2017-12-14
235
Но и помимо этого основания нельзя не принять во внимание и соображений уголовной политики. Выполнение преступного деяния представляет несомненный вред для общества, а потому всякое усиление условий, могущих воспрепятствовать его окончанию, выгодно для охраны правового порядка; в силу этого ненаказуемость добровольно прекращенной деятельности представляет несомненную выгоду. Далее, добровольное прекращение преступной деятельности, как мы видели, иногда свидетельствует или же заставляет предполагать, что виновный доступен чувству раскаяния, жалости, угрызений совести, а государство не может игнорировать эти проявления человеческой природы, не может забывать, что возбуждение раскаяния составляет одно из желаемых последствий уголовной кары, оправдывая отчасти само существование наказания. Наконец, как справедливо замечает Росси, наказывая добровольно оставленное покушение, мы по необходимости будем применять наказание к крайне ограниченному числу случаев, так как при подобных условиях преступная воля не оставляет обыкновенно никаких внешних признаков, на основании которых можно было бы возбудить уголовное преследование*(1296).
Эта безнаказанность не может зависеть от мотивов остановки; так как большинство соображений, говорящих в пользу безнаказанности добровольно оставленного покушения, сохраняет свое значение и в тех случаях, когда причиной остановки был страх наказания, даже простой расчет, а с другой стороны, если для суда весьма часто трудно решить, остановился ли виновный по своей воле или по посторонним причинам, то определение самих мотивов остановки представляется, за малыми исключениями, почти невозможным, так как даже старание виновного загладить следы совершенного не свидетельствует еще само по себе об его раскаянии.
Такая безнаказанность добровольно оставленного покушения предполагает, разумеется, что выполненное покушавшимся само по себе не наказуемо; в противном случае, не отвечая за покушение, он будет наказан за то, что он уже сделал. Таким образом, сломавший замок на двери, с тем чтобы совершить кражу в квартире, а затем отказавшийся от своего намерения, будет тем не менее отвечать за повреждение чужого имущества; нанесший тяжкие удары с целью лишения жизни и отказавшийся от выполнения задуманного будет отвечать за побои или раны и т.д.*(1297)
Такая наказуемость, конечно, предполагает, что учиненное запрещено законом как самостоятельное деяние; если же оно обложено наказанием только как покушение или приготовление, то добровольная остановка устраняет возможность применения к виновному и этих постановлений о покушении или приготовлении. Виновный, купивший яд, приготовивший отраву, поднесший яд жертве, но затем по собственному почину прекративший задуманное, не отвечает ни за покушение на отравление, ни за приготовление к нему.
Но применяются ли все эти соображения к добровольно недовершенному преступному деянию, к покушению оконченному? Нельзя не сказать, что многие криминалисты, защищающие безнаказанность добровольно оставленного покушения, не распространяют этого положения на данные случаи*(1298). Но казалось бы, что можно приискать и юридические, и политические соображения в пользу безнаказанности, по крайней мере для тех случаев, когда преступник не только добровольно не продолжал своей деятельности, хотя бы это было вполне возможно, но и старался уничтожить последствия совершенного, когда, например, убийца, бросив свою жертву в реку, вслед за тем сам же вытащил ее из воды и т.п.; одним словом, когда он проявил раскаяние (thatige Reue).
Положение о безнаказанности добровольно оставленного покушения признано всеми новыми кодексами. Так, французское право признает покушение наказуемым только в том случае, если оно было прекращено или осталось без последствий по обстоятельствам, не зависевшим от воли виновного. То же принимают Кодексы бельгийский (ст.51) и голландский (ст.45). Подробнее говорит об этом Германское уложение (§46), признавая покушение безнаказанным, коль скоро виновный: 1) прекратил выполнение преднамеренного не по обстоятельствам, от его воли не зависевшим, и 2) когда он собственной деятельностью устранил наступление последствия, необходимого для окончания преступления или проступка, и притом до обнаружения преступной его деятельности. Эти постановления относятся, следовательно, и к неоконченному, и к оконченному покушению, причем для безнаказанности первого достаточно прекращения деятельности виновного, его дальнейшего бездействия, а для безнаказанности второго необходима активная деятельность, уничтожившая возможность наступления последствий. То же постановляет и Кодекс венгерский (§67)*(1299).
