. В церкви во время литургии священник снова полностью обрел утраченноебыло его душою единение с богом. Давно уже не приближался он к алтарю счувством такого умиления. Чтобы не разрыдаться, ему пришлось плотноприпадать губами к пелене престола. Служилась бо
