Эпоха великих реформ реакция, разгром печати, образцы цензурного гнета; новейшее освободительное движение и завоевания в области печати

Временные правила 6 апреля 1865 г. почти были скопированы с законов о печати Франции мрачной эпохи «белого террора» при Людовике XVIII и полицейского безумия Наполеона III. И прав был автор статьи, помещенной в «Библиотеке для Чтения», кото­рый писал: «Над проектом комиссии (князя Оболенского) уже трудится новая комиссия. Вероятно, новая комиссия с того имен­но и начнет, что припишет все неудачи старой именно ее слиш­ком глубокому знакомству с чужестранными законодательствами о печати. Но если она и сама обладает этой эрудицией в такой же степени, то есть еще надежда, что она поймет и по достоинству оценит величайший недостаток всех этих законодательств». Валуевская комиссия не хотела понять указанных опасностей и двину­лась по проложенному пути еще дальше. Проект, слегка изменен­ный, стал законом. «Современник», оценивая значение последнего и констатируя его близкую связь с французским законодатель­ством, между прочим, замечал пророчески: «И у нас, сколько можно предполагать, администрация будет преследовать преступ­ления печати гораздо чаще своими административными мерами, чем судом, а потому ей особенно нужно остерегаться тех подвод­ных камней, на которые наткнулась французская по своей нео­сторожности и крайнему произволу».

Администрация, зараженная чрезмерной подозрительностью, не замедлила проявить себя в целом ряде поспешных пристроек к новому зданию закона 6 апреля. Так, законом 17 октября 1866 г. редакциям и сотрудникам газет и журналов, подвергнутых, вслед­ствие троекратного предостережения, временной приостановке, воспрещено в продолжение такой приостановки издавать хотя и не повременное, но от имени тех же редакций, издание. В следую­щем году 13 июня печатание постановлений земских, дворянских и городских общественных и сословных собраний, произносимых там суждений и речей и вообще отчетов о перечисленных заседаниях поставлено в зависимость от разрешения местного губернского на­чальства. А. Е. Тимашев, сменивший Валуева весной 1868 г., в том же году 14 июня провел в Комитете министров положение, предоставившее министру внутренних дел право запрещать по его усмотре­нию розничную продажу газет. Представление об этом прошло в качестве временной меры, а также ввиду наступления вакации в Государственном Совете. И в этом случае не обошлось без ссылок на подобные же полномочия во Франции и Пруссии. Временное прави­ло так и осталось временным, хотя меньшинством Государственно­го Совета было указано, что «для утверждения в обществе понятия о святости закона всякое дополнение или изменение к нему должно быть делаемо не иначе, как в законодательном порядке».

По Высочайшему повелению 2 ноября 1869 г. была учреждена особая комиссия, на которую было возложено «вооружить как ад­министративную, так и судебную власть надлежащей силой для отвращения вредного влияния, могущего произойти от необузданности и неумеренности печатного слова». Председателем Ко­миссии был назначен главноуправляющий Вторым отделением собственной Е. И. В. Канцелярии князь С. Н. Урусов. Последнее засе­дание ее состоялось 6 ноября 1871 г. Выработанный ею проект имел в виду значительные смягчения законов о печати. Между прочим, было предположено ограничить срок действия предостережений 15 месяцами. Однако проект не получил дальнейшего хода в зако­нодательном порядке. Этому, по-видимому, воспрепятствовали начавшиеся политические процессы, которые охранителями были поставлены в связь с «вредной» литературой. Пользуясь благопри­ятной конъюнктурой, министр внутренних дел А. Е. Тимашев по­спешил войти в Государственный Совет с представлением о но­вых ограничениях печати. Это представление получило силу закона 7 июня 1872 г. и в настоящее время составляет статьи 149—153 Ус­тава о цензуре и печати (издания 1890 г.). Таким образом, мини­стру внутренних дел было предоставлено право задерживать бесцензурные издания впредь до окончательного запрещения выпус­ка их в свет Комитетом министров. Независимо от задержания подобных изданий, могло быть возбуждено судебное преследова­ние виновных, если в задержанном сочинении или номере повременного издания будет усмотрено преступление. Кроме того, про­межуток времени между представлением издания в цензуру и вы­пуском его в свет увеличен для книги до 7 дней, для повременных изданий — до 4 дней.

Не прошло и года, как министр внутренних дел опять вошел с представлением в Комитет министров, которым было испроше­но Высочайшее соизволение на внесение министерского законо­проекта в Государственный Совет. В 1873 г. 16 июня состоялся действующий до сих пор закон (статьи 140 и 156 Устава о цензуре и печати), на основании которого министр внутренних дел полу­чил право воспрещать повременным изданиям печатать и обсуж­дать какой-нибудь вопрос государственной важности; в случае нарушения требования министра, издание может быть приостанов­лено на три месяца. Министерский проект имел в виду весьма широкое право на воспрещение оглашения в печати «какого-либо дела или вопроса», но Государственный Совет сузил испрашива­емые полномочия, ограничив их «каким-либо вопросом государ­ственной важности». Предоставляя министру внутренних дел столь исключительные полномочия, Государственный Совет, как зна­чилось в мотивах к его мнению, «принял во внимание, что в су­ществующих законоположениях о печати не предвидены случаи, когда, по высшим правительственным соображениям, представ­ляется необходимым, чтобы периодическая печать в течение неко­торого времени не касалась какого-либо вопроса внешней или внут­ренней политики, гласное обсуждение которого могло бы быть сопря­жено со вредом для государства. Между тем опыт, и весьма еще недавнего времени, доказал, что подобные случаи встречаются, и за неимением закона, в силу коего обсуждение государственного вопроса могло бы быть возбранено, оказалось необходимым ис­прашивать каждый раз особые по этому предмету Высочайшие повеления. Ввиду очевидного неудобства облекать именем Его Императорского Величества распоряжения, не предуказанные в законе, Государственный Совет признал нужным пополнить вышеозначенный пробел законодательства, определив в особом постановлении порядок извещения редакторов периодических из­даний о неоглашении того или другого вопроса государственной важности. Изданием этого постановления, созидающего законную основу для распоряжений, неизбежно вызываемых иногда высши­ми интересами государства, нисколько не стесняются те пределы, в которых доныне предоставлялось печати обсуждать политичес­кие и общественные вопросы. Новое постановление, по своему разу­му и цели его, может иметь применение лишь в обстоятельствах чрезвычайно редких. Нет сомнения, что органы печати, правильно понимающие призвание свое служить пользам отечества и сами собой, без всякого понуждения, подчинялись бы в сих обстоя­тельствах приглашению правительства. По сему особое о сем пра­вило и взыскание за неисполнение оного может относиться лишь к тем, совершенно исключительным, однако, как показывает опыт, возможным случаям, когда одно чувство долга и нравствен­ной ответственности не удержит от опасной по своим послед­ствиям нескромности».