Уложение 1845 г. в ст.113 постановляло: "Когда учинивший приготовление к преступлению или уже и покусившийся на оное остановился при том и по собственной воле не совершил преднамеренного, то он подвергается наказанию лишь в том случае, если содеянное им при сем приготовлении или покушении есть само по себе преступление, а не за то, которое он прежде был намерен совершить"*(1300).
Из этого постановления видно, что закон имел в виду только остановку по собственному побуждению, безотносительно к вызвавшим ее мотивам. При этом безнаказанность покушения не устраняла ответственности за то, что было покушавшимся учинено преступного.
Закон говорил вообще о покушении, не касаясь вовсе различия покушения оконченного и неоконченного; но практика Уголовного кассационного департамента Сената (решения по делам Захарова, 68/815, Ивановой, 68/102) разрешила этот вопрос в том смысле, что при покушении оконченном, указанном в ст.115, добровольная остановка не имеет никакого значения, так что и вопрос о ней не должен быть предлагаем присяжным.
Устав о наказаниях говорил общим образом, что покушение на проступок, остановленное по собственной воле подсудимого, не подлежит наказанию.
Действующее Уголовное уложение вносит в само понятие покушения то условие, чтобы преступное деяние не было довершено по обстоятельству, от воли виновного не зависевшему.
Таким образом, как говорит объяснительная записка к проекту, не будет наказуемого покушения, во-первых, когда виновный остановился и по собственной воле не довершил умышленного, и, во-вторых, когда он своими усилиями и прежде раскрытия его поступка не допустил наступления тех преступных результатов, которые должны были произойти из его поступка и которые отнесены к законному составу преступления... При этом, конечно, в обоих случаях покушения, не наказуемого по добровольному его прекращению, предполагается, что то, что виновный уже сделал, не составляет самостоятельного преступного деяния. В Уложении 1845 г. это последнее условие было прямо выражено в законе; но редакционная комиссия полагала такое особое указание излишним, так как это положение раскрывается из самого определения покушения. Что касается устранения наступающего последствия, то действующее Уложение в Общей части вовсе не упоминает об этом, но нередко указывает на такую деятельность как на причину ненаказуемости или смягчения ответственности в Особенной части, например при неосторожном общеопасном повреждении, присвоении, воровстве, мошенничестве.
169. Другие основания недовершения задуманного заключаются в условиях преступной деятельности, и прежде всего в негодности выбранных средств, причем нельзя не прибавить, что собственно это условие может относиться не только к покушению, но и к тем действиям, которыми виновный только подготовляет выполнение, когда он приискал или приготовил средства негодные, и, наконец, к тем случаям, когда он сделал все, что предполагал, но задуманное не удалось именно потому, что средства были негодны.
Конечно, вопрос о том, можно ли наказывать человека, пытавшегося выстрелить из незаряженного ружья или поднесшего вместо отравы сахарную воду, издавна занимал криминалистов, и указание на него мы встречаем у писателей XVI и XVII столетий; но они затрагивали его случайно, почти исключительно по отношению к убийству. Обобщение этих случаев было впервые сделано Фейербахом, считающимся родоначальником всего этого вечно спорного вопроса.
Фейербах в четвертом издании своего учебника, имея, очевидно, в виду известное в то время дело баварского пастора Riembauer'а, поставил вопрос о том, можно ли признать виновным в покушении на убийство человека, ходившего на богомолье с целью замолить до смерти своего врага.
С тех пор злосчастный баварец сделался пробным камнем самых разнообразных попыток и взглядов, так что литература вопроса о покушении с негодными средствами, в особенности в Германии, оказалась невероятно многочисленной, и само учение признано источником нескончаемых контроверс*(1301).
