Развитие преступной деятельности 8 страница

Недостаточно для подстрекательства простого заявления желания, указания на известную цель, если при этом не был указан и путь деятельности, так как подстрекательство предполагает вовлечение в определенное преступное деяние. Если кто-либо уничтожит какую-либо вещь, ударит кого-либо, зная, что он выполняет этим давнишнее желание своего приятеля, то, конечно, этот последний не может считаться подстрекателем, хотя бы он прежде неоднократно и многим лицам заявлял о том, что ему подобное событие было бы весьма приятно.

Возбуждение должно иметь определенный характер как относительно лиц, к коим оно относится, так и относительно деяния или деяний, которые подстрекатель имеет в виду. Этим подстрекательство отличается от возбуждения масс от пропаганды, играющих такую важную роль в области политических преступлений. "Можно, - говорит Гос в мотивах к Бельгийскому кодексу (I, N 320), - публично произнесенными речами или путем печати возбудить чувство ненависти, жгучее озлобление против отдельных частных лиц или против известного класса, сословия; можно систематически нападать на действия правительства, сеять недовольство существующим порядком вещей, внушать гражданам желание изменения политического строя и т.п.; подобное непрямое возбуждение заслуживает иногда наказания, как delictum sui generis *"Преступление против его рода (лат.).", но все-таки эта деятельность не может сама по себе рассматриваться как участие в вспыхнувшем восстании, в посягательствах на личность или собственность граждан". Но, разумеется, если таким возбуждением толпа или отдельные лица направляются именно на совершение отдельных преступных деяний, то виновный может быть рассматриваем как соучастник. Такое начало проводит, например, Германское уложение (§ 85, III), назначая, однако, за прямое возбуждение, не имевшее последствий, самостоятельное наказание*(1405).

Бельгийское уложение особо упоминает рядом с подстрекателями о тех, кто в речах, произнесенных в собраниях или публичных местах, в расклеенных воззваниях или в печатанных или непечатанных, продаваемых или раздаваемых прокламациях, рисунках или эмблемах (Закон 25 мая 1891 г.), будет прямо возбуждать к учинению преступных деяний; они наказываются как виновники этих деяний. Но если таковое возбуждение не имело результата, то виновный наказывается как за самостоятельный проступок; такое же постановление внесено и в новый проект Общей части Французского уголовного уложения (§ 81, IV).

В нашем Уложении о наказаниях 1845 г. постановления о наказуемости публичного возбуждения к преступлению представлялись и неполными, и весьма дробными (ст.245, 251, 252, 274, 1035, изд. 1885 г.), а в действующем Уложении случаи публичного возбуждения указаны в ст.129, причем оно должно заключаться в публичном произнесении или чтении речи или сочинения, а равно в публичном выставлении сочинения или изображения; такое публичное возбуждение должно быть направлено к возбуждению к определенной деятельности, имеющей противогосударственный или противообщественный характер, или же к учинению деяний, признаваемых по закону тяжкими преступлениями. По общему правилу, возбуждение наказуемо, хотя бы оно и не сопровождалось ожидаемыми последствиями, но в числе обстоятельств, усиливающих ответственность, в Уложении указано и то, когда последствием возбуждения было учинение преступления; но, однако, закон прибавляет, что наказуемость за такое возбуждение может быть назначена только в том случае, если возбуждавший не подлежит в качестве соучастника (а в частности, в качестве подстрекателя) учиненного деяния более тяжкому наказанию.

Таким образом, публичное воззвание может рассматриваться как подстрекательство при наличности следующих условий: во-первых, оно должно заключать в себе прямое возбуждение к определенному преступлению; во-вторых, виновный должен действовать с намерением возбудить к этому преступлению; в-третьих, возбуждение должно сопровождаться действительным учинением того деяния, к которому возбуждали.