Сумел ли министр внутренних дел отнестись к предоставленным ему полномочиям с осторожностью, на необходимость которой было указано Государственным Советом? Постараемся ответить на постав­ленный вопрос некоторыми данными из истории применения ста­тьи 140 Устава о цензуре и печати. В 1873 г. было воспрещено бесцензурным изданиям касаться поездки графа П. А. Шувалова в Лондон; 28 декабря того же года было воспрещено сгруппировать под общей рубрикой известия о неурожае и с ним связанных явле­ниях. Это воспрещение было подтверждено 9 января следующего года. 30 апреля 1874 г. состоялось запрещение перепечатывать из официального указателя заглавия книг, недозволенных иностран­ной цензурой; 15 июня того же года воспрещено касаться греко-униатских дел в Холмской Епархии; 21 октября воспрещено печа­тание статьи против Академии Художеств, в связи с отказом ху­дожника Верещагина от звания профессора; 25 октября воспрещено что-либо печатать о деятельности профессора И. Ф. Циона и о вол­нениях в Медико-Хирургической Академии. В 1875 г. состоялись воспрещения по следующим случаям: 31 января по поводу само­убийства Порфирия Ламанского; 5 апреля по делу Майкова и Кре­стовской и о столкновении поручика Крестовского с присяжным поверенным Соколовским; 15 июля о самоубийстве действитель­ного статского советника Лампе; 22 октября о слухах по поводу заминки в делах Торгового Дома Терещенко; 18 ноября о беспо­рядках в Технологическом Институте и уволенных студентах Варинском и Кауфмане; 28 декабря о смерти Петра III, описанной в разрешенной к напечатанию в XXV томе «Истории России» Соло­вьева. В 1876 г. запрещено было упоминать в печати: 20 февраля — об упразднении лифляндского, эстляндского и курляндского генерал-губернаторств; 21 апреля — о судебном разбирательстве по делу по­ручика Крестовского; 8 июня — о судебном ведомстве в привислинском крае в связи со статьей в № 67 «С.-Петербургских Ведомос­тей»; 7, 8 и 11 октября и 6 ноября — о каких-либо всеподданнейших адресах и коллективных заявлениях. В 1877 г. к числу вопросов государственной важности были отнесены: 25 января — коллектив­ное заявление профессоров Казанского университета против про­фессора Московского университета Любимова и 16 февраля — по­лемика по делу профессора Любимова. В 1881 г. в ту же категорию вопросов были отнесены: 3 апреля — сообщение о самоубийстве члена Государственного Совета Л. Макова; 21 апреля — известие о выходе в отставку графа Лорис-Меликова, Д. Милютина и А. Абазы. С 1882 по 1889 г. распоряжения по делам печати были направле­ны к тому, чтобы замолчать и принизить великие реформы Алек­сандра II — крестьянскую, земскую, судебную, городскую и др. В 1889 г. было воспрещено печатать: 27 апреля — статьи о городс­ких выборах: 8 сентября — о тарифном вопросе; 23 сентября — о злоупотреблениях в Кредитном Обществе. В 1890 г. 26 января — статьи о растрате земских сумм в Калужской губернии; 11 февра­ля—о сыне английского посланника Мориера; 8 марта — о гим­назиях и учебной системе в них; 11 марта — о студенческих волнениях в Петровско-Разумовском институте и Московском универ­ситете; 28 марта — о «Крейцеровой Сонате» графа Л. Толстого; 7 мая — о дирекции Императорских театров; 18 мая — о предсто­ящем 25-летии закона о печати; 8 ноября — о протесте против «какого-то мнимого угнетения евреев»; 9 ноября — о хлебных та­рифах. В 1891 г. 19 апреля — о продаже капсюлей Матико и К°; 18 июня — о таможенном тарифе; 27 июня — о заболеваниях холе­рой; 1 августа — воззвание о пожертвованиях в пользу переселен­ческого фонда евреев; 12 ноября — воззвание о сборах в пользу голодающих. В 1892 г. 30 января — о разногласиях между министром путей сообщения Гюббенетом и железнодорожным инспектором, полковником Вендрихом; 23 марта — о болезни председателя Ка­бинета министров Н. X. Бунге; 13 июня — о появлении холеры; 1 сентября — о самоубийстве офицера, князя Крапоткина; 23 сен­тября — о случае с помощницей надзирательницы лазарета Павловского Института; 24 сентября — об убийстве сотника Иловайс­кого сотником Жеребковым; 25 сентября — о драке между генера­лами Розенкампфом и Свистуновым; 23 ноября — о пересмотре гимназического курса; 29 ноября — о распоряжениях Воспитатель­ного Дома и о беспорядках в зубоврачебной школе Важинского. В 1893 г. 13 января — о беспорядках на Рождественских акушерских курсах; 4 февраля — о публичной лекции художника В. В. Вереща­гина; 1 марта — о гимназисте Литвинове; 16 марта — о покушении на убийство московского городского головы Алексеева; 19 марта — об отравлении лаборанта С.-Петербургского университета Хамонтова; 4 мая — о самоубийстве врача Кондратьева; 13 сентября — о дуэ­ли двух офицеров с князем Накашидзе; 23 сентября — о положении дел страхового общества «Россиянин»; 10 ноября — о деле по оскор­блению полицейского пристава Брикингофа; 7 декабря — о деле ка­занского полицеймейстера Панфилова; 28 декабря о скоропостиж­ной смерти лейтенанта Шведе и покушении на самоубийство пору­чика Геркуна. В 1894 г. было воспрещено сообщать: 20 января — о несчастии в семействе доктора Вельяминова; 26 марта — о 750-лет­нем юбилее г. Москвы; 19 мая — об убийстве генеральши Болдыре­вой; 14 октября — о крестьянине-толстовце Евдокиме Дрожжине, умершем в воронежской городской тюрьме, и т.д.

