Глава четвертая 1 страница

Двухэтажный дом, отведенный для командования бригады, выходил на главную улицу фасадом всего, в два окна, то есть был чуть пошире собственной двери. Охрана штаба поместилась слева от входа в единственной имевшейся внизу комнате. Это была кухня с каменным полом и давно не топившейся плитой. Мебели здесь не оказалось никакой, даже кухонного стола, а окно, как полагается, заделано снаружи тюремной решеткой, так что комната больше походила на арестантскую, чем на караульное помещение. Мимо кухни тянулся темный коридор, тоже с каменным полом: низенькая калитка отгораживала его от выложенного булыжником внутреннего дворика с водопроводным, краном посередине.

Часового пришлось поставить в коридоре — на узком тротуаре он бы мешал проходу, а ступеньки перед дверью не было, какая там ступенька, если и порог отсутствовал. Пока, однако, мы охраняли самих себя, не считая обитавших на втором этаже двух полусумасшедших старух: ни Лукач, ни Фриц еще не приезжали, а остальные штабные работники устроились где-то в другом месте.

Одинаково тощие старухи в одинаковых, будто на близнецах, черных шерстяных платьях и с одинаковыми шалями на острых плечах, как мыши, шебаршили наверху и так шумно вздыхали, что было слышно в кухне. Видели же мы [280] их всего один раз через некоторое время после нашего внедрения. Держась друг за дружку, они сползли по деревянной винтовой лестнице и подались во двор, где в каком- то закутке блеяла коза. Когда они брели обратно, продолжая цепляться одна за другую, словно утопающие, стоявший на часах Фернандо — настоящий мальчик с пальчик, но в защитной одежде и вооруженный винтовкой с примкнутым тесаком — попытался с ними заговорить, однако, услышав испанскую речь, старухи пришли в неописуемый ужас и, взметнув шалями, будто нетопыри крыльями, с неожиданной легкостью взвились к себе и больше не показывались, только вздыхали еще чаще и еще громче.

Фернандо спугнул их совершенно некстати. Мы по обыкновению ничего не брали в рот с самого утра и надеялись использовать их в роли поварих. Теперь же мне не осталось иного выхода, как самовольно послать Ганева, Лягутта, Гурского, Казимира и Фернандо приобрести на собранную еще в Пералесе-дель-Рио мелочь, остававшуюся у каждого от пятипесетовых сребреников, хоть какой-нибудь еды, а заодно раздобыть соломы для коллективного ложа.

Не прошло и часа, как посланные вернулись, таща на себе четыре тюка прессованного сена и, что было еще отраднее, договорившись с проживавшей тут же, наискосок от нас, почтенных лет доброй феей, взявшейся приготовить купленных Фернандо трех кур да сверх того пообещавшей накормить ими всю ораву дважды.

К концу дня прибыл Лукач. Он мимоходом заглянул к нам в кухню, с вопросительным «устроились?» потыкал палкой в сено и поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж. Мне показалось, что он чем-то недоволен. Сразу же за ним подъехал озабоченный Фриц. Некоторое время до нас доносились их приглушенные запертыми на ключ дверями голоса. Затем ключ в замке снова щелкнул, Фриц сошел с лестницы и уехал. В холодном двухэтажном скворечнике восстановилась тишина, нарушаемая утробными вздохами старух.

Приближался вечер. Я как раз обучал находившегося в карауле Юнина усвоенному мною отданию чести кулаком к винтовке, когда снаружи скрипнули тормоза и захлопнулась автомобильная дверца. Вошел горбоносый человек с живыми глазами. На нем был круглый синий беретик без звезды; черную вельветовую блузу стягивал широкий пояс с крохотной кобурой, в такую мог вместиться лишь дамский браунинг. Невзирая на полуштатскую одежду и выступающий [281] живот, в вошедшем угадывалась военная выправка. Юнину представился удобный случай впервые продемонстрировать свою выучку. Похожий на турка незнакомец несколько аффектированно поднес кулак к берету, заметно было, что для него, как и для Лукача с Фрицем, внове это приветствие. Еще с улицы он, очевидно, услышал, на каком языке объяснялись Юнин и я, потому что обратился по-русски с вопросом, здесь ли остановился командир Двенадцатой бригады. После утвердительного ответа он попросил:

— Доложите, пожалуйста, что его хотел бы видеть Белов.