Вместе с тем подстрекатель должен действовать не только умышленно, но и с определенным оттенком умысла - выполнить задуманное посредством другого лица или при участии этого лица; следовательно, подстрекательство предполагает не только сознание собственной деятельности и долженствующей возникнуть вследствие того деятельности другого лица, но и соответственно сему направление воли; этому особенному направлению воли подстрекателя старая доктрина придавала специальное название - animus instigandi *"Готовность к подстрекательству (лат.)."*(1406).

Умысел подстрекателя направляется на вовлечение в участие в преступном деянии безотносительно к свойству этого участия. Поэтому может быть подстрекательство не только к еще не начавшемуся преступному деянию, но, при известных условиях, к продолжению деяния уже начатого, но еще не оконченного, не только к самому выполнению, но и к пособничеству. Возражения против последнего положения, встречаемые иногда в немецкой литературе, относятся к вопросу о наказуемости подстрекательства к пособничеству, а не к юридической конструкции понятия. Наше Уголовное уложение говорит о подстрекательстве к соучастию вообще.

Умысел подстрекателя направляется, конечно, к учинению преступного деяния в том объеме, который ему придал законодатель, включая сюда и покушение, и наказуемое приготовление. Спор, занимающий видное место в современной немецкой литературе и перешедший отчасти и в практику (решение Reichsgericht'а от 29 мая 1888 г.), о том, наказуемо ли вовлечение только в покушение, представляется мне и искусственным, и малоинтересным. Если и встретились бы такие случаи, когда кто-либо подстрекал другого только к покушению*(1407) и подстрекаемый совершил только таковое, то и подстрекатель отвечает за покушение, а если подстрекаемый пошел далее и перешел пределы подговора, то к ответственности подстрекателя применяются общие правила об эксцессах исполнителя.

Умысел подстрекателя может быть прямой или непрямой, преступное безразличие; если кто-либо, совершая известное действие или сообщая известный рассказ, сознает, что последствием его рассказа будет совершение кем-либо указываемого им преступного деяния, и безразлично относится к этому, то мы можем ему вполне вменить совершенное другим лицом преступление по тем же основаниям, по которым мы вменяем последствия подобного безразличия непосредственному виновнику.

Умысел, прививаемый подстрекателем, может быть или составлен им самим, или воспринят им от другого, так что подстрекателем может явиться подстрекаемое лицо*(1408); с другой стороны, подстрекателем будет признан и тот, кто привил кому-либо преступный план не непосредственно лично, а через посредство третьего лица.

Безразлично, в чьих интересах и из каких мотивов действовал подстрекатель. Если, например, кто-либо подговорил другого к совершению преступления, зная, что он доставит этим выгоду или удовольствие не себе, а своему другу, любовнице, и руководствуясь только этими побуждениями, то он все-таки будет отвечать как подстрекатель*(1409).

Точно так же безразличны и те основания, по которым подстрекатель прибег именно к этому способу выполнения задуманного; безразлично, воспользовался ли он чужой помощью потому, что считал свои силы недостаточными, как, например, при выполнении какого-либо сложного преступного деяния, или потому, что находил личную деятельность неудобной, не хотел этого, или, наконец потому, что физически безусловно не мог его выполнить. Последний случай вызывал споры в доктрине. Так, Бернер в своей монографии о соучастии предлагал считать таких лиц не подстрекателями, а пособниками; но такое ограничение представляется и ненужным, и неверным. Если мы считаем виновником потопления лицо, прорвавшее плотину, виновником поджога - подложившего зажженные материалы под здание, хотя, конечно, эти преступления могли быть только выполнены стихийными силами, то на этом же основании мы должны признать параличного подстрекателем к убийству, нанесению побоев; импотентного или даже женщину подстрекателем к изнасилованию, неграмотного - к подлогу. Исключение представят только, как мы увидим далее, те случаи, когда невозможность выполнения представляется не фактической, а юридической, когда преступное деяние предполагает, по своему составу, во всех участвующих наличность особенных условий и признаков, например особенное служебное положение.

Подстрекательство может быть однократное или, смотря по обстоятельствам, многократное; может быть одно подстрекательство к нескольким деяниям и, наоборот, подстрекательство к одному деянию несколькими лицами.