Конечно, подробный разбор всех этих попыток был бы излишен; но, казалось бы, небесполезно познакомиться с важнейшими из них, в особенности с теми, которые остались не без влияния на законодательства и практику*(1302).
Все попытки могут быть сведены к трем основным типам: 1) попытки чисто объективные, отрицающие наказуемость такого рода покушения; 2) попытки субъективные, признающие полную наказуемость всех случаев, и 3) попытки смешанные, пытающиеся различать два вида такового покушения-наказуемый и ненаказуемый.
Представителем первого направления является прародитель вопроса, Фейербах, утверждавший, что признание в этих случаях наказуемости повело бы к смешению права и нравственности. Покушение, говорит он, тогда только наказуемо, когда само деяние, по своим внешним свойствам, находится в причинной связи с преднамеренным преступлением, когда оно объективно опасно, так как иначе, наказывая дачу мнимого яда или покушение на убийство трупа, мы смешаем область нравственности с правом, начало карательное с принципами полиции. Сходное положение ставит другой представитель этого воззрения, Росси: идея начала исполнения, говорит он, предполагает возможность достижения цели, а этого не существует, когда думают достичь возможной цели невозможными средствами*(1303).
Но это учение, с одной стороны, оставляет недоказанным, что понятие покушения предполагает учинение деяния, находящегося в причинной связи с последствием, а с другой - практически приводит к отрицанию наказуемости какого бы то ни было покушения, остановленного не по воле виновного, так как сама остановка уже указывает, что существовало нечто, благодаря чему при данных условиях предпринятая попытка не могла привести к желаемому результату, была негодна.
Иначе отнеслись к вопросу, конечно, теории субъективные, видевшие в покушении такую деятельность, которая с очевидностью дозволяла распознать преступную волю, так как в этом отношении несомненно, что негодность употребленных средств не может ни в чем изменить понятия о покушении и его наказуемости, причем, будучи последовательными, сторонники этого воззрения должны были применять это положение и к покушению со средствами, выбранными только по невежеству и суеверию: из действия лица, подносящего другому наколдованную воду, при известных условиях можно также заключить о наличности намерения убить, как из факта взлома или взлеза - о намерении украсть. Впрочем, нельзя не прибавить, что большинство сторонников этого направления, хотя и в ущерб последовательности, не делали таких выводов, несомненно указывающих на практическую непригодность основного начала и на невозможность совершенно игнорировать при покушении объективное значение деятельности*(1304).
Наиболее распространенной является теория посредствующая, а в особенности теория различия средств абсолютно и относительно негодных*(1305), понимающая под первыми те средства, которые ни при каких условиях не могут привести к желаемому результату, которые, так сказать, негодны по своему существу, а под вторыми - те, которые оказались негодными только благодаря особенным условиям данного случая. Попытка действовать с абсолютно негодными средствами, например попытка выстрелить из незаряженного ружья, отравить наколдованной водой и т.д., признается по этой теории ненаказуемой, а попытка с относительно негодными средствами, например попытка влезть для учинения кражи в окно по лестнице, которая оказалась коротка, или отпереть замок плохо подобранным ключом - наказуемой.
Но имеет ли твердые основания само различие абсолютно и относительно негодных средств? С одной стороны, много ли средств мы можем назвать абсолютно негодными? В большинстве исследований, например, признается абсолютно негодным средством отравления дача сахара, но любой медик возразит на это, что существуют такие болезненные состояния организма, при которых введение в организм даже незначительной дозы сахара может причинить расстройство здоровья и саму смерть; даже пресловутый пример дачи нашептанного питья не имеет решающего значения, так как несомненно, что на натуру нервную и такой способ может оказать вредное действие. С другой стороны, что такое недостаточное средство? Самый сильный яд, данный в ничтожной дозе или в таком составе, который лишает его вредоносности, есть такое же абсолютно негодное средство, как сахар или магнезия; лестница в два аршина есть несомненно абсолютно негодное средство для того, чтобы влезть в окно, отстоящее от земли на две сажени*(1306).
