Часть первая. Детство героя

Предисловие

В предисловии к данной работе я бы хотел сразу оговорить два вопроса: технический и смысловой.

1. Вопрос технический.

Эту работу научной окрестить сложно, ибо работе научной соответствует и подобающий ей язык – сухой и аккуратный в выражениях. Владимир Набоков – гений слова и картинки – будучи критиком, ценил русский язык за его гибкость и цвет, а хорошую стилистику текста считал за одну из ключевых черт талантливо написанного произведения, что и доказывал в своих романах и рассказах, будучи уже писателем. Засим и мы не будем осквернять техническую сторону вопроса сухостью опавшего листа, пиша это произведение по стилистическим канонам художественного текста.

2. Вопрос смысловой.

Данное произведение (работа) приложена к курсу по психологии творчества, а значит и должна заниматься психологией либо писателя, либо героя произведения (как в нашем случае). В связи с этим хочу заметить, что мы будем делать некоторые отклонения от заданного курса в сторону деталей и символов, порою даже никак не относящимися к психологии героя, но раскрывающим его метод, да и метод автора.

Следующий же, этот, абзац посвящён структуре данного произведения-работы. Роман условно можно разделить на три цельных части:

1. Детство героя

2. Жизнь героя до болезни

3. Болезнь героя

4. Жизнь героя после болезни. Адаптация

Так и мы пойдём по стопам героя, чтобы выстроить некоторую парадигму изменения психологии героя, и найти логическую взаимосвязь между его детством и его закономерной смертью. А закономерной она станет, если мы поэтапно и, что главное, верно, разберёмся в нём самом.

Часть первая. Детство героя

«Больше всего его поразило то, что с понедельника он будет Лужиным» и поразило настолько, что до самых последних строк романа, он так и остался Лужиным, без имени и отчества, которые настигли его, когда тот уже успел пронзить собою «чёрный квадрат темноты».

Это очень важно для нашей работы. Наш герой безымянен, и всё что его идентифицирует – лишь его фамилия. Таким же «не(о)познанным» он предстаёт и перед прочими героями романа, героев второго и третьего планов, и только читатель имеет удовольствием залезть в черепную коробку шахматного гения и порядочно в ней пошарить. Но что же выясняется? Что и самому Лужину порой неизвестно что же он такое. Но мы заскочили вперёд, пока же маленький Лужин (а мы тоже не будем раскрыть его имени-отчества) учится в школе или собирается в неё поступить.

Мы заскочили вперёд, но, впрочем, это простительно, потому что Набоков сам любил сдвигать временные пласты, как Бог – равнины, короче – делать рокировки. Что мы и замечаем в четвертой главе, когда за один абзац проходит сразу шестнадцать лет, что сам автор и подчеркнул в предисловии к американскому изданию.

Фрейд утверждал, что ответы на все свои вопросы мы можем найти в детстве. Набоков утверждал, что Фрейд лжец и шарлатан. Однако именно Набоков так изящно разыграл две симметричные партии в жизни одного потерянного шахматиста: первую – в его детстве, вторую в постболезненном периоде его жизни. И только спустя пятнадцать лет, впитавший в себя идеи Фрейда, Юнга и Бердяева водном флаконе, Томас Манн напишет замечательную книгу о ещё одном сложном человеке и гении – композиторе Андриане Леверкюне, часто обращаясь к его детству, как к амальгаме его характера и судьбы.

Теперь подошёл момент, к которому читатель романа подходит в конце: нам надо признать, что наш герой покончил самоубийством.

Это печально и грустно вдвойне, потому что наш Лужин был личностью неординарной и загадочной. И смерть его для прочих героев романа была именно такой же. Наша задача разобраться в этом ворохе мыслей и комбинаций, разыгрывающихся в голове шахматиста, чтобы ответить на вопрос о самоубийстве главного героя.

Приступим-с.

