2017-11-30
305
Джилл Фридмен и Джин Комбс
Конструирование
Иных реальностей
Москва
Независимая фирма “Класс”
УДК
ББК
М
Джилл Фридмен и Джин Комбс. Конструирование иных реальностей/ Пер. с англ. — М.: Независимая фирма “Класс”, 2001. — (Библиотека психологии и психотерапии, вып. 87).
ISBN 5-86375-031-6
ISBN 0-393-70207-3
Книга посвящена нарративной (повествовательной) терапии, в основе которой лежит работа с жизненными историями клиентов: анализ проблемных историй и создание альтернативных повествований, открывающих новые перспективы для людей. Основываясь на постмодернистском мировоззрении, этот подход отвергает сложившуюся иерархию в отношениях “терапевт-клиент”, предоставляя людям пространство для выбора предпочтительных направлений развития. В первой части раскрываются теоретические основы нарративного подхода, разбираются основные понятия постмодернизма и социального конструктивизма. Практическая сторона нарративной терапии иллюстрирована многочисленными примерами из практики авторов, приводятся три подробные стенограммы терапевтических сеансов. В последней части книги обсуждаются вопросы терапевтической этики, недостатки общепринятых этических норм и важность учета социального контекста в терапии.
|
|
|
Главный редактор и издатель серии Л.М. Кроль
Научный консультант серии Е.Л. Михайлова
ISBN 5-86375-031-6
ISBN 0-393-70207-3
© 2001, Независимая фирма “Класс”, издание, оформление
www.kroll.igisp.ru
Купи книгу “У КРОЛЯ”
Исключительное право публикации на русском языке принадлежит издательству “Независимая фирма “Класс”. Выпуск произведения или его фрагментов без разрешения издательства считается противоправным и преследуется по закону.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Изначально это предисловие виделось как кружево, сплетенное из множества голосов — голосов терапевтов, которые изучали нарративные идеи и использовали их в своей работе, и голосов людей, которые консультировались у нарративных терапевтов и переживали эти идеи на практике. Итак, в один прекрасный субботний день семеро нас — Дайэн Чизмен, С. Мишел Коэн, Чэрил Дэвис, Лиз Грэй, Энн Коген, Эл Росс и Дайна Шульмен — встретились и в течение двух часов обсуждали свой опыт. Позже мы (ЭР и ДШ) решили еще раз просмотреть видеопленку нашей беседы и выделить из нее некоторые фрагменты, которые мы затем планировали дополнить своими размышлениями. Однако, поскольку каждая индивидуальная история оказалась настолько богатой и своеобразной, это оказалось невыполнимой задачей. Примерно в то же время я (ДЧ) начала обсуждать эту книгу с моей близкой подругой, с которой Джилл проводила терапию. Она проглотила книгу залпом, и ее буквально распирало от новостей о том, как она изменила путешествие ее жизни. Я рассказала Элу о нашем обсуждении и предложила, чтобы каждый из нас троих написал бы свою историю и передал ее дальше так, чтобы мы могли теснее приблизиться к нашему изначальному видению. Итак, мы начинаем — сначала моя подруга, которая предпочла не называть своего имени, потом я, Дайна, недавняя выпускница школы социальной работы, а затем Эл, опытный клиницист.
|
|
|
I
Мне было 23 года, когда я начала испытывать вполне ощутимые приступы паники. Это был ад. Мне понадобилось еще два года, чтобы увидеть в них симптом, связанный с испытанным в детстве насилием. И лишь 12 лет спустя я пришла к пониманию того, насколько жестоко надругался надо мной мой отец — сексуально, физически и эмоционально. Мне трудно сказать, какая из граней моей жизни пострадала от этого насилия более всего. С тех пор, эры насилия и беспорядка скрепились запекшейся кровью. Но я, с полной определенностью, могу сказать, что поразительно долгие поиски помощи слишком часто, как это ни печально, несли оскорбление как в себе, так и для себя.