Указывая на эту возможность подстрекательства не из личных побуждений, мы естественно встречаемся с вопросом: будет ли подстрекателем тот, кто возбуждал к преступлению с целью предать совершителя правосудию и подвергнуть его ответственности?*(1410) Случаи этого рода, к сожалению, встречаются в судебной практике всех стран*(1411). Такого рода подстрекателями могут быть и частные лица, но чаще всего в этой роли являются низшие агенты полицейской власти, сыщики, исполняя роль так называемых agents provocateurs (Lockspitzel) *"Агентов-провокаторов (фр.).". Можно ли применить к этим лицам понятие подстрекательства при наличности, разумеется, всех общих условий такового?

Прежде всего несомненно, что одно только желание подвергнуть законной ответственности подстрекаемого не может устранить наказуемости подстрекнувшего. Если кто-либо подговорил, положим, своего брата на убийство, с тем чтобы потом донести на него и воспользоваться его имуществом, как лишенного прав, или, как приводит пример Глазер, с тем, чтобы, воспользовавшись его заарестованием, обольстить его жену или дочь, то, конечно, такое лицо является не только безнравственным деятелем, но и уголовно наказуемым подстрекателем.

Даже и в тех случаях, когда подстрекатель руководствуется не личными побуждениями, а своеобразно понимаемыми обязанностями службы или интересами общественными, подобная ссылка недостаточна для признания подстрекательства безнаказанным. Ссылка на служебные обязанности сама по себе несостоятельна уже потому, что никакой закон не уполномочивает и не может уполномочить кого-либо на подобную деятельность. Обязанность полиции состоит в раскрытии совершенных преступных деяний или в предупреждении готовящихся; но и в том и в другом случае эта деятельность не имеет ничего общего с созданием новых преступлений или преступных попыток. Такая ссылка неизвинительна не только тогда, когда данный агент по своему почину прибег к подобному способу открытия преступника, но и тогда, когда он действовал по приказу начальника, так как подобный приказ беззаконен. Поэтому лицо, подговорившее другого совершить преступление для того, чтобы захватить его во время совершения и предать правосудию, совершает деяние, не только несовместимое с представлением о нормальных функциях органов правительственной власти, но и подводящее учинившего под понятие подстрекателя, потому что в его деятельности совмещаются все существенные условия подстрекательства: он сознавал, что он подговаривает другое лицо, он сознавал, что он подговаривает к преступному деянию, он сознавал, что последствием его подговора будет или, по крайней мере, может быть преступная деятельность вовлеченного. Мало того, он не только сознавал последнее условие, но и желал его наступления, а с тем вместе желал или, по крайней мере, безразлично относился к таковому. Если такой увлекатель неопытных умов и пылких сердец подстрекает к вступлению в тайное сообщество или к учинению какого-либо анархического действия, то он не может не желать, чтобы такое действие или, по крайней мере, наказуемая попытка такового не произошла, ибо без этого последствия вся его работа пропала и никакого поощрения и отличия ему не получить. Но, разумеется, то же соображение применяется и к вовлечению в другие преступления: подделку денежных знаков, убийство, поджог, а потому вовлекший должен быть наказан как соучастник в учиненном преступном деянии.

При этом, по моему мнению, постановка вопроса не изменится, если и будет доказано, что лицо, склоненное к этому деянию, имело преступные наклонности, могло казаться опасным, но не было преступником. Если кто-нибудь, зная, что лицо нуждается в средствах и не прочь поправить свои дела каким бы то ни было путем, подговаривает его принять участие в делании фальшивых ассигнаций, или зная пылкий характер, способность к увлечениям какого-либо юноши, уговаривает вступить в тайное общество, заняться пропагандой, то суд может и должен признать такого подговорщика уголовно наказуемым: он создал преступление, а следовательно, и преступника, если, конечно, мы не признаем, что для наказуемости достаточно одной преступной насыщенности, преступности лица*(1412).