И первое,

с чего следует начинать наш анализ – это воспитание. Лужин вырос в родовитой русской дворянской семье. В семье поначалу благополучной, хотя намёки на её раскол автор даёт ещё на первых страницах, как-то: неисправный барометр, где стрелка всегда стоит на шторме или давно разбитый педометр, где-то валяющийся на столе. Атмосфера в доме была насквозь творческая. Его дед по матери был музыкантом скрипачом, а в мечтах Лужина-старшего и пианистом: «он не раз, в приятной мечте, похожей на литографию, спускался ночью со свечой в гостиную, где вундеркинд в белой рубашонке до пят играет на огромном черном рояле.» Или он видел таким своего сына?

Вообще связь музыки с шахматами не раз подчёркивается Набоковым в множестве моментов. Это объясняется романтическим мировосприятием, согласно которому музыка является высшим из искусств и главенствующим, подробнее об этом пишет В.Е, Александров в книге «Набоков и потусторонность». Но вернёмся к семье Лужина.

Отец. Отец его был многострадальным писателем-графоманом, чьи строки бывают неизбежно забыты после смерти автора, чьи книги читают постольку-поскольку, и чья известность доходит лишь до известной степени (ограниченной степенью квадрата, не более). Характера он был легкомысленного, летящего, непостоянного – одним словом творческий человек, каковым Набоков сам был по молодости.

Сначала отец заставлял писать бесполезные диктанты с игрой слов, выбирая самые изысканные места: "Это ложь, что в театре нет лож" (что-то подобное надиктовывал будущий тесть Лужина, печатая на машинке: "то ты пишешь не то, Тото, то -- то то, то это мешает писать вообще"). Потом он отдал сына в школу, которая «особенно славилась внимательностью к так называемой "внутренней" жизни ученика, гуманностью, вдумчивостью, дружеским проникновением.» О чём после письма («"Общие замечания", пространно, с плеоназмами, говорилось о его вялости, апатии, сонливости, неповоротливости и где баллы были заменены наречиями») и отчёта одного преподавателя ("Способности у мальчика несомненно есть,-- сказал воспитатель, покончив манипуляции с глазами,-- но наблюдается некоторая вялость") вскоре пожалел ("Страшная тишина,-- думал Лужин старший.-- Он нездоров, у него какая-то тяжелая душевная жизнь... пожалуй, не следовало отдавать в школу. Но зато нужно же ему привыкнуть к обществу других мальчуганов... Загадка, загадка...").

Об этом жалел и сам Лужин-сын. Он по природе своей был тихий, грузный и зажатый мальчик, такие обыкновенно оказываются центром насмешек и именуются «козлами отпущения». Но в описании издевательств Набоков не стал использовать всю жестокость богатой фантазии, после которой порой хочется плакать («Трижды Василий Иванович ложился в мерзкую тьму, и трижды никого не указывалось на скамейке, когда он из-под нее выползал. Его признали проигравшим и заставили съесть окурок.» («Облако, озеро, башня»)).

«…неприемлемый мир, где будет пять уроков подряд и толпа мальчиков, еще более страшных, чем те, которые недавно, в июльский день, на мосту, окружили его, навели жестяные пистолеты, пальнули в него палочками, с которых коварно были сдернуты резиновые наконечники.»

«Но он не расплакался ни разу, не расплакался даже тогда, когда в уборной, общими усилиями, пытались вогнуть его голову в низкую раковину, где застыли желтые пузыри.»

Да, он не плакал, или плакал, и играл «с жуком, нервно поводившим усами, и потом долго его давил камнем, стараясь повторить первоначальный сдобный хруст.»

Нет, он не плакал, он копил в себе, точнее даже будет сказать – впитывал, но не чтобы запомнить и отомстить, а чтобы отдалиться. Куда-то туда, в свой мирок, где сходят с ума зелёные линии, но о них позже.

«С первых же страниц романа Лужин предстает перед читателем не только как трудный ребенок, но и как живой сосуд, ждущий, что его заполнят неким — пока не ясно каким — содержанием.» – пишет Александров.