Несмотря на длинный до утомительности ряд фактов, мы все же привели небольшую часть случаев, в связи с которыми бесцен­зурная печать получала предупреждения не писать о том-то, не касаться того-то. Как видно, министры широко пользовались статьей 140 Устава о цензуре и печати и в вопросы «государственной важности» обращали дуэль офицеров, самоубийство дочери врача, должностные преступления станового пристава, несостоятельность торгового дома и т.д. и т.п. Все, что могло выставить в настоящем свете безнаказанный произвол даже низших агентов правитель­ства, или пригвоздить отдельных покровительствуемых лиц к позорному столбу нравственной ответственности перед обществен­ным мнением, или, наконец, раскрыть ту или другую язву бюрок­ратического механизма, все это становилось запрещенной облас­тью русского табу. Законодательство о печати неразрывно пере­плетается с общей политической жизнью страны. В самом деле, как известно, за платоническим увлечением «шестидесятников» Фурье, Сен-Симоном, Луи-Бланом и другими представителями разных оттенков социализма, «семидесятники» выдвинули народ­ничество, от которого на первых же порах откололась боевая фрак­ция, поставившая себе задачу непосредственной борьбы с прави­тельством. Недоделанность «великих реформ» и даже чувствитель­ное возрастание реакции послужили питательной средой для этого нового течения русской политической идеологии. Осенью 1869 г. в замерзшем пруде при Петровской земледельческой академии был найден труп убитого студента Иванова. Это послужило поводом к возникновению обширного уголовно-политического процесса, из­вестного под именем «Нечаевского». Следствием была выяснена наличность в России разветвленного революционного общества. Из­вестный князь Мещерский вместе с другими обскурантами забил тревогу. Началась беспощадная реакция, но революционная агита­ция не только не отступила перед исключительными мероприяти­ями правительства, а наоборот, взятая в руки заграничных руко­водителей и петербургского кружка «Чайковцев», развила еще более энергичную устную и печатную пропаганду. Репрессии, казалось, только воодушевляли революционеров и вербовали для них разно­го рода пособников. Возникло знаменитое дело Долгушина, Дмоховского и др., за ним процесс московских пропагандистов, или так называемый процесс 50-ти. Затем последовало дело о демонст­рации 6 декабря 1876 г. на Казанской площади; в конце 1876 г. и в начале 1877 г. много шуму наделало дело «О преступной пропаган­де в Империи», или процесс 193-х. Этот последний процесс, с одной стороны, раскрыл перед обществом вопиющий произвол административного сыска, с другой — показал правительству, что независимый суд не может быть орудием политики. В 1878 г. 24 ян­варя раздался выстрел Веры Засулич, направленный в петербург­ского градоначальника генерала Трепова, по распоряжению кото­рого был подвергнут телесному наказанию политический заклю­ченный Боголюбов. Провинциальная девушка с испуганной совестью, не знавшая даже того, за кого она мстила, была оправ­дана судом. Оправдание было встречено сочувственно в самых широких кругах общества. В самый день оправдания, 31 марта 1878 г., у здания судебных установлений была произведена сочувственная демонстрация, которая стоила жизни студенту Сидорацкому. Ров­но через шесть недель после этого последовала ломка судебных уставов: преступления против порядка управления и должностных лиц были изъяты из компетенции суда присяжных. Однако про­грамма революционеров становилась все более и более «действен­ной»: на белый террор они отвечали кровавым. Так, 26 мая 1878 г. в Киеве был убит жандармский офицер барон Гейкинг; 4 августа 1878 г. убит шеф жандармов генерал-адъютант Мезенцев; 9 февра­ля 1879 г. — харьковский губернатор князь Крапоткин; 14 марта того же года было совершено покушение на убийство шефа жан­дармов генерал-адъютанта Дрентельна; 2 апреля и 19 ноября 1879 г. и 5 февраля 1880 г. произошли покушения на цареубийство; 20 фев­раля 1880 г. совершено покушение на жизнь графа Лорис-Меликова. Печальное событие 1 марта 1881 г. замкнуло цепь указанных нами и других не упомянутых террористических актов. Все это вне­сло в правящие сферы неверную мысль о связи террористической деятельности с «излишествами» реформ Царя-освободителя. Обезу­мевшая от страха реакционная клика вопила о петле и эшафоте. Доб­ровольный сыск органов прессы известного направления ставил в первую очередь мероприятий против крамолы обуздание либераль­ной прессы. Однако с назначением в начале сентября 1880 г. графа Лорис-Меликова на пост министра внутренних дел от прессы как бы начала отодвигаться угрожавшая ей опасность. Уже в последних числах октября того же года для выработки законоположений о пе­чати была учреждена, под председательством графа П. А. Валуева, бывшего министра внутренних дел, комиссия, в которую вошли наиболее влиятельные государственные люди: князь С. Н. Урусов, граф А. Т. Лорис-Меликов, М. С. Каханов, К. П. Победоносцев, Е. В. Фриш и др. В заседание комиссии были приглашены редакто­ры десяти столичных газет и журналов. Представители печати едино­душно высказались за подчинение ее исключительно суду и зако­ну. Событие 1 марта 1881 г. помешало дальнейшему ходу работ этой комиссии. Ставши в 1882 г. во главе министерства внутренних дел, граф Д. А. Толстой, руководясь «исключительными обстоятельствами того времени», не замедлил внести в Комитет министров проект временных правил о печати, повлекших за собой еще новые стес­нения. «Впредь до изменения в законодательном порядке действу­ющих узаконений» 27 августа 1882 г. Высочайше утвержденным положением Комитета министров были введены временные пра­вила, составляющие в настоящее время статью 136 и примечания к статьям 144 и 148 Устава о цензуре и печати (издания 1890 г.).

В силу этих правил редактору повременного издания, во-первых, может быть совсем запрещено продолжать издание, если оно выз­вало третье предостережение; после же шестимесячной приоста­новки возобновляемое издание обязано представлять корректур­ные листы в цензуру не позже 11 часов вечера накануне дня вы­пуска в свет. Срок подобной «корректурной» цензуры зависит от усмотрения министра внутренних дел. Во-вторых, редакции по­временных изданий, выходящих без предварительной цензуры, обязываются, по требованию министра внутренних дел, сообщать звания, имена и фамилии авторов помещенных статей. В-третьих, вопросы о совершенном прекращении подцензурных и бесцензур­ных изданий или о бессрочной приостановке их, с воспрещением редакторам и издателям быть впоследствии редакторами и издате­лями, предоставляются разрешению министров внутренних дел, народного просвещения, юстиции и обер-прокурора Святейшего Синода при участии, сверх того, и тех министров или главноуп­равляющих, которыми возбуждаются вопросы.

Новелла ^{[120] [1]} 27 августа 1882 г. лишила печать последней видимос­ти судебной защиты и поставила редакторов и издателей повре­менных изданий под Дамоклов меч пожизненного ограничения личных прав и лишения имущественных по одному административному усмотрению. Дальше идти по пути разгрома некуда, и при последующих репрессиях мысль неизбежно должна была вращать­ся в очень темном кругу второстепенных мероприятий. Так, поло­жениями Комитета министров 1882 и 1883 гг. лицам, состоящим на государственной службе, воспрещено принимать участие в по­временных изданиях. Это запрещение, главным образом, угрожало провинциальной прессе. Известно, что среди крупных представи­телей бюрократического мира столиц немало встречается имен, причастных ко всевозможным изданиям. Также общеизвестно, ка­кие пути в нашей литературе прокладывают генерал-лейтенант Богданович, статс-секретарь Куломзин, сенатор Шванебах, дей­ствительные статские советники Гурьев, Гулишамбаров и др. Ме­нее связанные служебным положением и не соблазняемые слиш­ком широкими перспективами, провинциальные чиновники мог­ли бы иметь большое значение в деле возбуждения самосознания в наших захолустьях, вообще бедных интеллигенцией. Но некоторые из них должны были поневоле устраниться от местной печати, другие укрылись под псевдонимами. Далее, положение Комитета министров 28 марта 1897 г. поставило в зависимость от разрешения министра внутренних дел переход периодических изданий от одного издателя к другому. Таким образом отменялась 122 статья Устава о цензуре и печати, на основании которой право собственности на периодическое издание переходило от одного лица к другому без предварительного согласия администрации, лишь с соблюдени­ем единственного требования о своевременном заявлении о том Главному управлению по делам печати.