К моему изумлению, неизвестный турок, которому для полноты сходства не хватало лишь фески, говорил по-русски без малейшего акцента и, судя по фамилии, не только был еще одним советским гражданином, но и русским по национальности.

Раньше, чем я взбежал до середины лестницы, на верхней площадке показался Лукач, непричесанный, в домашних туфлях и расстегнутой куртке. Вероятно, он отдыхал, но мой топот разбудил его.

— Сюда, сюда. Поднимайся, товарищ Белов. Наконец-то. Мы прямо заждались тебя, дорогой.

Он стал сходить навстречу, и они обнялись на ступеньках, и так, теснясь и неловко обнявшись, ушли наверх. Вскоре Белов спустился забрать из машины канадский полушубок и чемоданчик, после чего она отошла. Сменяя часовых по средневековой луковице Ганева, я слышал, что разговоры на втором этаже затянулись далеко за полночь.

Тем не менее Лукач и его гость поднялись с пасмурным рассветом, побрились, помылись под краном во дворике и уехали в Мадрид. Мы опять должны были охранять мрачных старух да оставленные наверху чемоданы.

С наступлением нового дня перед нами возникла старая проблема — как быть с едой. Тщательно обшарив карманы, мы пришли в уныние, ибо все вместе не наскребли и двух песет, до оной круглой суммы недоставало нескольких сентимо. Фернандо заверил, однако, что на утренний кофе с булкой этого хватит, и я отпустил всех ко вчерашней благотворительнице. Возвратившись, они заторопили меня, пока кофе, за который уплачено вперед, не остыл. Я соблазнился и, покинув ответственный пост начальника караула при сидящей на гауптвахте козе, отправился в свою очередь подкрепиться. [282]

Выйдя от сердобольной пожилой испанки, уже называвшей себя нашей «мамитой», я рискнул немного пройтись, но, чтоб не прозевать, если кто проедет, не упускал из поля зрения наш дом, по архитектуре похожий на улей. Дул пронизывающий ветер. Остальные товарищи перед отъездом из Чинчона получили у себя в батальонах имитированные под кожу темно-коричневые или черные каучуковые пальто, а я не успел, и, если бы не пожертвованная Лукачем куртка, пришлось бы плохо.

Вытянувшийся вдоль прямого шоссе городишко, показавшийся нам накануне после Мадрида таким жалким, расположен был всего километрах в пяти от его предместий и фактически сам являлся предместьем. От главной улицы уходили в город крутые переулочки, с другой стороны шоссе пролегала параллельная ему железная дорога. По узеньким тротуарам сновали бедно одетые женщины и шныряли дети; мужчины почти не попадались, а когда и попадались, то старики. Изредка встречались бесцельно бродившие бойцы тыловых служб бригады, но любопытства ни к ним, ни ко мне никто не проявлял — пригляделись.

Дойдя до угла, я повернул обратно. На раскрытых ставнях табачной лавки висели вставленные в рамки из алюминиевой проволоки газеты и журналы. На одной створке, выше всех, виднелось «Mundo obrero», и я решил, что торговец табачными изделиями и печатным словом сочувствует коммунистам, но на почетном месте противоположной створки усмотрел анархистскую «Solidaridad obrera» и понял, что хозяин просто хороший коммерсант, учитывающий не одни вкусовые пристрастия местных курильщиков, но и преобладающие среди них политические симпатии. Так, украшенная аляповатым серпом и молотом «La Batalla», издаваемая Объединенной рабочей марксистской партией, представлявшей собой испанский вариант троцкизма, торчала внизу, а в центре скромно высовывалась из других изданий «Claridad»; я не знал, кому она принадлежит. Вообще же газеты графически отражали бурные события, происходившие в стране: заголовки набирались чуть ли не в треть полосы, как на афишах, и сопровождались неисчислимыми восклицательными или вопросительными знаками; они стояли разделенные многоточиями, рядом и вперемежку, в разнообразнейших комбинациях и — что самое поразительное — часть перед началом предложения да еще вверх ногами. Общеупотребительные типографские формы испанскому темпераменту были тесны, он выпирал из гранок. [283]