Напряженная работа и самоотверженность подвели меня к кульминации жизни и вынесли на вершину карьеры в сфере исполнительских искусств. Медленный и тяжелый подъем по служебной лестнице в моей профессиональной жизни, как в зеркале, отражался в накатывающем ощущении, что меня засасывает в пучину мерзостного насилия. В тот момент, когда я получила пост первого вице-президента творческого отдела престижной промышленной организации, я проходила курс уже у двенадцатого по счету терапевта. Постоянные попытки отвергнуть растущую настойчивость, с которой каждый новый терапевт рекомендовал мне госпитализацию и новые лекарства, изматывали и подавляли меня. А финансовое бремя было просто непомерным. Потеря всего, ради чего я работала — мечты всей жизни — казалась неминуемой. На меня накатил эмоциональный паралич, беспомощность, и, в конце концов, суицидальные мысли, порожденные каверзным, трехстраничным психологическим заключением семилетней давности, раздулись до неуправляемой степени, не оставляя мне пространства для того, чтобы увидеть хоть что-то позитивное. Насилие со стороны процесса, наполненного смятением и фрустрацией и скрытого за пеленой тайны, привело меня к ощущению повторной травмы. Я беспомощно сидела во тьме давнего надругательства, тогда как выводок “экспертов” сидел рядом, вынося суждения о том, что же у меня “не в порядке”. В меня вселилась боль. Это СТАЛО эрой безысходности.
Отчаявшись увидеть хоть какую-то перспективу, я удалилась в дом подруги, которая проявила неутомимость в попытках помочь мне найти выход. В мой первый день этой “эмоциональной отключки” мне позвонила Дайна Шульмен, другая моя подруга, которая часто с энтузиазмом рассказывала о своей работе в качестве терапевта. В течение некоторого времени я благоговела перед ней, поражаясь ее неподдельному состраданию к пациентам и уважению к коллегам и учителям из круга нарративной терапии. Она мягко уговорила меня пойти на прием к Джилл Фридман, объясняя, что “на этот раз все будет по-другому”. Я пошла. Все было по-другому. И воздействие последующей терапии привело к явной поворотному пункту.
Рабочий процесс, с помощью которого Джилл Фридман освобождала меня от стальных вериг надвигающейся тьмы, был одновременно принудительным, бросающим вызов, приносящим озарение, но никогда — угрожающим или таинственным. Мне казалось, что я как бы сижу на тропинке, поросшей терниями, которые обволакивают меня, оставляя мне мучительную роль свидетеля сужения круга выбора. И теперь Джилл стоит надо мной, энергично расчищая заросли, чтобы я смогла увидеть дорогу, которую мне стоит выбрать. Она открыла для меня возможности выбора, и возможности стали действительно моими, ждущими моего решения. Она контролирует меня, как бы спрашивая: “Куда бы мы могли отправиться?” Если я оказываюсь в тупике, она может сказать: “Тебе не кажется, что мы могли бы пойти сюда... или туда?” И я вольна согласиться или отказаться. Временами, в ходе этого путешествия, я могу присесть и рассказать историю или просто спокойно отдохнуть, поскольку путь может быть утомительным. И я постоянно поражаюсь и восхищаюсь тем, что она рядом со мной каждым ударом своего сердца. Глаза в глаза.
|
|
|
Я начала разворачивать процесс исцеления.
Теперь я пытаюсь увидеть, как насилие может существовать вне меня. Не обольщайтесь, это лишь суть. На самом деле, я вытягиваю тьму насилия ИЗ СЕБЯ.
Я часто замечала, что с каждым маленьким шагом к исцелению у меня внезапно менялось отношение к реакции “это хорошо”, ведь ничто в разрушительном пробуждении прошлого унижения нельзя воспринимать как “хорошее”. Итак, мы (я и моя команда — Джилл и Дайна) встали на тропу “белого направления” * [С чувством беспокойства и сожаления я обращаюсь к тому факту, что использование моих метафор черного и белого может навести на мысль о расизме. Мои цветные карандаши (наиболее важный инструмент в моем исцелении) воссоздают для меня то осеннее ликование моего детства, когда начало учебного года сулит начало новой жизни... желанная, новенькая коробочка с 64 цветами. Мой черный карандаш просто обозначает ту тьму, в которой я жила в те ночи унижения. Я лишь однажды раскрасила концепцию исцеления. Это случилось сразу после прочтения этой книги. Исцеление олицетворяется радугой, символизируя все цвета и возможности выбора. Когда на предмет падает белый (ясный) свет, они склонны отражать заложенный в них цвет. Поскольку я только что проглотила работы Майкла Уайта (White (англ.) — белый. Прим. перев.), я выбрала термин “белое направление” из уважения к тем ценностям, которые он олицетворяет.], которое работает против унижения и “черного направления”, которое работает на унижение. Медленно и осторожно я пришла к убеждению, что если я хочу подняться над этим отравляющим жизнь препятствием, то мне следует довериться белому направлению. “Белые инструменты” стали символом этого направления. Для меня, это музыка, цветные карандаши, свечи и, не в последнюю очередь, готовность принять любовь и поддержку от тех, кто стремится ими поделиться... как бы ни тяжело их было принимать. Я постепенно передала свои “черные инструменты” своей подруге Дайне, которой я обязана по причинам очевидным, но пока не передаваемым в наших земных терминах.