Мать Лужина – обыкновенная женщиной, чувственная и чувствительная, она пожалуй единственная, понимает сына, действует и говорит с ним аккуратно, так же как и отец ищет ключ, пытается придумать ему какое-нибудь занятие (тем же будет заниматься его жена) и только на время может занять его то учебником чудес, то большой ящик выкрашенный под красное дерево со всякими шкатулками с двойным дном, игральными картами, складной цилиндр с отделениями, набором красящих порошков и с чорт-знает-чем. Больше всего Лужина заинтересовала магия фокусов, в которой всё равно ему чего-то не доставало. Но истинное отношение матери к сыну лучше всего объясняет следующий отрывок: «Уже давно началось у нее странное отчуждение от сына, как будто он уплыл куда-то, и любила она не этого взрослого мальчика, шахматного вундеркинда, о котором уже писали газеты, а того маленького, теплого, невыносимого ребенка, который, чуть что, кидался плашмя на пол и кричал, стуча ногами.»

Особую роль здесь сыграла тётя, сестра отца, которая подарила, полюбившиеся ему, книги Жюля Верна и Артура Конан Дойля. И неутомимый Филеас Фогг, «совершающий свой сложный изящный путь с оправданными жертвами», и гениальный Шерлок Холмс, «придавший логике прелесть грезы, пробирающийся сквозь хрустальный лабиринт возможных дедукций к единственному сияющему выводу», стали его кумирами. Они объединили в себе единый образ будущей шахматной игры (доступ к которой он смог получить благодаря, опять же, тёте). Игры, замечу, ещё неизвестной нашему герою.

Второе,

что отметим в маленьком Лужине, это тяготений к точным наукам. К арифметике:

«Лучше шла арифметика: была таинственная сладость в том, что длинное, с трудом добытое число, в решительный миг, после многих приключений, без остатка делится на девятнадцать.»

«…он необычайно увлекся сборником задач, "веселой математикой", как значилось в заглавии, причудливым поведением чисел, беззаконной игрой геометрических линий -- всем тем, чего не было в школьном задачнике.»

В школу он обыкновенно ездил на извозчике, всегда, кстати сказать, старательно изучая номер, разделяя его особым образом, чтобы поудобнее упаковать его в памяти и вынуть его оттуда в целости, если будет нужно.

И геометрии:

«Лужин вставал с дров, выходил из-под арки в четырехугольный задний двор, делал несколько шагов, стараясь найти точку, равноотстоящую от тех трех его одноклассников, которые бывали особенно свирепы в этот час.»

Причём стоит отметить: интерес этот был не столько к самим дисциплинам, сколько к тому, что за ними скрывается. Лужин находил загадку в точной закономерности, в безупречном совпадении деталей и величин, именно поэтому он даже получил несколько «неудовлетворительно» по математике в школе. Повседневность чисел была ему безынтересна. Особого внимания заслуживает следующий отрывок, который разъясняет сказанное выше:

«Блаженство и ужас вызывало в нем скольжение наклонной линии вверх по другой, вертикальной, – в примере, указывавшем тайну параллельности. Вертикальная была бесконечна, как всякая линия, и наклонная, тоже бесконечная, скользя по ней и поднимаясь все выше, обречена была двигаться вечно, соскользнуть ей было невозможно, и точка их пересечения, вместе с его душой, неслась вверх по бесконечной стезе. Но, при помощи линейки, он принуждал их расцепиться: просто чертил их заново, параллельно друг дружке, и чувствовал при этом, что там, в бесконечности, где он заставил наклонную соскочить, произошла немыслимая катастрофа, неизъяснимое чудо, и он подолгу замирал на этих небесах, где сходят с ума земные линии.»

Но на бумаге всё было намного проще, чем в жизни. В этом абзаце скрыта этакая красивая метафора на ощущение экстаза (а такое чувство Лужину было безусловно доступно и известно) нашего героя во время изящно разыгранной партией, например той, где он последовательно жертвует ферзём, ладьёй и конём и одерживает победу.

Тут же приведу и мелкие детали, которые присущи рассудку всем детям такого возраста:

«Он перевел дух и быстро пошел по мокрому тротуару, бессознательно стараясь делать такие шаги, чтобы каждый раз каблук попадал на границу плиты.»

«…и от нечего делать стал считать, сколько разных красок на ковре… …Насчитав девять оттенков, он перевел глаза на шелковую ширму, где вышиты были камыши и

аисты. …он стал соображать, есть ли такие же аисты и на другой стороне»

«…отвез тете на Рождество большую коробку шоколадных конфет, половину которых он съел сам, а остальные разложил так, чтобы не было заметно.»