Несколько иными представляются те случаи, когда подговариваемое лицо уже разыскивается властью за учиненное им какое-либо иное преступное деяние, когда в совершении нового деяния или даже покушения на него нет никакого интереса, а засада устраивается не для привлечения к ответственности за вновь учиненное, а только для захвата преступника. Если такую полицейскую деятельность по разным причинам нельзя назвать вполне рациональной, в особенности ввиду той опасности, которая грозит жертве вновь придуманного преступного деяния, и ввиду возможности достичь задуманного иными средствами, то, с другой стороны, здесь можно возражать против наличности подстрекательства, так как действительное учинение этого деяния или даже наказуемая попытка на него подстрекавшим и не предполагалась. Но при таких условиях, очевидно, нет основания вовлекать в преступления, угрожаемые смертной казнью или каторгой*(1413).

Обращаюсь к подстрекаемому. Подстрекательство предполагает сознательное вовлечение, склонение чьей-либо воли к совершению преступного деяния.

Конечно, если исходить из того положения, что человек, как существо свободно разумное, определяется в своих действиях исключительно из себя, по личному усмотрению, т.е. стоять на почве индетерминизма, то такое воздействие подстрекателя не может служить основанием его ответственности за учиненное: А. подговорил Б. на совершение убийства, но так как Б. в действительности решается только по собственному волеопределению, то убийство и может быть вменено ему одному; подговорщик же может отвечать только за акт подговора или, самое большее, за участие в чужом преступном деянии. Между подговором и смертью не будет никакого причинного отношения, как не существует его между действиями лица, приготовившего отраву, и смертью предполагаемой жертвы, происшедшей от удара молнии. Это замечание одинаково относится как к прежней доктрине безусловной свободы воли, так и к новейшему индетерминизму, допускающему значение мотивов действия, но при условии вполне свободного выбора между мотивами, так как самопочинность действия уничтожает связь учиненного с подстрекательством*(1414).

Иначе ставится вопрос с точки зрения закономерности человеческих действий. Если каждое лицо определяется в своей деятельности мотивами, вытекающими частью из его личного опыта, характера, привычек, а частью из обстоятельств, существующих в момент деятельности, к числу которых, очевидно, относится и воздействие, подговор другого, то действия, совершенные вследствие подговора, являются вполне аналогичными с действиями, вызванными ощущениями голода, жажды, а потому вменяются совершившему, так что наличность подговора отнюдь не исключает ответственности подговоренного. С другой стороны, создание мотивов для деятельности другого совершенно равнозначительно с возбуждением каких-либо сил природы, а потому виновный в таком подговоре отвечает за учиненное подговоренным по общим началам учения о причинной связи, и притом не как за чужую вину, а, как и все соучастники, за общую вину, причинившую преступное посягательство на правоохраненный интерес*(1415).

Для того чтобы действия подстрекателя могли служить мотивом деятельности подстрекаемого, необходимо, чтобы последний находился в таком психическом состоянии, при котором склонение его представлялось возможным, чтобы он мог быть совиновником.

На этом основании, если подговоренный будет недееспособным, то подстрекательства нет, а склонивший должен рассматриваться, как было указано ранее, как физический виновник, хотя бы он в момент действия и отсутствовал.

Эта дееспособность подговоренного должна существовать в момент подговора, т.е. он должен находиться в условиях вменения; поэтому подговора нет, если исполнитель действовал под влиянием физического принуждения*(1416).

Больше спора возбуждает вопрос о принуждении психическом. Если кто-нибудь под угрозой смерти требует от другого выполнения преступления и достигает требуемого, то можно ли его считать подстрекателем, или же он будет единичным физическим виновником? Я полагаю, что ответ должен быть дан на основании установленных выше общих начал об ответственности соучастников. Если действие исполнителя утратило преступный характер, то нет соучастия, нет и подстрекательства; таким образом, если мы признаем, что психическое принуждение поставило принуждаемого в состояние крайней необходимости, лишило его деятельность характера самостоятельного участия в преступном деянии, то ответственным является только принудивший; если же угроза не достигла такого размера, то, конечно, она может быть одним из средств определения другого к действию, т.е. одним из средств подстрекательства.