|
|
|
Более всего я была поражена просто своим осознанием того факта, что терапия действительно может действительно иметь терапевтический характер. И с некоторым налетом шутливого легкомыслия я говорю... “Кто бы мог подумать?”
Зерно моей преданности “белому направлению” было брошено в почву, когда я прочитала эту книгу. И оно последовательно подпитывается постоянным терпением, пониманием и приятным сочувствием моих соратников, хотя все это я продолжаю воспринимать с трогательным недоверием.
Я надеюсь, что эта книга побудит многих увидеть “белое направление” и обрести надежду, что кто-то проявляет заботу и что-то кто захочет увидеть жемчужину среди мусора. Я надеюсь, что многие поймут, что под токсичностью проблем и интенсивной боли лежит блистательная уникальность, которая проявится как значимый и поразительный вклад в наше бытие. А теперь мы можем убрать свою кисть и обратить взор на безбрежность возможностей, которые лежат за этой тропой.
II
Когда я обдумывала возможность своего участия в этом предисловии, передо мной встали некоторые препятствия. Я думала: “Кто я такая, чтобы писать это предисловие? Я — не специалист в этой области. Я пока еще участвую в учебной программе. Как я могу оценивать значение этой книги и нарративные идеи как таковые?” В один прекрасный день, читая эту книгу (на самом деле, ожидая парикмахера), я поняла, что меня соблазняет тот доминирующий дискурс, который должен присутствовать в этом предисловии. Если наша жизнь состоит из историй, которые составляют основу нарративной терапии, то разве не было бы замечательно, если я просто смогла бы рассказать историю того, как эта книга и нарративные идеи вообще повлияли на мою жизнь?
Я думаю, что мне повезло. Я познакомилась с нарративной терапии, будучи интерном второго года обучения. В тот год я начала нащупывать свой путь среди различных теорий, которым я обучалась в колледже, и одновременно изучала нарративную терапию в интернатуре. Я боролась за то, чтобы найти свою личную теорию, и находила привлекательность в этих нарративных идеях — в особенности, когда мне приходилось их использовать. Тем не менее, поначалу я обнаружила, что недостаточно использовать лишь некоторые из этих техник, и задалась идеей узнать больше о тех идеях, которые лежат в их основе. Затем я начала читать труды Майкла Уайта, Дэвида Эпстона, Джилл Фридман и Джина Комбса, одновременно посещая конференции, которые повышали для меня привлекательность этих идей.
Как начинающий терапевт, я почти ощущала себя кудесницей, у которой, как предполагается, имеется некий “секрет”, который позволяет ей решить все проблемы и ответить на все вопросы. Я поняла, что это недостижимая цель и неподъемная ноша. Тем не менее, используя нарративную терапию, я обнаружила, что эту ношу можно поднять, я что я просто могу быть самой собой. Исходя из позиции “не-знания”, я укрепила свое спокойствие и нравственность, узнавая от клиентов, как разворачиваются их истории. Поначалу эта прозрачность казалась пугающей. Как я могу делиться чем-то со своими клиентами, если у меня нет ответов на все вопросы? И все же, у меня было прекрасное чувство, что я могу сотрудничать с ними как с командой, а не ощущать одиночество в ходе процесса. Кроме того, казалось, что идея команды выносит взаимоотношения “клиент-терапевт” на новый уровень, порождающий нескончаемые возможности.
Одна из ситуаций, с которой я постоянно боролась в практической терапии, это втягивание в боль всех проблем. Нарративная терапия бросает новый свет на эту борьбу. Она научила меня тому, что “проблемы есть проблемы, а люди есть люди.” Экстернализация проблем, вынесение их вовне, позволила мне видеть людей такими как они есть. Я могу видеть их как проблемы, или я могу видеть их как истории. Проблемы держат вас в царстве боли, тогда как истории открывают вам новые возможности. В ходе учебной программы я пыталась взглянуть на истории с точки зрения журналиста, исследуя ее под разными углами. Каждая история — это тайна, и моя задача заключается в том, чтобы помочь определить сюжет и контрсюжет. После этого клиенту позволено выбрать то, что он предпочитает.