Зато обложки выставленных тут же иллюстрированных вкладок в газеты и еженедельников выглядели куда более стандартно, тем более что на них красовался один и тот же представительный испанский военачальник, с волнистыми волосами, носивший под открытым френчем вместо рубашки и галстука цвета хаки теплый до горла свитер. Впрочем, разобравшись в тексте, я убедился, что это вовсе не испанец, а «герой обороны Мадрида, командир интернациональных бригад генерал Клебер». Для меня было открытием, что интербригады объединены общим командованием, до сих пор мне было известно, что Клебер командует одной Одиннадцатой, но я принял новость как должное, и значительную роль тут играла импонирующая внешность этого человека, на всех репродукциях веселого и уверенного в себе.

Я был в двух шагах от нашего дома, когда, обогнав меня, к тротуару бесшумно прижалась нарядная серая машина. За рулем сидел незнакомый черномазый шофер в круглой шерстяной шапочке, но через продолговатое заднее окно на меня оглядывался командир бригады. Покрутив рукоятку, он опустил боковое стекло.

— Оставьте кого-нибудь за себя, и поехали.

Кинув два слова Ганеву и схватив винтовку, я выскочил к низко посаженной машине. Ручка ее широкой дверцы не поворачивалась, нужно было потянуть ее на себя, она отгибалась, и тогда вместе с ней отваливалась целая стенка.

— Кольменар-Вьехо, — приказал Лукач.

Машина мягко взяла с места и полетела птицей.

— Какова? — счастливо улыбнулся он. — Последняя модель фирмы «Пежо». Сейчас получил. Совсем новая, только обкатку прошла. Даже номера нет. Сто двадцать делает, — прибавил он горделиво.

Мы ехали куда-то от Мадрида.

— Скажите, пожалуйста, шоферу — его зовут Луиджи, — что я очень прошу беречь машину как зеницу своего ока.

Я так и сказал. Луиджи, смуглый, с ресницами будто у голливудской звезды, снисходительно — мне было видно в зеркальце — усмехнулся и молча кивнул.

— Он швейцарец, — пояснил Лукач. — Мне его рекомендовали как отличного шофера и уверяли, что он, подобно всем у них, умеет говорить по-немецки. Насколько могу судить, шофер он в самом деле опытный, но происходит из Юго-Западной Швейцарии, родной язык его поэтому [284] итальянский, может он и по-французски, а в немецком не искушен. Объясняться мне с ним придется через вас.

Машина замедлила бег и колыхаясь начала перебираться через колдобины. На большом протяжении шоссе нуждалось в ремонте.

— Расскажите-ка еще раз про ваших людей, — предложил Лукач. — Список я тогда просмотрел, но, во- первых, он был на французском, и, потом, некогда было.

Я рассказал, что знал, о каждом.

— Значит, на восемь человек комсомолец один — этот худой француз, и трое членов Французской компартии? Интересно, что двое из них русские эмигранты.

— Из десяти, с которыми я приехал, в партии не состояли только я и еще бывший морской офицер, его уже нет, тяжело ранен.

— А вы, извините за нескромность, почему беспартийный?

Я попытался вкратце изложить, как все получилось. Он задумчиво потрогал нижней губой щеточку коротеньких жестких усиков.

— Очень это у вас по-интеллигентски, но понять можно. Есть к вам еще один вопрос: скажите, ну что заставило вас и ваших, как я понимаю, случайных товарищей не отойти вместе со всеми, но остаться там, под — будь ему неладно — Серро- де-лос-Анхелесом? На что вы рассчитывали?