Наконец, нельзя говорить о подстрекательстве, когда кто-либо побудил другого к учинению какого-либо действия обманом, посредством возбуждения заблуждения или путем пользования его ошибкой, хотя не могу не прибавить, что этот вопрос считается весьма спорным. Если вовлеченный действует в силу этого обмана или ошибки неумышленно, то вовлекающий является самостоятельным виновником; если даже совершивший при этих условиях в свою очередь будет привлечен к ответственности за неосторожность или небрежность, то и тогда он не будет соучастником вовлекшего, что ясно доказывается различием в объеме вменения совершенного каждому из них. Это положение подкрепляется и изложенным выше учением о посредственном виновничестве. Неосторожная деятельность не прерывает причинной связи, и подстрекнувший в этих случаях отвечает как непосредственный виновник результата*(1417).

Любимым предметом старой доктрины в учении о подстрекательстве был вопрос о средствах вовлечения: не всякое возбуждение другого к преступному деянию считалось подстрекательством, а только возбуждение известными, определенными путями, а потому было необходимо исследовать природу каждого отдельного средства*(1418).

Теперь все это учение отошло на второй план. В самом деле, можно ли перечислить a priori все средства воздействия одного лица на другое и установить их относительное значение? Сила и значение этих средств безусловно зависят от разнообразных отношений, в которых находятся эти лица. "Часто, - говорит проф. Жиряев, - самое сильное в других случаях средство, например приказание, соединенное с угрозой, разбивается, как волна о скалу, встречаясь с железной волей или случайным капризом того, относительно кого она употребляется, и наоборот, иногда просительное слово, одно высказанное желание заставляют другого решаться на самое безумное предприятие, бросаться, как говорят, в огонь и в воду". "Безразлично, - замечает Гейер, - заключается ли подстрекательство в каком-либо мимолетном действии, в случайно брошенном слове, в знаке, или же для вовлечения понадобилась хитросплетенная махинация, ряд заранее обдуманных действий, мало-помалу подготовляющих другого к роковой решимости". "Сюда одинаково относятся, - прибавляет Г. Мейер, - и дача или обещание прибытка, и причинение вреда или угроза таковым; воздействие на рассудок и возбуждение желаний или страстей, применение силы или пользование ошибкой; при известных условиях - даже кажущееся удержание от совершения". Для подстрекательства необходимо только, чтобы данное лицо определило другого к совершению преступного деяния, каким бы путем оно этого ни достигло, если только воздействие не уничтожило вменения в вину: род и характер выбранного средства могут иметь только процессуальное значение, как доказательство умышленности и причинной связи.

Из европейских законодательств французское перечисляет средства подстрекательства, говоря о склонении подарками, обещаниями, угрозами, злоупотреблением власти или влияния, обманами и преступными ухищрениями, а равно и о даче наставления для совершения преступления. Этому перечислению и французские криминалисты, и практика придают важное значение, считая его строго ограничительным и не допуская возможности подстрекательства иными средствами, кроме указанных в законе*(1419). Той же системы держится Бельгийское уложение 1867 года и Голландский кодекс.

Германское уложение, определяя подстрекательство в ст.48, хотя также говорит об определении другого к преступлению подарками, обещаниями, угрозами, злоупотреблением влияния или власти, возбуждением ошибки или пользованием ею, но в заключение прибавляет к этому перечню: "или иными какими-либо средствами"; поэтому германская практика признала, что этот перечень имеет только характер примеров*(1420).

Еще далее пошло Венгерское уложение (§ 69), которое отказалось даже и от примерного перечисления средств, считая виновным всякого, "кто подстрекнет другого к преступлению". Этому примеру последовали Итальянское уложение, Австрийский и Швейцарский проекты*(1421).