…присущи рассудку всем детям такого возраста, но это-то и примечательно, ведь такие свойства сознания и восприятия (где-то даже детское) мира остались у Лужина на всю жизнь, о чём мы поговорим во второй части.

Третье.

Так какой он был – маленький Лужин?

Он был старый.

Старый?

Он родился таким. А дети часто недолюбливают стариков, иногда даже ненавидят.

Взять его лесную прогулку по грибы с отцом: «Сын шел за ним, отстав на пять-шесть шагов, заложив руки за спину, как старичок.»

Или вот, самый показательный момент, ежедневная прогулка с гувернанткой-француженкой: «Иногда ему предлагали начать с Набережной, но он всегда отказывался, – не столько потому, что с раннего детства любил привычку, сколько потому, что нестерпимо боялся петропавловской пушки, громового, тяжкого удара, от которого дрожали стекла домов, и могла лопнуть перепонка в ухе, – и всегда устраивался так (путем незаметных маневров), чтобы в двенадцать часов быть на Невском, подальше от пушки, – выстрел которой настиг бы его у самого дворца, если бы изменился порядок прогулки.» В этом было не столько детская игра геометрических и временных совпадений, сколько старческий страх перед всякого рода изменениями привычного распорядка, «как бы чего не вышло». Да и само отношение к реальности, в которую Лужина всунули, было отношением человека старого, видящего ошибки этого мира, выделяющего в людях их неполноценность, но не питающего никакой ненависти. Он всё чувствовал, но многое не понимал. Лужин маленький – уже человек старый и скучающий, ищущий в своём умирании вещи, которые могли бы его занять, и этот поиск будет продолжаться всю его жизнь – до знакомства с шахматами и после их разлуки. Вот сцена на чердаке после побега с железнодорожной станции:

«Через несколько минут Лужину стало скучно, как когда горло обвязано фланелью, и нельзя выходить. Он потрогал пыльные, серые книги в ящике, оставляя на них черные отпечатки. Кроме книг, был волан с одним пером, большая фотография (военный оркестр), шахматная доска с трещиной и прочие, не очень занимательные вещи.»

И через эту сцену наш герой впервые знакомится с шахматами, которые, как часто бывает в жизни, сперва не произвели никакого впечатления. Ну а как это было?

Четвертое.

Любовь к шахматам.

«Началось это невинно» и случайно, с шахматами его познакомил гость-скрипач, напоминающий своим обликом шахматную фигуру («Лужин видел его профиль, нос из слоновой кости, блестящие черные волосы, густую бровь.») и болтающий по телефону с ревнующей женой\любовницей, крутя в руках шахматы, кем-то подаренные Лужину-старшему, в которые сам отец играл неважно. Сцена: из 3-ей главы:

"Отличные шахматы. Вы играете?" "Неважно", – сказал Лужин старший. ("Ты что же тут делаешь? Иди тоже послушать музыку..."). "Какая игра, какая игра, – сказал скрипач, бережно закрывая ящик. – Комбинации, как мелодии. (Обратите внимание на эту фразу, к ней мы ещё вернёмся). Я, понимаете ли, просто слышу ходы". "По-моему, для шахмат нужно иметь большие математические способности,-- быстро сказал Лужин старший. – У меня на этот счет... Вас ждут, маэстро". "Я бы лучше партишку сыграл,-- засмеялся скрипач, идя к двери.— Игра богов. Бесконечные возможности". "Очень древнее изобретение, – сказал Лужин старший и оглянулся на сына. – Ну, что же ты? Иди же!"

Лужин сразу заинтересовался этой игрой. Во-первых, шахматам была дана замечательная реклама; во-вторых, его отец сказал, что игрок он неважный, и это дало возможность Лужину соперничать с отцом; в-третьих, для нашего героя появилась загадка, которую он хотел разрешить, и, наконец, в-четвёртых, запретный плод сладок.

Следующим днём тётя, с целью спрятать маленького Лужина от перебранки родителей в папином кабинете, научила его играть в шахматы.