Вместе с тем нельзя не прибавить, что по этой теории приходится приравнивать по наказуемости случаи весьма разнородные, так как, по этому воззрению, поступок лица, поставившего на рельсах крест с целью причинить крушение железнодорожного поезда, двигаемого, по убеждению этого лица, нечистой силой, оказывается юридически тождественным с действием лица, бросившегося на своего врага с пистолетом в руках, не замечая, что им взят вместо приготовленного заряженного пистолета - незаряженный. Если виновный захвачен в тот момент, когда, повалив свою жертву на землю, он пытался влить ей в рот приготовленную отраву, а затем оказалось, что он в момент нападения перемешал стаканы и пытался влить простую воду, то очевидно, что в его действиях не только имеется начало осуществления, но в его воле и действиях заключаются все данные, оправдывающие наказуемость виновного, как учинившего действия, несомненно опасные для правопорядка*(1307).
На иную почву становится другая посредствующая теория, начала которой можно найти еще у Кестлина, положенная, между прочим, и в основание нашего действующего права. Границы наказуемого и ненаказуемого покушения, говорит она, нужно искать прежде всего не в свойствах средств, так как средства во всех таких случаях оказываются негодными для выполнения задуманного, а в самых основаниях их выбора. Такие основания могут быть двояки: или виновный прибег к таким средствам случайно, когда безвредный характер его деятельности зависел от обстоятельств, вне его воли и усмотрения лежащих, или же эти средства были выбраны им самим.
В первом случае, когда выбор негодных средств обусловливался случайностью, эта негодность не имеет никакого значения и виновный подлежит наказанию за учиненное им покушение, и притом безразлично, проявилась ли эта негодность в момент выполнения деяния, когда виновный случайно схватил незаряженный пистолет вместо заряженного, или же в момент подготовительных действий, когда виновный влил в питье предполагаемый яд из такой склянки, в которой он не находился*(1308). Такая деятельность, по этому взгляду, заключает в себе все элементы наказуемого деяния: со стороны объективной, это действие представляет начало воспроизведения законного состава, а со стороны субъективной - в нем обнаруживается реальная злая воля, а потому не усматривается и оснований признавать такое покушение ненаказуемым.
Но если средства, оказавшиеся негодными, были сознательно выбраны виновным, так что он действовал на основании неудачно составленного плана, то может ли он быть наказан за свою попытку? На это существует двоякий ответ.
Одна группа писателей, представителем которой может быть назван Бар*(1309), отрицает наказуемость всех тех случаев этого рода, где выбор данных средств противоречил общепризнанной логике и общему здравому смыслу. Сущность преступного умысла, говорит Бар, заключается не только в установлении определенного пути или цели деятельности, но и в выборе средств и способов действия, пригодных для достижения задуманного, согласно с общими указаниями жизненного опыта и здравого человеческого смысла; этой целесообразностью предположенной деятельности и отличается реальная, а потому и преступная злая воля от фантастических, хотя бы и безнравственных планов. Поэтому попытка действовать такими средствами, которые при предполагаемых условиях, по законам природы и логики, не могут вести к желаемому результату, не может рассматриваться как осуществление действительно преступной воли и не может почитаться наказуемым покушением.
Таким образом, по этому взгляду, ошибка в выборе средств оценивается по объективному масштабу, ставится в соотношение с излюбленным Баром понятием "правил жизни" (Regeln des Lebens), но и здесь этот принцип оказывается неустойчивым. Представим себе, что речь идет об оценке негодных средств, выбранных виновным для отравления; по теории Бара, мы должны решить вопрос о том, как смотрит на это средство здравый смысл, но чей: массы народа или специалистов, медиков или юристов? Как поступать в тех случаях, когда и специалисты не могут дать определенного ответа на то, произведет ли данное средство при данных обстоятельствах желаемый результат? Да и само положение, что всякое действие, не соответствующее требованиям логики, должно быть признано ненаказуемым, бездоказательно.