Наш Свод законов, относя к пособникам лиц, соответствующих по своей деятельности подстрекателям, указывал только на следующие средства воздействия: наем, подкуп, препоручение; но составители Уложения о наказаниях 1845 г. пополнили этот перечень, называя подговорщиками всех тех, которые употребили просьбы, убеждения, подкуп или обещание выгод, обольщения и обманы или же принуждения и угрозы. Наконец, действующее Уголовное уложение отказалось от всякого перечня, говоря: "подстрекавшие других к соучастию в преступном деянии"*(1422).

Таким образом, с точки зрения теоретической, вопрос об отдельных средствах подстрекательства мог бы быть обойден молчанием; но ввиду существующих в теории и практике сомнений я остановлюсь на некоторых спорных способах подстрекательства*(1423).

Так, г-н Лохвицкий находит неправильным отнесение к средствам подстрекательства просьбы, как излишне расширяющие понятие подстрекательства; но я полагаю, что если, конечно, не всякая просьба может быть признана подстрекательством, то в то же время могут быть в жизни такие близкие отношения, глубокая любовь, безграничная преданность, при которых даже самой незначительной просьбы достаточно, чтобы подвигнуть другого или на геройский подвиг, или на преступление*(1424).

Под понятие просьбы может быть подводимо и поручение. Если такое поручение принимается и исполняется другим лицом, то несомненно, что хотя бы поручение и не соединялось с прямым обещанием каких-либо выгод или награды, оно тем не менее может быть средством вовлечения*(1425).

За просьбой следует убеждение, т.е. представление таких оснований, в силу коих совершение какого-либо деяния становится как бы обязательным или необходимым для данного лица, объяснение той пользы и выгод, которые можно получить от данного деяния, или устранение сомнений и опасений, возбуждавшихся у подстрекаемого, и т.д. Но понятно, что такое убеждение тогда только составит подстрекательство, когда оно действительно является условием, определяющим деятельность другого; простой же совет, указание, укрепление сложившейся решимости может быть только пособничеством, а не подстрекательством. Еще реже можно причислять сюда простое одобрение, ratihabitio. Если оно относится к плану, который был рассказан задумавшим, то одобрение предполагаемой деятельности может рассматриваться как пособничество, как укрепление существующей решимости, а одобрение уже учиненного преступного деяния даже не подходит под понятие соучастия*(1426).

Далее следуют подкуп и обещание выгод, причем безразлично, были ли даны или обещаны деньги или же какая-либо иная выгода, место, выгодная должность и т.п.

Близко с предшествующей формой соприкасается обольщение, так как и здесь предполагается склонение к преступлению приманкой какого-либо удовольствия, выгоды. Что касается обмана и соответствующего ему в западноевропейских кодексах возбуждения ошибки или пользования ошибкой, то они только в том случае составляют подстрекательство, если не парализуют психической деятельности исполнителя или когда они относятся к обстоятельствам, не устраняющим умышленности действия исполнителя, как, например, обман по отношению к мотивам деятельности.

Сходно с этим определяется значение принуждения и угрозы, так как и они в высшем своем развитии исключают вменение деяния исполнителю. К принуждению же нужно отнести и незаконный приказ, исходящий от лица должностного или облеченного дисциплинарной властью; наконец, сюда же нужно отнести злоупотребление властью, все равно, создается ли эта власть в силу закона, как власть родителей, опекуна, начальника учебного заведения, или в силу тех особых отношений, которые существовали между вовлеченным и вовлекавшим.

Подстрекательство может быть не только словесное и письменное, но и проявившееся в волю выражающих конклюдентных действиях. Просьба, приказ, поручение вполне могут воплотиться в известных действиях и знаках; необходимо только доказать, что в них выразилась воля лица, и эта воля была принята другим к руководству*(1427).