Некоторые её фразы имеют метафорический смысл для всего романа:

«"Королева самая движущаяся", – сказал он с удовольствием и пальцем поправил фигуру, которая стояла не совсем посреди квадрата. "А едят они так, – говорила

тетя. – Как будто, понимаешь, вытесняют. А пешки так: бочком.»

Королева (ферзь) – это, безусловно, будущая жена Лужина, ну а вторая фраза относится всё больше к Валентинову, его шахматному агенту.

В тот раз рассерженный неурядицами отец выгнал их из кабинета, но Лужин прихватил с собою шахматы и отнёс их к себе в комнату. «Там он сразу расставил фигуры, как показывала тетя, долго смотрел на них, соображая что-то; после чего очень аккуратно сложил их в ящик. С этого дня шахматы остались у него, и отец долго не замечал их отсутствия. С этого дня появилась в его комнате обольстительная, таинственная игрушка, пользоваться которой он еще не умел.»

Так всё началось. Потом была игра в шахматы между одноклассниками на пустом уроке, когда Лужин с «раздражающей завистью, с зудом неудовлетворенности глядел на их игру, стараясь понять, где же те стройные мелодии, о которых говорил музыкант, и неясно чувствуя, что каким-то образом он ее понимает лучше, чем эти двое, хотя совершенно не знает, как она должна вестись, почему это хорошо, а то плохо, и как надобно поступать, чтобы без потерь проникнуть в лагерь чужого короля.»

После чего Лужин получил затрещину и подумал, «что за валкая вещь эти шахматы».

Был и толстые дома вымершего иллюстрированного журнала, внутри которых иногда была гравирована шахматная доска с бессмертными партиями.

«Жизнь с поспешным шелестом проходила мимо, и вдруг остановка, – заветный квадрат, этюды, дебюты, партии.»

Потом Лужин начал заходить к тёте после школы, чтобы та его учила играть в шахматы, но, благо там был влюблённый старичок, который был хорошим спарринг-партнёром («Старик же играл божественно.»), и в школе начались прогулы. Тут же «обнаружилась неспособность тети играть в шахматы. Ее фигуры сбивались в безобразную кучу, откуда вдруг выскакивал обнаженный беспомощный король.» Эта метафора-черта будет характерна всем женщинам, задействованным в романе, помимо тёти: его матери, его жене, его тёще, которые не понимали шахмат и даже не пробовали разгадать их смысл.

Старик дал истинные имена фигурам, разъяснил основные механизмы игры, победил в первых пятнадцати партиях, над шестнадцатой первый раз задумался, а последняя их игра закончилась ничьёй, во время которой «Лужин что-то постиг, что-то в нем освободилось, прояснилось, пропала близорукость мысли, от которой мучительной мутью заволакивались шахматные перспективы.» После чего умудрённый жизнью старик сказал (как выяснится, напророчив перед смертью): "Далеко пойдете, если будете продолжать в том же духе, Большие успехи. Первый раз вижу... Очень, очень далеко..."

Это была первая его победа. Вторая победа была, когда он, разыгрывая партии в журнале, «открыл в себе свойство, которому однажды позавидовал, когда отец за столом говорил кому-то, что он-де не может понять, как тесть его часами читал партитуру, слышал все движения музыки, пробегая глазами по нотам, иногда улыбаясь, иногда хмурясь, иногда на минуту возвращаясь назад, как делает читатель, проверяющий подробность романа, – имя, время года. "Большое, должно быть, удовольствие, – говорил отец, – воспринимать музыку в натуральном ее виде".»

Это была победа над отцом, но пока лишь победа внутренняя, истинный триумф придёт к нему чуть позже. До этого триумфа ещё были разыгранные партии из журнала, где «примечательный ход разветвлялся подобно реке, и каждый рукав надобно было проследить до конца, прежде, чем возвратиться к главному руслу.» И маленький (уже) гений научился решать такие задачи по одному взгляду на них, «угадывая их гармонию по чередовавшимся знакам.»