Непрерывно усиливавшийся разгром печати вызвал в деятелях последней мысль обратиться к Государю с всеподданнейшим хо­датайством о принятии литературы «под сень закона, дабы закону лишь подчиненное и от непосредственного воздействия цензуры светской и духовной законом же огражденное, русское печатное слово могло, в меру своих сил, послужить славе, величию и бла­годенствию России». Коллективное ходатайство было подписано 8 ян­варя 1895 г. 114 учеными, литераторами и публицистами Петербурга и Москвы. Представление коллективной записки было возложено на известного профессора В. А. Бильбасова, исполнившего эту миссию 24 февраля. Записка была рассмотрена министром внутренних дел И. П. Дурново, министром юстиции Н. В. Муравьевым и обер-проку­рором Святейшего Синода К. П. Победоносцевым. Те, кому собственно и нужна система народного затмения, нашли записку не заслужива­ющею внимания, и 12 марта 1895 г. об этом было через околоточного Литейной части сообщено В. А. Бильбасову. Но чтобы в обществе не укрепилось мнение о враждебном отношении правительства к ли­тературе, состоялось учреждение особого академического комитета, в распоряжение которого должно ежегодно отчисляться из го­сударственного казначейства 50 000 рублей на воспособление нуж­дающимся ученым, литераторам и публицистам.

В дальнейшей регламентации печати министерство внутренних дел вступило на путь распространительной интерпретации ранее изданных законоположений. Так, в 1897 г., в нарушение точного смысла статьи 6 Устава о цензуре и печати, сборники статей ори­гинальных и переводных подчинены предварительной цензуре, хотя бы они были объемом не менее десяти листов в одном случае и двадцати в другом. В следующем году 7 августа министерство по­пробовало разъяснить, как нужно понимать выражение «печат­ный лист». Так как в законе не устанавливается размера печатного листа, а между тем от того или другого представления об этих размерах зависит вопрос о праве на издание книг без предвари­тельной цензуры, то Главное управление по делам печати 18 мая 1867 г. разъяснило, что «величина печатного листа и его долей измеряется шириной и длиной печатного набора страницы, выра­женными в типографских квадратах». Для «главных форматов, в которых издаются бесцензурные книги», были «назначены нормальные размеры» ширины, а «длина набора должна быть не ме­нее как в полтора раза более ширины». При этом министерством внутренних дел утверждена была «особая мерка в форме линей­ки», на которой означены все размеры «печатного листа», а также составлена «таблица форматов». На каждый квадрат длины набора должно приходиться не менее 3 строк. При квадратной системе издатель был обязан соблюсти лишь минимум указанного набора и, в очень широких размерах меняя формат издания, мог освобож­даться от предварительной цензуры. Такой порядок оставался в силе в течение слишком 30 лет. Но вот 7 августа 1898 г. министр внутренних дел «признал необходимым предложить столичным цензурным комитетам при определении в означенных случаях ве­личины печатного листа (при пропуске бесцензурных изданий) руководствоваться количеством печатного набора (шрифта), пола­гая таковой в 33 000 букв в листе». Какое серьезное ограничение вводилось этим разъяснением, станет ясно, если принять во внимание сообщение сенатора А. Л. Боровиковского ^{[121] [2]}, что, по прави­лам 1867 г., выбрав известный шрифт и формат, можно было вы­пустить без предварительной цензуры книгу в 10 листов с набором в листе не менее 11 000 букв. Следовательно, при помощи простого «толкования» закона министром внутренних дел предваритель­ная цензура захватила область ровно втрое более значительную, чем какая ей была отведена законом. С конца 1896 г. редакторы вновь возникших бесцензурных повременных изданий стали утверждаться лишь в качестве временных, которых администрация могла устранить во всякое время и без объяснения причин. Со вто­рой половины 1890-х годов входит в практику приостанавливать и даже прекращать повременные издания без предостережений. Немаловажное значение представляет также толкование министер­ством статьи 178 Устава о цензуре и печати Эта статья предостав­ляет министру внутренних дел право «указывать местным поли­цейским начальствам, при выдаче оными дозволений на розничную продажу на улицах, площадях, станциях железных дорог и в дру­гих публичных местах и торговых заведениях разного рода дозво­ленных книг и повременных изданий, отдельными номерами, те периодические издания и отдельные брошюры, которые не долж­ны быть допускаемы в розничной продаже». В статье 177 того же Устава говорится: «Продажа всех дозволенных книг и разного рода повременных изданий отдельными номерами не в лавках, а на улицах и площадях, равно как и в разнос, дозволяется всякому без различия, с тем только, чтобы желающие производить уличную и разносную продажу — имели сверх установленного для такой тор­говли существующими правилами, свидетельства, дозволение ме­стного полицейского начальства на производство сего промысла». Итак, из сопоставления точного смысла этих статей следует, что розничная продажа печатных произведений, выпущенных в свет с соблюдением цензурных правил и при самом выходе или спустя известное время не изъятых в порядке, например, 180 статья Уста­ва, может быть воспрещена, если только эти произведения продают­ся «не в лавках». В силу концессионного характера издательской деятельности, редакции имеют право распространять все свои про­изведения, вообще не запрещенные цензурой. Книжные магазины и лавки также пользуются законным правом (статья 179 Устава) «держать у себя и продавать все не запрещенные издания, напеча­танные в России». Ясно, что редакции и книжные магазины совер­шенно произвольно лишаются права продавать отдельные номера изданий не конфискованных. К логической интерпретации прихо­дит еще на помощь систематическое толкование. В главе об адми­нистративных взысканиях о воспрещении розничной продажи не говорится ни слова. Подобное воспрещение, т.е. статьи 177 и 178, находится в отделе третьем главы второй, носящей титул: «О книж­ной торговле». К вопросу о произвольности воспрещения рознич­ной продажи нужно добавить указание на полную неравномер­ность этого взыскания. Газету с большой розничной продажей оно подвергает убытку весьма значительному, выражающемуся в тысячах рублей. Наоборот, издания, не развившие розничной прода­жи, платятся всего лишь несколькими десятками рублей.