Чтение этой книги помогло мне выяснить те причины, по которым я выбрала нарративную терапию. Читая литературу патологического характера, я снова чувствую, как меня накрывает волной боли и пессимизма. Чтение этой книги вызывало во мне ощущение оптимизма. Возможности казались бесконечными. Каждая глава здорово помогла мне в работе, закрепляя то, что я изучаю. Огромный клинический опыт Джилл и Джина, многочисленные примеры случаев и стиль письма обусловливают легкую доступность этой книги.
Я, возможно, не смогу описать все аспекты нарратива, которые повлияли на мою профессиональную и личную жизнь. Я благодарна Джилл и Джину, чья программа позволила мне погрузиться в познание. Участие в этом предисловии дало мне возможность поразмышлять о своей собственной эволюции. Как и в нарративной терапии, когда кто-то получает шанс поразмышлять о собственной жизни, растут возможности выбора, вызывая волнение, вызванное пониманием того, что предпочтительные результаты вполне достижимы.
Дайна Шульмен
III
Примерно 24 года тому назад я усиленно совершенствовался в том, чтобы понять и принять общепринятые истины о терапии как свои собственные — я хотел стать “хорошим” терапевтом. Я, подобно Джилл и Джину пытался извлечь смысл из многообразия различных школ мысли. Это были поиски “теоретического крова.” На заднем плане — страшно заглушенные более громкими голосами “теории систем”, “психодинамической теории” и мириад других “радикальных подходов”, которые, как я надеялся, обеспечат мне искомое теоретическое ядро — звучали и слабые голоса, которые я едва мог различить. Эти робкие голоса, как я полагаю, в первую очередь и несут изначальную ответственность за то, что я пришел в эту область.
Эти голоса говорили мне об уважении к тому, люди есть люди, а проблемы есть проблемы. Они напоминали мне о том, что связь с теми, кто нас окружает, живыми или мертвыми, жизненно важна. Они готовили меня к тому, чтобы я стал сотрудником, а не экспертом в жизни людей, максимально используя их потребность в обучении и способности к анализу.
Со временем я понял, что идеи и убеждения, почерпнутые мной из обучения и супервизии редко отражают “мои” идеи и убеждения по поводу людей. Чем больше я стремился стать “хорошим клиницистом”, тем меньше я ощущал себя хорошим “я”. С тех пор я почувствовал, что многие популярные версии психотерапевтического знания действуют на меня удручающе. Тихие, но настойчивые голоса продолжали напоминать мне, что в действительности “знаю” очень мало о людях, и о том, почему они делают вещи, которые они делают. Эти голоса убедили меня в том, что “знание” — это не тот материал, из которого состоят хорошие терапевты. Однако у меня не было возможности выбрать законный путь, который позволил бы мне следовать за любопытством и удивлением, пробужденными этими голосами. Наконец я посетил конференцию, на которой я услышал, как Джилл и Джин озвучили свое удивление и волнение, говоря о нарративной терапии. В словах, высказанных на этом семинаре, я услышал эхо своих “собственных” голосов. Пока я, благоговея, сидел покрытый мурашками и глотал слезы, на горизонте появилась новая история.
По мере того, как эта история развивалась, я стал меньше беспокоиться о том, как объяснять свою работу на языке, доминирующем в культуре, и свободнее исследовать новые территории опыта. По мере того, как ускорялся этот сдвиг, меня охватило любопытство по поводу того, как сами жизненные “проблемы” развиваются с течением времени. Я задумался над тем, как социальный контекст влияет на жизнь этих проблем и на их взаимосвязь с людьми, сидящими в моем кабинете. И я обнаружил, что у меня есть множество вопросов, касающихся этих людей и их возможностей. Я дал себе разрешение задавать те вопросы, на которые ранее, как я думал, у меня есть ответы.
То, что случилось далее, стало, вероятно, самым богатым опытом моей профессиональной жизни. Я обнаружил, что как только я отказался от ответственности за поддержания и практики экспертного знания, опрашиваемые мной люди, на самом деле, дают ответы, замечательные образные ответы, которые точно говорят о их жизни и об их восприятии самих себя — об их истине. Я понял, что каждый человек, с которым мне когда-либо приходилось работать, обладал экспертным знанием о своей собственной жизни или “истории”.