Наконец отец, не выдавая того, что узнал от тёти, с которой, кстати, был в интимной связи (мотив этот будет нагляднее раскрыт в «Аде»), о новом увлечении своего сына, так, как бы невзначай, предложил ему партийку в шахматы. Но оказалось, что шахмат нет, тогда отец стал искать другие.

«Действительно, – при свете лампы, которую высоко держал отец, Лужин нашел в ящике, среди всякого хлама, доску и при этом опят почувствовал, что все это уже было раз, – открытый ящик торчащим сбоку гвоздем, пылью опушенные книги, деревянная доска с трещиной посредине. Нашлась и коробочка с выдвижной крышкой; в ней были щуплые шахматные фигуры.»

Кстати заметить, доска была той самой, на которую упал скучающий взгляд Лужина, когда тот пережидал скуку на чердаке после побега со станции.

И также здесь особенно обратим внимание на то, что смутное дежавю Лужина-старшего в романе неслучайно – в будущем оно как бы передастся по наследству сыну, и выльется в непоправимую трагедию.

И да – отец проиграл.

Потом ещё и ещё, одновременно и радуясь и расстраиваясь, и находя в этой сыновьей страсти что-то страшное и роковое, неизбежное. И думал так:

"Ну, что ж, этого следовало ожидать, – сказал Лужин старший, вытирая платком кончики пальцев. – Он не просто забавляется шахматами, он священнодействует".

А потом пробило двенадцать, и он подумал так:

"Чепуха, – сказал он, – глупая фантазия. Многие мальчишки отлично играют в шахматы. Ничего нет удивительного. Вся эта история просто мне на нервы подействовала. Нехорошо. Напрасно она его поощряла. Ну, все равно..."

А на следующий день Лужин похоронил свои шахматы. От греха подальше.

Поражённый, в обоих смыслах, отец отправился с Лужиным к старому доктору, который знатно играл в шахматы с надежной развенчать в своей голове образ сына-гения. Но доктор проиграл. Потом проиграл ещё и ещё, и Лужина-старшего вновь посетили смешанные чувства. Что в это время творилось в голову самого Лужина – неизвестно. Он просто играл, жил в своей, найденной, стихии. Старик не уставал с ним играть, иногда даже подбрасывал шахматные задачки или рассказывал о мастерах, в частности, «о великом Филодоре, знавшем толк и в музыке». И вновь шахматы пересекались с музыкой.

Потом была победа в шахматном клубе, победа над географом на школьной вечеринке, над полуслепым евреем, победившем во многих городах мира, переезд в Петербург и так далее. и «…все это участвовало в его бреду и принимало подобие какой-то чудовищной игры на призрачной, валкой, бесконечно расползавшейся доске». И только одно он помнил совершенно ясно: «…боязнь; которую он испытывал в школе, боязнь, что узнают о его даре и засмеют его…» Так началась шахматная горячка, в которой процесс жизненный был в тени процесса игрового.

Это была болезнь, болезнь физическая, за его здоровье опасались даже доктора («он все кутался в тигровый плед, одиноко изображая короля, – всего приятней было изображать короля, так как мантия предохраняла от озноба»). Но на самом деле сознание пошатнулось уже тогда, после первых мы можем заметить, как игра светотени внедрялась шахматными образами в сознание и более глубоко – в подсознание Лужина, что с годами найдёт своё богатое продолжение:

«От веранды на яркий песок ложилась черная треугольная тень. Аллея была вся пятнистая от солнца, и эти пятна принимали, если прищуриться, вид ровных, светлых и темных, квадратов. Под скамейкой тень распласталась резкой решеткой. Каменные столбы с урнами, стоявшие на четырех углах садовой площадки, угрожали друг другу по диагонали.»

И вот, мы прощаемся с маленьким вундеркиндом, неповоротливым и странном мальчиком, которого однажды больше всего поразило, что с понедельника он будет Лужиным. И расстаёмся на следующей сцене:

Дверь с размаху открылась, и отец вошел, протягивая, словно отстраняя от себя, бумажку, – телеграмму. Слезы лились у него по щекам, вдоль носа, как будто он обрызгал лицо водой, и он повторял, всхлипывая, задыхаясь: "Что это такое? Что это такое? Это ошибка, переврали", – и все отстранял от себя бумажку.