Остается еще упомянуть о положении подцензурной прессы. За исключением «Киевлянина» и харьковского «Южного Края», все провинциальные повременные издания находятся под предвари­тельной цензурой, которая, по общему правилу, возлагается на вице-губернатора, одного из советников губернского правления или чиновника особых поручений, в редких случаях — на отдель­ных цензоров. Само собой разумеется, что, благодаря подобной близости цензоров к губернской администрации, «сор из избы не выносится»: местная пресса лишена всякой возможности говорить о внутренних делах своего района. По установившемуся порядку в газете данного района находят себе место известия о соседнем и наоборот. Тем не менее административные взыскания сыплются и на эти органы, если в них усматривается «вредное направление». В чем заключается последнее, всецело зависит от усмотрения ад­министрации. Но интереснее всего то, что к подцензурным изданиям было применено взыскание за нарушение распоряжений, обязывающих печать не касаться некоторых вопросов. Впервые это произошло с «Нижегородским Листком» в 1899 г. Распоряжения об изъятии некоторых вопросов из обсуждения сообщаются толь­ко изданиям, выходящим без предварительной цензуры (статья 156), и еще, конечно, цензорам. Подцензурные издания этих распоряжений не знают. Следовательно, на них возложена ответ­ственность за недосмотр цензора. Да, наконец, и самая кара за вредное направление не может быть не чем иным, как взысканием за вину цензора. От последнего зависит не пропускать статей, со­здающих вредное направление. Если он этого не делает и если под­вергается ответственности в конце концов не он, а издание, то ясно, что по делам печати отвергается основной принцип кара­тельного права: «Nullum crimen, nulla paena sine lege» ^{[122] [3]}. Следует еще заметить, что подцензурные издания караются строже бесцензур­ных: они приостанавливаются не на шесть, а на восемь месяцев! Положение провинциальной прессы не легче и в том случае, ког­да местных цензоров заменяют так называемые «отдельные». С дав­них пор отдельные цензоры существовали в Риге, Ревеле, Дерпте, Митаве, Киеве, Вильне, Одессе и Казани. По закону 8 июня 1903 г., они были назначены еще в семи городах: Владивостоке, Екатеринославе, Нижнем Новгороде, Ростове-на-Дону, Саратове, Томс­ке и Харькове. Многочисленные сообщения о деятельности этих ме­стных агентов Главного управления по делам печати указывают на то, что в большинстве случаев отдельные цензоры ложатся на печать более тяжелым гнетом, чем губернские чиновники. Высокое служеб­ное положение вице-губернатора и основательная осведомленность в настроении руководящих сфер дает ему смелость пренебрегать не­которыми «излишествами» местной прессы, между тем как отдель­ный цензор всегда должен балансировать между настроением в Пе­тербурге и взглядами местной губернской администрации. Ввиду же неизвестности для него и того и другого, он должен постоянно «ста­раться», и действительно старается, превосходя в своем усердии вся­кую меру. Но если при всяких цензорах положение провинциальной печати тягостнее, чем бесцензурной столичной, то это всецело объясняется особенным значением провинциальной жизни. Ведь огромную Россию составляет провинция, а не столицы. Сто сорок миллионов живут за пределами последних, живут и стонут в тис­ках обветшалого режима, в ярме беззакония и произвола. Местная печать была бы гигантским рупором, через который этот стон пе­редавался бы по всей России на тысячу ладов и аккордов. Но убирают рупор, и все «мовчит, бо благоденствует». Не слышно голо­сов из провинции, и «свободная» столичная печать неизбежно дол­жна вращаться в области теорий, умозрений и «сдержанных» суж­дений о благодетельной работе государственных учреждений. Та­ким образом, подрубая корни печати, правительство обесцвечивает и верхушки ее. Это хорошо понимали во Франции и потому вся­чески тормозили развитие провинциальной прессы.

На протяжении нескольких десятилетий единственным меро­приятием в пользу печати можно считать закон 4 июня 1901 г. о предельных сроках действия предостережений. На основании этого закона, первое предостережение, при отсутствии других, сохра­няет силу в течение года. Если в течение этого последнего времени получится второе предостережение, то действие их сохраняется два года, по истечении которых, при отсутствии третьего предос­тережения, издание освобождается от полученных предостереже­ний. Заметим, что вопрос о погасительной давности в отношении предостережений был выдвинут комиссией князя Урусова еще за 30 лет до издания закона 4 июня ^{[123] [4]}. Впрочем, за это время предосте­режения по Высочайшему повелению слагались с повременных изданий в 1866, 1872 и 1877 гг. Справедливость погасительной дав­ности сама собой очевидна, но ее психологическое значение, пожа­луй, еще усиливает силу предостережений. Система предостереже­ний ведет издание прямой дорогой к прекращению. Эта перспек­тива, естественно, влияет сдерживающим образом. Тем более осторожности должна внушать возможность избавиться от полу­ченного предостережения, чтобы впредь до нового, но уже перво­го по счету, развязать себе руки для более свободной деятельности. Подобная волнообразность психологически неизбежна. И вопрос еще, кому она на руку.

Едва ли нужно быть юристом, чтобы понять, что говорить о правовом положении нашей прессы нет ни малейшей возможнос­ти. Правда, существуют законы о печати, но их всегдашней и при­том единственной целью было узаконить безграничность дискреционных полномочий администрации. Печать неизменно почита­лась, как общественное зло. Отсюда полицейский характер всех законоположений. По неполным сведениям В. Богучарского, за пе­риод времени с 1862 по 1904 г. на нашу печать было наложено 608 взысканий. Совершенно прекращены были 26 периодических изданий. Объявлено предостережений: первых — 119, вторых — 89, третьих — 57, с приостановкой в общей сумме на 220 месяцев 3 недели и 2 дня. Без обозначения мотивов периодические издания были приостанавливаемы 93 раза, всего на 412 месяцев и 10 дней. Таким образом, в течение 41 года периодические издания были при­остановлены на 32 года, 8 месяцев и 4 дня. Воспрещение розничной продажи налагалось 191 раз; печатания частных объявлений — 28 раз. Сверх того, «Новое Время» получило раз «строгое внушение» и одна статья в «Архиве судебной медицины» была уничтожена, причем редактор уволен от должности. В пяти случаях отдельные номера периодических изданий были конфискованы перед выхо­дом в свет ^{[124] [5]}.

Кроме повременных изданий, административные кары пости­гали также отдельные произведения печати. На основании закона 6 апреля 1865 г., книги оригинальные не менее десяти листов и переводные не менее двадцати в обеих столицах могли выходить без предварительной цензуры, при этом ответственность по суду за признаваемые вредными издания возлагалась на авторов и изда­телей. За администрацией было оставлено право «в тех чрезвычай­ных случаях, когда по значительности вреда, предусматриваемого от распространения противозаконного сочинения, наложение аре­ста не может быть отложено до судебного о сем приговора, совету Главного управления по делам печати предоставляется право не­медленно останавливать выпуск в свет сего сочинения не иначе, впрочем, как начав в то же самое время судебное преследование виновного». Первое подобное дело разбиралось в особом присут­ствии С.-Петербургской уголовной палаты 19 ноября 1865 г. Высочайше утвержденным 7 июня 1872 г. мнением Государственного Совета право воспрещения выхода в свет сочинений, изъятых от предварительной цензуры, было передано из ведения судебных установлений в ведение Комитета министров. Литературные про­цессы прекратились. Путь для уничтожения произведений печати был избран бесшумный и безгласный. Для характеристики этого пути укажем, что, например, были уничтожены: «Учебник новой истории» профессора Трачевского; «Главные течения литературы девятнадцатого столетия» Георга Брандеса — лекции, читанные им в Копенгагенском университете; «Эволюция морали» Летурно — лекции, читанные автором в Парижской антропологической школе в зимний семестр 1885—1886 гг.