— Даже не знаю, как ответить, товарищ комбриг. Может быть, не у всех и было одинаково... Сначала, когда некоторые бросились бежать, я на них разозлился, однако пассивно, попробовать прекратить панику мне и в мысль не пришло. Потом, одно время, показалось, что я остался один, и стало, по правде сказать, жутковато. Но скоро выяснилось, что нас много, и дальше я поступал как все... Не верилось все же, что при первом же столкновении с фашистами мы отступили. Большинство считало, что бригада вот-вот вернется. А утром мы обыкновеннейшим образом проспали, если б своевременно проснулись, вероятно, ушли бы с остальными.

— Не думайте, что с моей стороны это праздное любопытство. Вы сейчас подтвердили, что я предполагал, и должен прямо вам заявить: особенно гордиться вам нечем. Побуждения, или, вернее, чувства, ваши и тех, кто с вами был, заслуживают, разумеется, и одобрения и уважения. Но не поведение. Вели вы себя, товарищи, — только, пожалуйста, не обижайтесь, — просто глупо. Знай фашисты, какого вы [285] дурака валяете, они б вас, без малейшего для себя риска, перебили бы во сне, как Ирод младенцев. Сколько вас всего было?

— Боюсь ошибиться, но, по-моему, человек сто или полтораста.

— Подумать! Без малого десять процентов боевого состава бригады, и притом лучших по настроению бойцов, чуть-чуть не расстались с жизнью по собственной возмутительной небрежности и недомыслию, — он начинал сердиться. — Давайте уговоримся: вперед вести себя умнее. Не трусливее и даже не осторожнее, а именно умнее, или, лучше, грамотнее. На войне так же необходимо соблюдать определенные правила, как, например, при переходе улицы в центре вашего Парижа, с той лишь разницей, что на войне в сто тысяч раз опаснее, и нужно быть в сто тысяч раз внимательнее. Чтоб вы хорошенько меня поняли, расскажу вам одну поучительную историю...

И он рассказал, как, будучи вольноопределяющимся «на одном из фронтов мировой империалистической войны», он вел на передовую офицерское пополнение из выпускников военных училищ. Война шла позиционная, все было перепахано тяжелой артиллерией, и до цели километра три приходилось пробираться ходами сообщений, кое-где частично разрушенными, а на отдельных участках неполного профиля. Молоденький вольноопределяющийся проходил там много раз и хорошо изучил все простреливаемые неприятелем места. Перед тем как вести новичков, он проинструктировал их, предупредил, что следует быть начеку, иногда перебежать по одному, иногда пригнуться пониже, словом, повторять все в точности за ним, идущим впереди. Новоиспеченные господа офицеры слушали своего наставника нетерпеливо.

— Бедные фендрики, все семь на подбор длинные, смотрели на меня сверху, как на запуганную окопную крысу, — вспоминал Лукач, — и, переглянувшись между собой, свысока заявили, что им все ясно. Спустился я в траншею, фендрики за мной. Идут словно жирафы на водопой. Знаете, сколько из семи дошло до полкового командного пункта? Два. Один был убит и четверо ранены. А я после этого печального случая неоднократно ходил по той же дороге, и — хоть бы выстрел. Вот что означает военная безграмотность плюс мальчишеское фанфаронство. Запомните это и постарайтесь вести себя осмысленно. И от своих подчиненных того же требуйте. В столкновении человеческого лба с летящим [286] куском горячего железа неизбежно проигрывает лоб, поэтому у кого он не медный, слыша приближающуюся гранату, обязан укрыться или хотя бы лечь, а попав под пули — тем более. И ничего постыдного в этом нет. Постыдно погибнуть по дурости, не принеся пользы ни делу, ни людям. Рисковать же своей жизнью мы все обязаны только тогда, когда это необходимо.

Влетев в Кольменар-Вьехо, легкая машина плавно свернула к непомерно большой для такого маленького городка церкви. Снаружи она соответствовала привычным канонам: черные зализы, происшедшие от бесплодного покушения подпалить в нарушение законов физики монолитный камень, разбросанные у портала богослужебные книги, статуи святых, благодаря отбитым носам смахивающие на неизлечимых сифилитиков. Вдоль выщербленных временем стен располагалось на освященной церковной земле нечто вроде кладбища автомобильных останков.