Более спорным является вопрос об умолчании как средстве подстрекательства, mandatum tacitum *"Безмолвствованное поручение (лат.).", но я полагаю, что одно молчаливое и безучастное присутствие, как при совершении преступного деяния, так и при сговоре, не может создать соучастия. Если, положим, говорит Бернер, дети в присутствии отца совещаются об убийстве их общего фамильного врага и отец хранит при этом полное молчание, то хотя бы они благодаря значению его авторитета и полагали, что он одобряет их планы, мы тем не менее не имеем никаких оснований для признания его подстрекателем*(1428). Разве только при исключительной обстановке известное лицо благодаря ряду предшествующих условий из умолчания может вывести прямой приказ к действию; но при такой обстановке молчание является волю выражающим актом*(1429).

Во всяком случае для ответственности за подстрекательство необходимо, чтобы выполнение состояло в причинном соотношении с подговором. Обыкновенно исполнение немедленно следует за подговором, своей непосредственностью как бы свидетельствуя о тесной связи действий обоих виновных; но такая непосредственная связь во времени не составляет, однако, необходимого условия. Если между подговором и исполнением прошло не только несколько часов, но несколько дней и даже недель, то и тогда возбуждение может не утратить характера подстрекательства; иногда даже протечение известного промежутка времени является необходимым условием выполнения деяния, когда, например, деяние должно быть выполнено в отдаленной местности, после наступления известного события, после сложных подготовительных действий и т.д. С другой стороны, конечно, трудно признать подстрекательство, если подговор был осуществлен спустя долгое время, по истечении нескольких лет, так что подстрекатель и забыл о подговоре. Судья должен тщательно рассмотреть, действительно ли существовала причинная связь в данном случае между подговором и совершенным преступлением.

При этом, так как подстрекатель выполняет деяние через другого, то и для него центральным пунктом является учиненное исполнителем. В подстрекательстве, сопровождавшемся учинением преступления или попыткой его исполнения, прежде всего нельзя видеть отдельного самостоятельного преступления, осуществляемого актом склонения. Этим моментом оканчивается роль подстрекателя в соучастии, но вовсе не определяется существо его деятельности, направленной к осуществлению подговора, т.е. к совершению преступления. Если всегда видеть центральный пункт ответственности подстрекателя в подговоре, то подстрекатель будет отвечать за оконченное преступление безотносительно к тому, согласился ли подговоренный или нет, совершил ли он преступное деяние или только пытался его совершить. Но за какое же оконченное деяние будет отвечать подстрекатель? За убийство, разбой или изнасилование и т.п., к которым он склонял? Конечно нет, так как эти деяния исполнитель не начал, может быть, и совершать. Значит, при такой постановке вопроса виновность подстрекателя получает безусловно самостоятельный характер, составит особый тип преступности и перейдет в Особенную часть. Мало того, даже мера ответственности подговорщика будет не столько зависеть от свойства преступления, к которому он подговаривал, сколько от обстановки самого подговора, от степени энергии подстрекателя. Лицо, придумавшее и осуществлявшее целый сложный план подговора, прибегавшее и к угрозам, и к обольщениям, и к убеждениям, шедшее неуклонно к цели, конечно, может быть несравненно преступнее того, кто создал преступление простой просьбой, чуть ли не намеком, но такой постановки вопроса о подговоре не знает ни один кодекс; от этих выводов откажутся и сторонники воззрения на подговор как на самостоятельное деяние, так как этим уничтожается ответственность подстрекателя за то преступление, которое он вызвал к жизни, в которое он вовлек других, т. е. разрушается само понятие о нем как о соучастнике*(1430). Подговор есть тот акт, благодаря коему подстрекатель вкладывается в соучастие; но отвечает он как соучастник не за этот подговор, а за то, что было выполнено исполнителем в силу этого подговора*(1431).

Если же центр виновности подстрекателя заключается в деянии, учиненном подговоренным, то сам подговор может быть рассматриваем только как приискание средств или приготовление. Поэтому юридическое значение такой подговор может иметь или в тех деяниях, относительно коих закон наказывает и приготовление, или же когда такой подговор является настолько опасным, что, даже если он и не вызвал никаких преступных последствий, государство все-таки подвергает подговорившего наказанию.