Обобщая всю совокупность пестрых законоположений о печа­ти в связи со множеством придатков к ним в виде министерских распоряжений и циркуляров, нужно сделать вывод, что бесцензур­ных, в собственном смысле, изданий у нас нет. Как повременные, так и отдельные произведения печати в различные моменты их приго­товления к выходу в свет и по различным системам большей или меньшей явности подлежат цензуре. Чем же руководится цензура и какие цели она преследует сама по себе, независимо от случайных и преходящих указаний со стороны министерства? На этот вопрос довольно определенный ответ дают упоминавшиеся выше времен­ные правила 12 мая 1862 г. Дополним еще, что, согласно 94 статье Устава о цензуре и печати, «цензура обязана отличать благонаме­ренные суждения и умозрения, основанные на познании Бога, человека и природы, от дерзких и буйственных мудрований, рав­но противных и истинной вере и истинному любомудрию». На ос­новании статьи 106, «при рассматривании книг нравственного содержания, цензура не делает привязки к отдельным словам и отдельным выражениям; однако наблюдает, чтобы в сих словах или выражениях о предметах важных и высоких упоминаемо было с должным уважением и приличием». В силу статьи 109, «цензура в произведениях изящной словесности должна отличать безвредные шутки от злонамеренного искажения истины и от существенных оскорблений нравственного приличия и не требовать в вымыслах той строгой точности, каковая свойственна описанию предметов высоких и сочинениям важным». Какие же границы цензорскому усмотрению способны поставить эти малопонятные определения? Все они заимствованы главным образом из устава 1828 г. и тем не менее перешагнули в XX столетие. Ввиду этих наставлений неволь­но приходит на память замечание Императора Николая II, что карандаш цензора действительно является его скипетром.

Целым рядом мнений официальных лиц и комиссий призна­но, что цензура — огромное зло. Но пока она существует, это зло ничем не устранимо. Министр народного просвещения Головкин во всеподданнейшем докладе 1863 г. писал: «Цензура, по самому свойству предмета, подлежащего ее действию, т.е. разнообразней­шему проявлению человеческой мысли, не может найти в законе точной границы между тем, что может быть дозволено, и тем, что должно быть запрещено». Вот почему, как писал в 1862 г. Н. И. Тургенев, «различные попытки составить порядочный цензурный ус­тав всегда оставались и теперь остаются безуспешными. Идея цен­зуры неразлучна с идеей произвола; цензура всегда будет и оста­нется произволом. Но есть ли какая-нибудь возможность обратить произвол в закон? Можно ли для произвола начертать здравые правила, по коим он должен действовать?» Приведенное замеча­ние оправдывается не только законодательной практикой всех культурных народов, но и бесплодными попытками ученых теоретиков согласить «горнее с дольним».

Знаменитый основоположник полицейского права Готлиб фон Юсти, сам одно время бывший цензором в Вене, в общем призна­вая принцип свободы печати, все-таки пытался различными спо­собами отстоять существование цензуры. Его аргументация в этом последнем направлении — одно из темных мест его замечательно­го сочинения. По мнению Юсти, если «допустить совершенно нео­граниченную свободу прессы и ввоз книг, то это может иметь очень вредное влияние, испортить религию и нравы. Голод, смелость и легкомыслие писателей, равно как погоня книготорговцев за на­живой могут быть причиной появления опасных и вредных сочи­нений». Свою мысль он доказывает совершенно неверной ссылкой на Англию. Какой же выход из затруднения намечает Юсти? Он пишет: «Бесспорно, должна быть избрана средняя дорога, чтобы не целиком была отменена цензура, но получила бы такое устрой­ство, при котором не была бы подавлена разумная свобода мыс­лить и не стеснена книготорговля». Чем же должна руководиться подобная цензура? По мнению Юсти, она не должна пропускать сочинений, противных религии, клонящихся к явной порче нра­вов, направленных против общего спокойствия государства и не­совместимых с должным уважением к высшей власти. При этом за цензорами он признает право либо одобрить и разрешить к печати все сочинение, как оно есть, либо его запретить также целиком.

Не менее известный полицеист Иосиф фон Зонненфельс ог­раничивал поле цензурных изъятий лишь теми «книгами, газета­ми, картинами и другого рода способами публичного выражения мысли, чрез посредство которых в общество проникают ложные, оскорбительные и опасные мнения». Как бы сознавая собственное бессилие провести более определенную границу дозволенной де­ятельности цензурных учреждений и в то же время неизбежность огромного произвола, Зонненфельс вдается в рассуждения о подборе цензоров. При этом он высказывает те же наивные благопожелания, какие сопровождали у нас учреждение Совета Главного управления по делам печати: цензоры должны быть во всех обла­стях науки основательно осведомлены, они должны руководство­ваться правилами чести и т.д. Какое жалкое пустословие!

Банкротство теории еще более наглядно обнаружилось в тру­дах полицеиста Берга. Свои рассуждения он начинает глубоким замечанием, что право мыслить и свои мысли сообщать другим есть прирожденное право человека (ein angebornes Recht des Menschen). Далее следуют полицейские измышления, которыми с большим усердием, но тщетно, он старается спеленать это «прирожденное» право. Оказывается, что право мыслить неотчуждаемо и независимо (unveräusserlich... unabhängig), а право сообщать свои мысли другим свободно лишь (im Ganzen) «в целом», т.е. «оно никогда не может и не должно быть дано вполне и безусловно; оно не безгранично свободно и независимо, т.е. оно вследствие своего внешнего влияния ограничивается правами других». Госу­дарство должно определить, какие мысли общеопасны (als gemeinschädlich), какие не должны подлежать свободному сооб­щению. Оно должно поставить свободе прессы известные границы. По мнению Берга, нужно запрещать появление сочинений, на­правленных против государства, чести и доброго имени граждан, против господствующей религии и религиозных обществ и про­тив добрых нравов. Не беремся сказать, много ли могло бы остать­ся нетронутым цензорским карандашом, если бы взгляд Берга нашел применение на практике.

В последующем изложении он снова вспоминает о своем прин­ципе, что свобода мысли и печати неразрывна; группирует вокруг него доводы за и против цензуры и приходит, наконец, к мысли, что свобода прессы может выродиться в наглость (Pressfreiheit); отбрасывает порядок судебной ответственности за преступления печати и заканчивает таким выводом: «Итак, умеренная цензура всегда полезна (So bleibt eine gemäsigte Censur immer nützlich)». Что же касается деспотизма (выражение Берга) цензоров, то его нужно предупреждать. Государство должно заботиться об отвра­щении вредных сочинений, а для этого наиболее практичный путь — предварительный просмотр и одобрение рукописи.