Эти восприятия стали резонировать с теми голосами, которые я признал в качестве знания о моем собственном жизненном опыте. Заглушенные культурой, окопавшейся в науке и технологии, это “знание” оказывало минимальное влияние на мою работу терапевта и мою жизнь в целом. Но как только я стал исследовать ландшафт нарративной терапии, я обнаружил протяженные тропинки, которые привели меня под мой “теоретический кров.”
Сюжет приобрел насыщенность, когда я припомнил старые истории и еще более старые голоса, с которыми я утерял контакт много лет назад, когда я начал учиться на терапевта. Я восстанавливаю связь с теми формами бытия, которые согласуются с тем, что есть (как я полагаю) “я”, и с тем, что я выбрал в качестве своего “я”.
Я уверен, что то, что произошло со мной как с терапевтом, это именно то, что происходит с теми, с кем мне приходится работать в моем кабинете. Касается ли это бытия терапевта или бытия мужчины или бытия кавказца и т.д., сегодня я владею языком, который продуктивен для исследования реальных эффектов конкретных нарративов в моей жизни. Теперь я обладаю инструментами для оценки значения этих нарративов для себя самого. При этом, я не опираюсь на другие факторы нашей культуры. Я разрешаю себе сохранить или отбросить эти нарративы по своему желанию. В конце концов, я нашел сообщество других людей, которые поддерживают и укрепляют эти направления развития. Вместе с ними я сохраняю мужество и нахожу поддержку для преодоления постоянных препятствий языков, доминирующих в культуре.
Я не могу не рассказать о том, как глубоко повлияли на многие аспекты моей жизни слова и учение Джилл и Джина. Они сыграли так много ролей в раскрытии моих собственных “истин” и в выявлении тех нарративов, которые отражают растущее ощущение умиротворенности в моей терапевтической работе. Они действовали как со-визоры (Это слово нравится мне больше, чем “супер-визоры”). Их со-визорство, никогда не заглушаемое их супервизорством, открывало пространство для моего собственного видения. Они были со-трудниками, когда мы пытались найти пути распространения нашей работы в том сообществе, в котором мы живем. И наконец, что не менее важно, они стали друзьями. Их голоса влились в тот хор, который позволяет мне поддерживать связь с новыми, волнующими и предпочтительными путями развития в моей работе и в моей жизни. Весьма выразительно, трепетно и изящно эта книга описывает основы работы, которая приобретает известность как нарративная терапия. Это их введение в нарративную терапию пятилетней давности. Мысли и идеи, отраженные на этих страницах, открыли для меня новый мир возможностей. Я надеюсь, что вы, читатель этой книги, по мере ознакомления с идеями, убеждениями и практиками, составляющими нарративную терапию, отправитесь в путешествие, подобное совершенному мною (которое будет длиться годами).
В этой книге Джилл и Джин будут говорить о “распространении слова.” Я весьма благодарен им за то, что они решились нести людям слово о той работе, которой они себя посвятили. Мне лишь интересно знать, испытывали ли Джилл и Джин на себе эффекты этой работы так же, как испытывали их я и другие. Мне любопытно знать, какое воздействие оказало и окажет написание и опубликование этой книги на их вечно развивающиеся истории. Я искренне польщен, что стал одним из тех, кого пригласили “нести слово” о своих разработках. Интересно понять, каким образом повлияет на ход моего путешествие ознакомление других с моей историей.
Элек Росс
ВВЕДЕНИЕ
Мы написали эту книгу в ответ на многочисленные просьбы осветить идеи, установки и практики, известные как “нарративная терапия.” Сделав этот обзор насколько возможно ясным, целостным и доступным, мы искренне надеемся, что вы воспримете его не как единственный способ практики нарративной терапии, но как иллюстрацию некоторых способов.* [Мы, вероятно, будем писать о разнообразии нарративных терапий с тем, чтобы отразить те различия, которые существуют в практике.]
Эта книга, главным образом, концентрируется на методах работы, которые сформировались среди терапевтов, которые, воодушевленные новаторскими усилиями Майкла Уайта и Дэвида Эпсона, организовали свое мышление через две метафоры: нарратив (повествование) и социальная конструкция. Семь из десяти глав посвящены специфическим клиническим практикам. В этих главах каждая практика описана, сопряжена с идеями и установками, которые лежат в ее основе и проиллюстрирована клиническими примерами.