Внутри сохранялся способствующий молитвенному настроению полумрак, но в нем плавал запах не ладана, но бензина, а под куполом, вместо колокольного звона, раскатывался дребезжащий стук молотков: бесполезно пустующее здание использовано было под авторемонтную мастерскую.

Увидев командира бригады, от группы слесарей, обступивших изуродованный до неузнаваемости «ситроен», отделился и поспешил навстречу тот самый Тимар, который соперничал в остроумии с басистым Клоди. За Тимаром, привычно обтирая ладони замасленной тряпкой, подошел знакомый с Ла Мараньосы механик, а за ним еще несколько человек, от них кисловато пахло металлом.

Лукач, само собой понятно, заговорил с Тимаром на их родном языке, и мне подумалось, что он необыкновенно подходит для конспиративных переговоров; сколько ни напрягал я слух, но не уловил ни единого латинского или германского корня. На Тимара венгерский язык оказал такое действие, что я не мог узнать того развязного марсельца, какого наблюдал в автобусе: командиру бригады внимал подтянутый офицер, почтительно повторяющий за каждой фразой: «иген... иген... иген...» По интонации это было венгерское «так точно», к которому Тимар через раз прибавлял неразборчивое из-за ударения на первом слоге обращение, начинавшееся со столь неподходящего к плотному Лукачу «Эльф» — не то «эльфташ», не то «элфтар».

Взглянуть поближе на командира бригады собралось довольно много людей, однако большинство продолжало [287] работать. Мне почудилось, что в глубине, сбоку от мраморных ступеней, ведущих к престолу, возится, вытягивая мотор распотрошенной машины блоком, подвешенным к треноге из ржавых труб, не кто другой, как Семен, но я не был уверен в этом достаточно, чтобы позволить себе отойти от Лукача. Обратившись к собравшимся поглазеть на него по- немецки и отпустив какую-то шутку, на которую все ответили дружным хохотом, хотя ни испанцы, ни французы, как и я, никоим образом не могли оценить ее, Лукач поочередно пожал всем грязные руки, взял механика под локоть и направился к выходу. Провожавший генерала до машины Тимар сказал мне на прощанье французскую любезность, и в его улыбающихся глазах промелькнуло нечто от давешнего автобусного весельчака, но Лукач спросил его о чем-то по-венгерски, и Тимар снова превратился в исправного австрийского офицера.

— Дельный человек и, по-моему, на подходящей должности, собственно, на двух должностях, — заговорил Лукач о Тимаре, когда мы мчались назад, в обшарпанный наш Фуэнкарраль. — Исполнительный. Дел у него невпроворот, а стоило мне попросить проверить все узлы той машинки, какую мы с вами вытаскивали из-под носа у врага, и отпустить на все про все одни сутки, чтоб поскорей передать ее Людвигу Ренну, так, вообразите, Тимар со своими мастерами за одну ночь управился. Я спрашиваю сейчас, где же «опель», а он, оказывается, давно у Ренна. Вы, кстати, имеете представление, что за особенная личность ваш бывший командир батальона?

— Знаю, что он вообще писатель и немецкий коммунист и еще что он из кадровых офицеров. Что он не дилетант, это чувствуется. — И я описал, каким видел Людвига Ренна под Серро-де-лос-Анхелесом и какой он всем нам подал пример.

— Видите. А ведь он не вообще, как вы небрежно высказались, писатель, он знаменитый писатель, с мировым, можно сказать, именем. Мог бы себе припеваючи жить в Париже и книги писать, но вместо того одним из первых бросился сюда, даром что уже старик — ему под пятьдесят — и три года у Гитлера отсидел.

Я усомнился, можно ли считать Людвига Ренна писателем всемирного масштаба.

— А вы «Войну» прочли?

Мой отрицательный ответ Лукачу не понравился.