Цензура, руководимая государственными интересами, а не ча­стным произволом, не может считаться неправомерной, потому что ею так же мало нарушается свобода прессы, как свобода тор­говли — вмешательством санитарной полиции, преследующей продажу ядовитых продуктов питания. Закон должен точно и ясно определить преступления печати, чтобы цензор был лишен воз­можности произвольно понимать, что вредно и что не вредно для государства, религии, нравов и доброго имени третьих лиц. Удивительное простодушие. Когда же и где закон был в состоянии точно и ясно обозначить, что вредит государству, нравам и т.д.? Берг чувствует, что он прокладывает очень скользкий путь для «неотъемлемых» прав человека, и пытается выйти из затруднения при помощи средств, позаимствованных из старого арсенала сво­их предшественников.

Цензоры, пишет он, должны избираться с величайшей осто­рожностью и т.д. Произвольные изменения, критические поправ­ки и т.п., по его мнению, не допустимы со стороны цензоров.

Цензор, который становится критиком, по мнению Берга, не до­стоин своего служебного положения ^{[125] [6]}. Несправедливы те цензур­ные учреждения, продолжает Берг, которые переходят свою есте­ственную границу; которые препятствуют свободному исследова­нию истины; которые считают отечество в опасности, когда высказывается публично в скромной форме мнение о недостатках государственного устройства и управления; которые религию объяв­ляют атакованной, когда кто-нибудь предается спокойному научному анализу основных ее положений, и т.д. С удовольствием мы прочитали у этого автора, что цензорская власть государства не должна распространяться до того, чтобы вторгаться в квартиры, осматривать книги подданных, предписывать последним, чего они не должны читать, отбирать у них запрещенные книги и подвергать взысканию их собственников. Подобная власть государства представ­ляется Бергу нестерпимым вторжением в гражданскую свободу.

Какая масса человеческого горя была бы устранена, если бы эти верные мысли нашли себе применение в жизни еще в то вре­мя, когда они были высказаны! Ведь до сих пор, т.е. по проше­ствии столетия, в некоторых государствах люди платятся тюрем­ным заключением и ссылкой за то, что у них в доме находят ту или другую книгу! Подводя итоги взглядам Берга на печать, мы должны сказать, что в этой области он обнаружил непроститель­ное колебание. С одной стороны, нельзя не признаться, с другой, нельзя не сознаться — вот схема его рассуждений. Прирожденные и неотъемлемые права человека затерялись в куче нагроможден­ных им полицейских полномочий. Уместно поэтому привести сло­ва самого же Берга: «Плохая и несправедливая та политика, когда издаются неопределенные законы о свободе письма и прессы» (Es ist eine schlechte und ungerechte Politik, wenn man unbestimmte Gesetze über Schreib und Pressfreiheit gibt). Было бы вполне определенно, если бы Берг в вопросе о прессе ограничился одним принципом о неотчуждаемых прирожденных правах.

Последнюю неудачную попытку дать цензуре теоретическое обоснование сделал Роберт фон Моль. Прорубая окно в «право­вое» государство, он с различных сторон наносил цензуре сокру­шающие удары. Со свойственной ему широтой он показал, что цензура вредна для государства. При цензурном режиме правитель­ство является ответственным за все напечатанное с разрешения цензуры и, таким образом, многие мнения приобретают вес, которого они сами по себе не имеют. С другой стороны, правительство лишено возможности доводить до всеобщего сведения об ис­тинном положении его деятельности, а также отражать несправед­ливые нападки; при отсутствии права свободного возражения и обсуждения объяснениям правительства никто не верит, а талантливые друзья правительства не решаются выступать на его защиту, когда противник должен молчать и всякое слово защиты считается выражением оплаченного клакерства (als bezahlte Klopfechterei). Вслед­ствие цензурных заграждений правительство лишается ценных све­дений об отдельных происшествиях, деятельности должностных лиц, желаниях и настроении населения. Государство, остающееся глухим к желаниям народа, начинает казаться не благодетельным учрежде­нием, стремящимся к осуществлению всеобщих прав, а своекоры­стным, принудительным установлением, это же возбуждает нена­висть и презрение. Казалось, бы, что после столь красноречивого обзора значения цензуры Моль отвергнет ее безусловно, но родо­начальник правового государства одной ногой еще стоял в трясине Polizeistat'a ^{[126] [7]} и обесславил себя многочисленными полицейскими измышлениями не по одному вопросу о печати.

Задаваясь несчастной мыслью о сохранении цензуры, как одного из орудий превентивной юстиции, Моль не замалчивал неизбеж­ных злоупотреблений цензоров и в этом случае развивал мысли, высказанные Зонненфельсом. Цензоры, по его мнению, должны состоять из людей справедливых, образованных и беспристраст­ных. Для устранения злоупотреблений нужно, во-первых, дать цен­зорам точные инструкции, выставив при этом основное положе­ние, что они должны запрещать лишь то, что было бы запрещено также и судьей; во-вторых, нужно создать высшее цензурное уп­равление, куда могли бы приноситься жалобы на низшие органы. Впрочем, недостаточность этих требований им самим признается (allein die Unzureichenheit dieser Mittel fällt in die Augen). Что каса­ется повременной прессы, то Моль различает издания политичес­кие и не имеющие подобного характера. Эти последние свободны от правительственной регламентации. Для издания же политичес­кого требуется удовлетворение следующим условиям: издатель дол­жен быть подданным государства, иметь не менее 30 лет от роду и быть неопороченным по суду, а также представлять достаточную денежную гарантию на случай взысканий; кроме того, издание обязано немедленно по получении помещать безденежно и без всяких изменений опровержения частных и должностных лиц; ре­дактор, допустивший неоднократное нарушение правил о печати, должен быть лишен права на бесцензурное издание; вообще введе­ние цензуры повременных изданий, по мнению Моля, допустимо в случаях военного времени и внутреннего восстания; дела о правонарушениях в печати подлежат ведению суда.

Идея правового государства в применении к вопросу о печати нашла себе более глубокое и полное выражение в труде Лоренца фон Штейна, этого замечательного реформатора Пруссии и не имеющего себе равного полицеиста, создавшего государственную науку о внутреннем управлении. Пресса, по мнению Штейна, есть процесс, который споспешествует общему образованию посред­ством взаимного влияния отдельной личности на общество и на­оборот. Она представляет работу каждого для всех, поэтому явля­ется нравственной силой и могущественнейшим фактором обще­ственного движения. Она заключает в себе, с одной стороны, социальную задачу, с другой — социальную опасность. Управле­ние должно доставить условия для развития прессы, а также га­рантии против преступлений печати. Уголовный закон имеет в виду содержание печатных произведений, а полиция ограничивается формой. При этом надо различать деятельность правовой полиции (Rechtspolizei) и полиции безопасности (Sicherheitspolizei). Первая констатирует виновных и доставляет поличное, т.е. обеспечивает возможность судебного взыскания. Вторая же проявляет себя до выхода произведения в свет: она налагает запрещение на печатные экземпляры, причем за свои действия несет ответственность по суду. Суд по делам печати ни в коем случае не должен быть какой-либо особенный. Непременное условие, которое должно здесь со­блюдаться, это то, что дух и тенденция печатного произведения не могут служить предметом судебного преследования. Суд имеет право входить в рассмотрение лишь отдельных принципов и выра­жений. Если признать за судом право рассмотрения общего на­правления сочинения, то, по мнению Штейна, откроется широ­кий простор для субъективных воззрений судей и суд сделается органом полиции. Впрочем, высшая полиция безопасности может принять меры против произведения печати ввиду его особенного направления в том единственном, чрезвычайном случае, если это направление усиливает уже существующую внешнюю опасность. Но при этом необходимо соблюдать следующие условия: 1) дей­ствительная наличность внешней опасности, 2) формальное уве­домление печати о необходимости осторожности в тенденции ввиду существующей опасности и 3) возможное ограничение по време­ни и объекту применения полицейского ареста. Итак, что же такое свобода прессы? На этот вопрос Штейн отвечает следующим об­разом: «Свобода прессы обозначает отсутствие посредственных или непосредственных мероприятий против духа прессы; к тому же по основному принципу не может почитаться преступлением то, что должно быть выведено только путем умозаключений из содержа­ния печатного произведения».