Тем не менее, как мы будем подчеркивать на протяжении всей книги, мы не рекомендуем подходить к этим практикам как к “техникам” или пытаться использовать эти практики без основательного понимания того мировоззрения, из которого они возникли. По этой причине Главы 1 и 2 фокусируются на исторических, философских и идеологических аспектах мировоззрения нарратива/социального конструктивизма. В Главе 1 мы рассказываем историю нашего собственного развития как конкретных терапевтов в конкретной части мира в течение конкретного исторического периода. Мы надеемся, что, помещая себя в такой контекст, мы дадим вам некоторое представление о том, как воспринимать наши идеи, и побудим вас к присущему вам способу использования практик, почерпнутых из этой книги, приспосабливая их к вашим конкретным обстоятельствам и опыту. В Главе 2 мы пытаемся дать ясный, сжатый и не слишком заумный обзор тех философских идей, которые сформировали “нарративный” метод работы.
Мы настоятельно рекомендуем вам прочитать две первые главы, прежде чем вы приметесь за клинический материал. Мы полагаем, что вы воспримите его по-другому, если сначала вникните в те идеи и установки, которые представляют эти практики. Тем не менее, некоторые люди сначала предпочитают испытать практики, а потом изучить идеи, лежащие в их основе. В этом случае вы можете вернуться к двум первым главам после того, как ознакомитесь с клиническим материалом.
Главы 3-6 фокусируются на практиках, которые составляют основу нашей клинической работы. В Главе 3 мы познакомим вас с тем, как мы вступаем в контакт с людьми, получая от них проблемно-насыщенные истории; как мы выслушиваем их, побуждая воплощать проблемы, помещать их в социо-культурные контексты и раскрывать пространство для новых историй; и как (в случае, если лишь одного выслушивания оказывается недостаточно) создаем завязки для новых, менее проблематичных жизненных историй. В Главе 4 мы описываем практики для расширения входа в значительные, запоминающиеся истории со множеством поворотов, которые поддерживают предпочтительные ценности, действия и направления в жизни людей. В Главе 5 мы даем обзор процесса подхода-выслушивания-деконструкции-реконструкции, который мы обозначили в Главах 3 и 4 в контексте разнообразных вопросов, которые мы задаем в ходе этого процесса. Здесь содержится общая схема и предложения по поводу того, что спрашивать и когда. Глава 6 состоит из трех достаточно объемных стенограмм реальных бесед, которые, как мы полагаем, дадут вам ощущение процесса “расплетения нитей” в действии.
В главах 7, 8 и 9 описаны различные практики для “уплотнения” новых нарративов и распространения их в среде локальной культуры людей. В Главе 7 мы описываем тот важный корпус практик, которые выросли вокруг идеи “обратной связи”, начиная с “команд наблюдателей”. Кроме этого, здесь приводится взгляд на то, как терапевты могут осуществлять обратную связь сами, без команд, и как могут быть приглашены люди, чтобы делиться своими собственными и предпочтительными нарративами друг с другом по мере того, как последние возникают. В Главе 8 приводится обзор методов уплотнения предпочтительных историй посредством таких средств, как письма, документы, празднества и особые практики опроса. Глава 9 описывает, как новые истории можно распространять в семьях, союзах, “заинтересованных сообществах” и пр. с тем, чтобы, в конечном счете, волны локальных изменений в индивидуальных историях смогли, перехлестнув в более крупное сообщество и распространившись по нему, смогли оказать на него влияние.
В Главе 10 мы снова увеличиваем масштаб нашего подхода, рассматривая этику, в особенности, особую этику взаимоотношений, которая направляет нас при использовании специфических нарративных практик.
Когда мы обучаем, мы пытаемся наделить наши занятия и семинары духом взаимодействия. И это отнюдь не только потому, что это предпочтительный для нас стиль. Это объясняется также и тем, что то, что возникает из взаимодействия, больше того, что мы вносим как учителя. Итак, при написании этой книги вы, читатель, были рядом с нами. Нам было интересно, что будет интересно вам, о чем вы будете думать и что скажете в различных точках этого пути. Мы были бы весьма обязаны вам, услышав ваши идеи, вопросы и размышления.