— Как же вы беретесь судить! А почему не читали? Не попадалась эта книга? Как-то странно вы о книгах говорите. [288]

Это хорошенькая девушка могла попасться вам на улице или не попасться, а книги по тротуарам не бегают, книгу надо потрудиться самому поискать. «Война», если хотите знать, выгодно отличается от многих, куда более известных антивоенных романов своей сдержанностью, своей, что ли, профессиональностью. Я подразумеваю не литературную профессиональность, хотя книга хорошо, без лишних восклицательных знаков написана, а — военную. Нет в ней этого, знаете, противного нытья мобилизованного интеллигентика: ах, вши! ах, я ноги промочил! ах, меня могут убить!..

Луиджи теперь знал дорогу, и обратно «пежо» несся еще быстрее: почти все время, пока шло неиспорченное шоссе, стрелка держалась, то чуть переходя, то возвращаясь на сто. Смотря на волосатые руки Луиджи, вцепившиеся в тоненький штурвал и непрерывно пошатывающие его вправо-влево, я мысленно изумлялся необыкновенной литературной осведомленности нашего командира бригады. Речь касалась, правда, специфической литературы, посвященной войне, и все же.

— Вы небось думаете: странный все-таки тип этот генерал Лукач, — будто читая мои мысли, продолжал он, и я бы смутился, если б сразу не сделалось понятным, что он имеет в виду другое. — Батальоны еще вчера подтянуты к передовой, а ему и горюшка мало — катается себе по тылам, так ведь?

Я был поражен тем, что батальоны уже подтянуты к передовой, и протестовал слабо.

— Если жить не одним сегодняшним днем, а хоть немного задуматься о завтрашнем, то нельзя, при учете здешних условий, не понимать, что боевые возможности нашей бригады целиком будут зависеть от наличия собственного транспорта. Подсчитать, сколько мы за одну неделю потеряли драгоценного времени, которое могло быть употреблено на подготовку или на необходимый отдых. И все из-за того, что шоферы автоколонн подчинялись не нам. То же, естественно, предстоит и впредь. Фронт вокруг Мадрида широкий, резервов пока нет, станут нас дергать то туда, то сюда, и всякая переброска будет производиться с опозданием, по частям, а следовательно, и вводить бригаду в действие придется тоже по частям, и скоро от нее останутся рожки да ножки. Нет, нет, я, еще когда нас от железной дороги доставляли в Чинчон, понял, что без собственного транспорта мы пропадем. [289]

«Пежо», как лодка на волнах, занырял по знакомым ухабам.

— Кое-что нам штаб обороны выделил: по три грузовика на батальон, четыре под батарею, автобус, на котором вы ехали, три легковых, четыре санитарных. Это же капля в море. Знаете, сколько нам необходимо, чтоб посадить всю бригаду на колеса?

Он похлопал ладонью по боковому карману.

— Я подсчитал, и цифра получилась прямо-таки страшная. Исходя из расчета по двадцать трехтонок на батальон, всего нужно иметь как минимум семьдесят пять грузовиков, половину можно автобусами, и хотя бы пятнадцать легковушек. Конечно, никто ничего похожего не захочет, да и не сможет нам дать. Все, что мне удалось вымолить дополнительно: пять мотоциклов и десять требующих ремонта грузовиков. Где же взять остальные? Не знаете? А вы пораскиньте мозгами. Все равно не знаете? Не расстраивайтесь: никто не знает. А вот хитрый генерал Лукач знает.

Мы приближались к Фуэнкарралю.

— Если б вы помотались с мое по здешним дорогам, вы бы, я уверен, тоже обратили внимание, как много брошено вдоль них разбитых, а то и всего-навсего неисправных автомобилей. У меня еще с Альбасете душа болит. Ведь шоферов тут по необходимости как блины пекут. Научился на газ жать да баранку вертеть, вот тебе и шофер: садись, поезжай. Откажет у такого машина, он и знать не знает, что и почему, может, как мы с вами наблюдали, всего-навсего бензин кончился или масло на свечу попало, а наш спец уже преспокойно вылезает, ловит первую попавшуюся попутную и катит сообщить своему респонсаблю: «коче», мол, из строя вышло. Вышло так вышло, на тебе другое — благо конфискованных, особенно легковых, пока хватает. Смотришь, а он через два дня воды забудет налить, радиатор и распаяется. И опять спросу нет, никому не жалко, не своя же...