Вор, решившийся обокрасть кассу банкирской конторы, тщательно обдумал, как проникнуть в контору, снабдился орудиями для вскрытия, приступил к таковому, но не сообразил, что усовершенствованная железная касса для вскрытия требует инструментов особого рода, а потому его попытка и не увенчалась успехом: можно ли его признать ненаказуемым?
Гораздо эже смотрят на условия безнаказанности покушения с негодными средствами представители другого оттенка той же группы*(1310), которые признают безнаказанность в том случае, когда выбор средств объясняется только крайним невежеством виновного, благодаря чему воля его утрачивает опасный характер. К числу таких ненаказуемых попыток должна быть, конечно, отнесена и деятельность при помощи так называемых суеверных средств. Конечно, с объективной стороны, и эта деятельность может заключать в себе начало воспроизведения законного состава преступного деяния; но со стороны субъективной, воля, проявленная виновным, не представляется опасной для общества. Само решение вопроса о том, объясняется ли выбор известных средств крайним невежеством или суеверием лица, может быть сделано не a priori, а только при рассмотрении судом каждого отдельного акта.
Разноречие взглядов, проявившееся в доктрине, должно было отразиться и на законодательствах, и на судебной практике.
Французский кодекс не содержит никаких постановлений об этом предмете; Французский кассационный суд (реш. 4 ноября 1876 г. и 12 апреля 1877 г.) принял теорию абсолютно и относительно негодных средств; большинство комментаторов*(1311) признают покушение с негодными средствами ненаказуемым. Также умалчивают об этом Кодексы бельгийский, голландский и итальянский*(1312).
Партикулярные немецкие кодексы содержали подробные и весьма запутанные постановления по этому предмету*(1313); но Германский кодекс, по примеру Прусского, не ввел никакого постановления, и практика немецкая до введения нового судоустройства представляла полнейшее разнообразие в его решении*(1314). Наконец, Reichsgericht решением общего собрания его отделений 24 мая 1880 г. признал, что негодность средств безусловно не влияет на наказуемость, какова бы ни была степень их негодности и какова бы ни была причина ошибки*(1315).
Свод законов вовсе не упоминал об этом вопросе*(1316), точно так же и Уложение 1845 г. не затронуло его ни в тексте, ни в мотивах, а наша судебная практика представила в этом отношении значительные колебания*(1317), как это можно видеть из следующих примеров.
По делу крестьянки Лодыгиной*(1318), обвинявшейся в покушении отравить мужа квасцами, Первое общее собрание петербургских департаментов Правительствующего Сената, в решении от 8 июня 1849 г., нашло, что так как покушение на преступление заключает в себе начало или часть предположенного зла, то само собой разумеется, что покушением на преступление должны быть почитаемы только те действия, последствием коих было бы само совершение преступления, а из этого следует, что действие, которое не только не произвело, но и не могло произвести преднамеренного зла, по несообразности употребленных средств с умыслом, должно быть признаваемо не покушением, а приготовлением*(1319).
Напротив того, в 1859 г. Московское общее собрание Правительствующего Сената по делу крестьянки Романовой, пытавшейся отравить мужа нашатырем, не принадлежащим, по заключению врачебной управы, к ядам, признало подсудимую виновной не в приготовлении, а в покушении оконченном*(1320).
Наконец, в том же 1859 г. Государственный Совет по делу Екатерины Бейгуль*(1321), пытавшейся отравить своего отца опиумом, данным в таком незначительном количестве, что он, по отзыву врачебной управы, не мог иметь вредного действия, признал ее виновной в покушении, но неоконченном.
Все эти недоразумения были устранены прямым указанием Закона 9 марта 1864 г., вошедшим в ст.115 Уложения изд. 1866 г.