СМЕЩЕНИЕ ПАРАДИГМ: ОТ СИСТЕМ К ИСТОРИЯМ
Может, эту работу лучше определить как мировоззрение? Возможно, но даже этого недостаточно. Наверное, это — эпистемология, философия, личная преданность, политика, этика, практика, жизнь и так далее.
— Майкл Уайт, 1995, стр. 37
Строго говоря, истории нет; есть лишь биография.
— Ральф Уолдо Эмерсон, 1830
В этой книге рассказывается, как мы, два конкретных терапевта в рамках сообщества терапевтов, применяем две метафоры — “нарратив” и “социальная конструкция” — для организации своей клинической работы. Использование нарративной метафоры приводит нас к тому, чтобы видеть в жизни людей истории и работать с ними, чтобы пережить их жизненные истории, придав им значимый и завершенный характер. Использование метафоры социальной конструкции приводит нас к тому, чтобы рассматривать способы, посредством которых социальная, межличностная реальность каждого человека сконструирована через взаимодействие с другими людьми и человеческими установлениями. Этим также обусловлен фокус на влиянии социальных реальностей на смысл жизни людей.
Ведущая метафора, такая как нарратив, имеет не меньшее значение. Метафоры, посредством которых мы организуем свою работу оказывают мощное влияние как на то, что мы воспринимаем, так и на то, что мы делаем. Пол Розенблатт (1994) написал целую книгу, раскрывающую этот феномен в области семейной терапии. Он обсуждает такие метафоры, как “семья как сущность”, “семья как система”, “коммуникация” и “структура”. В ходе обсуждения он описывает не только то, что каждая метафора высвечивает, но также и то, что она скрывает, будучи призванной направлять мышление и восприятие человека.
Например, используя “структуру” в качестве ведущей метафоры, мы склонны рассматривать семьи как достаточно косные, геометрические комбинации людей. Такое мышление привело к развитию таких полезных понятий, как “триангуляция” и “границы”. Терапевты, использующие “структуру” как ведущую метафору, могут заниматься перестройкой, укреплением или ослаблением существующих структур. Они склоняются к тому, чтобы подходить к проблемам и их разрешению как своего рода плотники, архитекторы или скульпторы. Это может способствовать очень ясным, легко воспринимаемым и эффективным подходам к терапии.
Тем не менее, временами метафора “структура” побуждает нас уделять слишком мало внимания постоянно смещающимся и изменяющимся аспектам семейных взаимоотношений. Она может заморозить наши восприятия во времени и излишне упростить сложные взаимодействия. Она может побудить нас обращаться с людьми как с объектами, тем самым дегуманизируя терапевтический процесс. В каждой организующей метафоре есть свои плюсы и минусы.
Поскольку применяемые нами метафоры влияют на то, как мы смотрим, слушаем и чувствуем, мы тщательно обдумали те метафоры, которые выбрали. Здесь мы хотели бы поместить свой выбор в контекст своего терапевтического опыта.
Мы (Combs & Freedman, 1994b) присоединились к группе терапевтов и теоретиков терапии (напр., Anderson & Goolishian, 1988, 1990a; Gergen, 1985; Hoffman, 1990; White & Epston, 1990; Zimmerman & Dickerson, 1994a), выбрав метафоры нарратива и социальной конструкции, а не метафору систем, *[Обсуждение метафоры систем и множества способов ее применения в литературе по терапии см. de Shazer (1991, глава 2) и Auerswald (1987).] которая в течение последних десятилетий лежала в основе семейной терапии как теоретическая база для терапии.
Метафора “системы” сослужила полезную службу в этой области. Она дала нам ценную возможность обсуждать процессы, посредством которых люди присоединяются к паттернам, которые выходят за пределы их индивидуальных тел. Работа с такими процессами и паттернами взаимосвязи служила отличительной чертой семейной терапии. Тем не менее, точно так же, как идея индивидуальной психики и индивидуального тела некогда ограничивала нашу способность концептуализировать психику и работать с ней как с межличностным феноменом в семейных системах, идея “семейных систем” теперь может ограничить нашу способность размышлять о потоке идей в нашей более широкой культуре.
Нам кажется, что вы лучше поймете историю нашего очарования метафорами “нарратив” и “социальная конструкция”, если мы для начала расскажем о том, как мы работали до встречи с ними, когда нашей ведущей метафорой были “системы”.