Я начинал догадываться, куда он клонит, и хотел сказать об этом, но, увлеченный изложением своей мысли, Лукач не позволил ему помешать.

— А покамест машина стоит в поле, мимо нее, мимо голубушки, едут себе и едут, и среди едущих попадаются хозяйственные дяди: один притормозит и снимет на всякий случай запасный скат с резиной, еще один покопается и свечу вынет, третий аккумуляторы заберет. За неделю так раскулачат — только скелет останется. Я уж не упоминаю [290] об авариях: врежутся друг в друга на полном ходу, сами если не в морг, так в госпиталь, а машины словно под паровым молотом побывали... Вот вам пример, — перебил он себя. Справа, промелькнул перевернутый вверх дном легковой автомобиль, все четыре колеса были с него сняты.

— Насмотрелся я на такие, как эти, картины, и однажды меня как озарило: а что, если все брошенные водителями машины, пусть даже вдребезги разбитые, подбирать и свозить в одно место и хотя бы одну из трех склеивать? Стоит лишь толковых людей подобрать, и за месяц-другой вся бригада на свои колеса сядет, а тогда нам сам черт не брат. Посоветовался я с этим тельмановцем, ну, вы знаете, побеседовал с Тимаром и кликнул клич собирать под их знамена всех что ни на есть в бригаде автомехаников, а также слесарей и электриков, которые когда- либо в гараже работали. Машину с краном нам не торгуясь дали, кому, говорят, она до победы нужна. Еще одну Тимар у себя под боком, в Кольменаре, нашел, цемента раздобыл для пола и канав, и пошло. Помяните мое слово: к новому году, если все будет благополучно, бригаду станут называть по-новому: «Досе бригада, интернасионоль и мобиль». И мобиль, — повторил он с удовольствием. Есть такое слово по-испански?

— По-французски есть, по-испански же не знаю.

— А нет, и не надо. Дело не в словах, а в том, что бригада будет на резиновом ходу. И первым толчком, если проанализировать, был спасенный нами не без риска маленький «опель», которым теперь пользуется Людвиг Ренн. Когда эта бонбоньерка отъездит свое, она заслуживает, чтобы там, перед церковью в Кольменар-Вьехо, ее на постаменте установили: смотрите, добрые люди, на эмбрион нашей моторизации.

— Дедушка русского флота?!

— Смейтесь, смейтесь, — не сдержал улыбки Лукач. — Все большое начинается с малого, например, мы с вами...

* * *

(Его предсказание сбылось в точности. Уже ко второй половине декабря, в результате напряженной — в две смены по двенадцать часов — работы приблизительно сорока энтузиастов, руководимых сначала Тимаром, впоследствии же, когда Тимара ранило, итальянцем Козуличем, бригада, при бесчисленных перебросках с участка на участок, обходилась без помощи централизованных автомобильных подразделений, все еще пребывавших в стадии затянувшегося формирования, [291] а в конце года выехала через Гвадалахару на операцию в район Сигуэнсы «на своих колесах», и вся одновременно. Но бедный Лукач! Взамен благодарного одобрения его дальновидности и деловитости, способствовавших восстановлению и вступлению в строй десятков легковых и пассажирских и до сотни грузовых автомашин, ему приходилось выслушивать от многих снисходительные шуточки насчет того, какой он, подобно всем кавалеристам, ловкач: на всем скаку зайца голыми руками возьмет, а уж плохо стоящей машины подавно не прозевает. Повторяясь, плоские шутки незаметно преобразовались в слухи. Среди тех, кто не умел ни предвидеть, ни организовывать, а роль командира представлял себе упрощенно — командир, это который командует, — нашлись завистники, превратившие неопределенные слухи во вполне определенные сплетни: в лучшем случае Лукача обвиняли в перенесении на поля сражений Испании «сибирских партизанских замашек» или в неумении соблюдать общие интересы, а в худшем, что его неизвестно откуда взявшийся автотранспорт состоит из похищенных машин. Эта выдумка породила «подражателей». Дело дошло до того, что некие предприимчивые молодчики из Двенадцатой интербригады угнали стоявшую перед мадридским комитетом партии уникальную машину, находившуюся в личном пользвании Долорес Ибаррури!.. Даже в «Испанском дневнике» Михаила Кольцова сквозь дружелюбный тон однажды проскальзывает столь распространенное ироническое отношение к Лукачу. «На первом месте, конечно, хитрый генерал Лукач, — отмечает запись от 28 декабря. — Он уже отлично разобрался в незнакомой обстановке, завел себе лихих завхозов-толкачей, развил громадную деятельность. Бригада почти не выходит из боев, но Лукач нашел время организовать и оружейно-ремонтную мастерскую, и прекрасный лазарет, и швальню, и прачечную, и библиотеку, и автопарк, о размерах которого ходят легенды. Время от времени его вызывает к себе Рохо; после длительного объяснения он выходит от начальника штаба слегка взволнованный и вслух протестует, не очень, впрочем, решительно:

— Раздевают, дорогой Михаиль Ефимович! Раздевают до нитки! Опять отобрали пятнадцать грузовых и три лимузина! Отобрали для других бригад, для тех, кто не заботится о себе. А нас за то, что мы о себе заботимся, нас за то наказывают. Ну что ж, Лукач честный испанский солдат, он подчиняется единому командованию.

— Так ведь у вас, наверное, кое-что осталось.

— Кое-что, но не больше, дорогой Михаиль Ефимович. [292]

Вы бы знали, родненький, как это все достается, каждый грузовик, каждый примус: потом, кровью, мучением... блатом! — Глаза его светятся лукаво и по-озорному. — Дорогой Михаиль Ефимович, в комиссариате ужасно много машин, а у меня политработникам не на чем ездить. Там есть один древний «паккард» и один «фордик», так они ж там совсем ни к чему...

Меня и по сей день восхищает талантливость, с какой переданы здесь индивидуальность интонаций и некоторые словечки Лукача, но, повторяю, даже при том, что запись, помеченная 29 декабря, в «Правде» не появлялась и, следовательно, была опубликована впервые в «Новом мире» спустя два года после гибели Лукача, даже при этом Кольцов уступил в ней «ходячим легендам» и незаметно соскользнул в фельетон. Черкнув, как это положено при изображении доки-начальника, про «лихих завхозов- толкачей» — ниже обнаружится, до чего интендант бригады сербский коммунист и бывший депутат скупщины, скрывавшийся под сказочным псевдонимом «Никита», не соответствовал приведенному штампу, — автор «Испанского дневника», позабыв упомянуть об авторемонтном заводике в Кольменар-Вьехо (о котором он знал, ибо там однажды «по блату» реставрировался его «бьюик»), перечисляет среди результатов «громадной деятельности» Лукача «и оружейно-ремонтную мастерскую, и прекрасный лазарет, и швальню, и прачечную, и библиотеку». Между тем, если передвижная оружейная мастерская была организована тем же Тимаром, а в еще большей степени его помощником по этой части французом Севилем, при активном содействии Лукача, то создание «прекрасного лазарета», а точнее, нескольких госпиталей было совершенно самостоятельной заслугой возглавившего санитарную службу бригады доктора Хейльбрунна; что же касается «швальни» и «прачечной», так их наша тогдашняя кочевая жизнь полностью исключала, во всяком случае, в масштабе бригады. Напрасно (очевидно, по основной специальности) приписана Лукачу и библиотека, о которой можно сказать одно: она оказалась бы бесполезной роскошью, так как никому из нас, от командира бригады до рядового бойца, было в тот период не до чтения книг; единственный же случай, когда у нас в штабе завелось несколько томиков последних советских изданий, относится уже к апрелю, и снабдил нас этой «библиотекой» как раз Михаил Кольцов.