На основании текста ст.115 (изд. 1885 г.) покушение признавалось оконченным и в том случае, когда предположенное зло не воспоследовало только по безвредности употребленных средств; но в примечании к этой статье было прибавлено: "Если при покушении подсудимым, по крайнему невежеству или суеверию, были употреблены средства, вполне и очевидно недействительные для совершения преступления, как-то: нашептывания, наговоры, заклинания и т.п., то он подвергается наказанию, как за преступный умысел, по ст.111 Уложения".
Таким образом, этот закон примкнул всецело к последней из разобранных выше теорий и признал покушение ненаказуемым только в том случае, когда негодные средства были именно выбраны виновным по его крайнему невежеству или суеверию.
При этом для применения примечания к ст.115 безразлично, было ли покушение еще не окончено, или виновный уже сделал все, что считал нужным, и зло не воспоследовало только благодаря негодности средств.
Но особое указание закона на то, что в этих случаях виновный отвечает за злой умысел, представлялось неудачным. Конечно, в подобных случаях проявляется злой умысел; но можно ли признать такое проявление наказуемым? Можно ли было, например, применить уголовное наказание, и притом самое тяжкое, к человеку, который колдовал на жизнь государя или членов царствующего дома?
Действующее Уложение также вносит в текст закона особое постановление по данному вопросу, совершенно аналогичное со ст.115, говоря: покушение учинить преступное деяние очевидно негодным средством, выбранным по крайнему невежеству или суеверию действовавшего, не наказуемо. В подобных случаях, как замечает объяснительная записка, можно говорить о преступных помыслах, пожеланиях, но не об опасной для общества воле.
170. Другим объективным условием, препятствующим довершению преступного замысла, является непригодность объекта, дающая содержание учению о покушении над негодным объектом*(1322).
Но представляет ли этот вопрос самостоятельное значение, или же к нему должны быть вполне применимы только что приведенные положения относительно покушения с негодными средствами? Действительно, несомненно существуют такие случаи, в коих мы с трудом можем сказать, что создало непригодность данной деятельности-средства или объект. Если кто-либо стрелял из монтекристо в человека, одетого в хорошую дубленку, или и из большого пистолета, но в человека, на котором панцирная сетка, то что мы имеем в данном случае: негодность средств или объекта? Такое же затруднение представит, например, разрешение этого вопроса в случае дачи мышьяка в дозе, оказавшейся недейственной только потому, что жертва постоянно употребляла мышьяк, и т.д. Ввиду этого весьма многие криминалисты и даже новейшие, как, например, в Германии - Лист, Г. Мейер*(1323), безусловно отождествляют оба учения; но такая постановка вопроса, по моему мнению, вызывает некоторые возражения*(1324).
С одной стороны, средства действия за немногими исключительными случаями не имеют значения для состава преступного деяния; напротив того, объект, его юридические и физические свойства обусловливают не только квалификацию деяния, но и самое его юридическое бытие. С другой стороны, негодность средств исключает возможность довершения задуманного, а негодность объекта может устранять преступность содеянного даже и в том случае, когда виновным воспроизведен весь законный состав преступного деяния. В силу этого обстоятельства данное учение тесно соприкасается с понятием мнимого преступного деяния, т.е. с разобранными выше случаями посягательства на несуществующую норму или на несуществующее субъективное право.
Оба признака представляются настолько существенными, что применение приведенных выше положений относительно наказуемости покушения с негодными средствами к разбираемому вопросу приведет к практически несостоятельным результатам. Так, признавая все случаи покушения на негодный объект наказуемыми*(1325), мы должны будем признать, например, наказуемой попытку оскорбить в печати какое-либо несуществующее общество, а признавая все эти посягательства ненаказуемыми, мы должны будем освободить от ответственности вора, залезшего в карман, как скоро в кармане не оказалось ни бумажника, ни какой-либо иной вещи. Поэтому мы должны обратиться к самостоятельному рассмотрению случаев этого рода.
Простейшие случаи данного рода - представить посягательство на несуществующий предмет. Если объект посягательства не существует физически, то очевидно, что и всякая попытка посягнуть на него будет мнимой: она заключает в себе голую злую волю, но не имеет свойств преступного деяния, тем более что в большинстве случаев и самое покушение при подобных условиях бывает невозможно, по крайней мере в тех деяниях, которые предполагают непосредственное воздействие субъекта на объект. Поэтому нельзя наказывать покушение на поджог несуществующего дома, на подделку акций несуществующего общества, попытку оклеветания несуществующего лица и т.д.; к этой же группе, по моему мнению, следует отнести выстрел, сделанный с целью лишить жизни, в оказавшегося мертвым, посягательство на вытравление плода у небеременной женщины, так как в первом случае объектом является не тело человека, а жизнь, а во втором - не женщина, а зародыш.
Но, как мы видели, право не всегда охраняет всякое конкретно существующее благо или интерес; очень часто для такой охраны требуется, чтобы этот предмет имел известные юридические свойства, при наличности коих он только и становится правоохраненным интересом; без этого условия этот интерес будет существовать физически, а не юридически, а потому и посягательство на него должно рассматриваться как покушение на несуществующий объект. Если кто-либо пытался украсть чужую вещь, а в действительности посягнул на собственное имущество, то его попытка не может считаться преступной*(1326).
Таким образом, покушение на объект, не существующий физически или юридически, будет мнимо преступным, но могут ли быть случаи посягательства на существующий объект, который бы, однако, оказался негодным для выполнения задуманного? Я полагаю, что ответ должен быть отрицательный.
Живой человек есть всегда годный объект убийства, были бы только выбраны надлежащие средства действия и посягательство было бы учинено; чужая вещь есть безусловно годный объект кражи или истребления и т.д.
Когда господствующая доктрина говорит о различии абсолютно и относительно негодных объектов, признавая покушение над последними наказуемым, то в действительности все примеры абсолютной негодности относятся к несуществующим объектам, а относительной - к недостаточности употребленных средств.
Иначе, конечно, ставится вопрос, когда, говоря о покушении на существующий объект, выделяют случаи посягательства на объект, находившийся не в том месте или положении, как предполагал виновный, если притом это обстоятельство было причиной неудачи задуманного. По моему мнению, и в этих случаях нельзя говорить о годности или негодности объекта, который несомненно годен, а нужно решить другое положение: есть ли в данном случае общие признаки покушения или нет, а это, как было указано ранее, будет зависеть от конкретной обстановки отдельных преступных деяний, от их состава, от способа действия*(1327). На этом основании нельзя говорить о покушении на изнасилование лица, находившегося в момент действия в другом городе или доме, потому что покушение в этом случае предполагает начало физического насилия над жертвой, чего в действительности не было; но лицо, стрелявшее в комнату, где находилась жертва, однако, не в том направлении, в каком она стояла, или запустившее ради кражи руку в сундук, в коем предполагаемой вещи не оказалось, должно быть наказано по общим правилам за покушение.
Из новых западноевропейских кодексов ни один не содержит по данному вопросу никаких особых постановлений, предоставляя его разрешение судебной практике, причем последняя, так же как и доктрина, представляет полнейшее разногласие.
Практика французская первоначально защищала начало полной безнаказанности всех случаев покушения над негодным объектом; но за последнее время Французский кассационный суд допустил из этого начала исключения. Так, в решении 4 ноября 1876 г. Кассационный суд признал правильным решение Сенского суда, коим подсудимый, сделавший взлом кружки для бедных, но не похитивший ничего, так как кружка оказалась пустой, признан виновным в покушении на кражу со взломом; в решении 12 апреля 1877 г. Кассационный суд кассировал решение суда в Монпелье, не признавшего наличности покушения в выстреле, направленном в постель, на коей должна была лежать жертва, случайно находившаяся в этот момент в соседней комнате*(1328).