Цитируемые нами Юсти, Зонненфельс, Берг, Моль и Штейн принадлежат к полицеистам, труды которых составляют эпохи в науке полицейского права. И эти выдающиеся мыслители оказа­лись не в состоянии выработать теоретический фундамент для поддержания цензурного режима.

Пресса, как и всякая сила, смотря по тому, в чьих руках она находится, может или способствовать всеобщему благу, или сеять вокруг себя зло и несчастия. Злоупотребления прессой вполне воз­можны и, пожалуй, даже неизбежны. На злоупотребления печа­тью указывали Гете, Шеллинг, Фихте, Шопенгауэр, Лассаль, Шефле и другие выдающиеся деятели человеческого прогресса. Однако было бы безумием стеснять, например, приложение элек­тричества на том основании, что оно убивает человека. На жиз­ненное поприще человек выступил последним, но ему, как сле­довало бы ожидать по известной латинской пословице, достались не пустые кости, а самый мозг. Человек покорил внешнюю приро­ду. Мы видим уже проявление власти человека над человеком. Если не покончить с этим прискорбным противоречием истории, то смягчить его в значительной степени призвана свободная печать. Без сомнения, к низшей ее части прилипнут водоросли и слизня­ки, и великий вопрос конструкции заключается в том, чтобы они не завладели всем ходом, не остановили совершенно нашего дви­жения вперед по пути к осуществлению цели человеческого суще­ствования. Нации, идущие в авангарде человечества, уже разре­шили проблему конструкции, хотя не легко это далось и путь не всегда был бескровный. Что касается нас, то и в XX столетии мы стоим еще перед закрытой дверью свободы. Глубокую мысль о кон­струкции можно найти в представлении князя Оболенского по поводу выработанного им в 1862 г. проекта устава о книгопечата­нии. Он писал: «Всякий закон о прессе есть закон политический, а потому необходимость и значение той или другой системы этих законов вполне подчиняются обстоятельствам времени». Под тем же углом зрения рассматривали прессу литераторы, отозвавшиеся в том же году коллективной запиской на запрос министра народ­ного просвещения Головнина. Свою записку они начинали заявле­нием, что «основательное и справедливое изменение в положении литературы невозможно без изменения всего характера нашего законодательства и наших учреждений». Для Валуева и Головнина эта мысль была новостью, но в европейской литературе она давно стала трюизмом. Свобода прессы и слова впервые была формирована в Декларации прав человека и гражданина. С тех пор она стала интегральной частью всякой конституции. В доконституционный период о свободе прессы писали немало, но в ней видели специ­альное средство для участия в общественных делах. «Она, — по замечанию Лоренца Штейна, — понималась тогда прежде всего, как большой орган всенародного мнения о государственных делах; идея свободы печати есть не что иное, как еще неясное представ­ление о праве народа на участие в государственном управлении; право на свободу прессы уже тогда отождествлялось с идеей права на народное представительство (die Idee der Pressfreiheit ist... identisch mit der Idee des Rechts auf Volksvertretung). Этого не высказывали вполне, но одни это знали, другие — чувствовали».

За последнее время с высоты Престола наша печать дважды призывалась к государственному служению. Особой депутацией литераторов (А. Столыпин, А. Суворин и другие) было выражено Высочайшее указание проводить в печати только правду. Сыпав­шиеся в том же году на повременную прессу кары и взыскания дают основание предполагать, что она не бездействовала. Но не­ужели она уклонялась также от правды? Очевидно, что тогдашний руководитель нашей внутренней политики В. К. Плеве иначе пони­мал правду, чем деятели печати. Пойдем дальше. В половине сен­тября 1904 г. во главе министерства внутренних дел стал князь Святополк-Мирский. Покидая Вильну, на прощальное приветствие представителей печати края он отвечал: «Я придаю большое значение печати, особенно провинциальной. Я всегда думал, что пе­чать, служа искренно и благожелательно действительным нуждам населения, может принести громадную пользу, содействуя прави­тельству в трудном деле управления» ^{[127] [8]}. Об общем положении на­шей печати министр высказался в беседе с корреспондентом Berliner Lokalanzeiger'a ^{[128] [9]} в следующих бодрящих выражениях: «Хотя пока еще не может быть речи о неограниченной свободе печати, тем не менее чувствуется необходимость в большей свободе и в свежей струе воздуха, и в этом направлении много уже сделано». Действительно, печать стала неузнаваема, после продолжительно­го мучительного молчания она сразу оживилась. Но уступая напо­ру исторических причин, действующих с непрерывной силой, князь Святополк-Мирский был вынужден вступить на старый путь ад­министративной репрессии. «Нашей Жизни» 10 ноября [1904 г. — Прим. ред. ] воспрещена была розничная продажа; «Праву» 14 ноября сделано первое предостережение; четыре дня спустя «Сын Отечества» получил первое предостережение с воспрещением роз­ничной продажи; ровно через неделю после этого его постигло второе предостережение, а 29 ноября и третье с приостановкой на три месяца; тогда же было дано второе предостережение «Праву»; 3 декабря «Русская Правда» получила первое предостережение с воспрещением розничной продажи; кроме того, редактору-изда­телю «Руси» было сделано «строгое внушение»; 7 декабря «Бессарабец» приостановлен по статье 154 Устава о цензуре и печати; 22 де­кабря «Наши Дни» получили первое предостережение с воспреще­нием розничной продажи; тогда же и «Русь» лишилась права на продажу отдельных номеров. Министр внутренних дел воспользо­вался также своим правом изъятия некоторых вопросов государствен­ной важности из обсуждения печати. Все указанные взыскания кос­нулись (не считая «Бессарабца») исключительно столичных изданий. И, строго говоря, с точки зрения старого режима, в последних были все данные для более жестокой расправы. Однако «весенний» курс ограничился более легкими взысканиями. Самая же многочислен­ность случаев административной репрессии — семнадцать за сорок три дня — чего раньше никогда не было и не могло быть, указывает не только на смягчение курса, но и на мощное пробуждение обще­ственной мысли, захватившей широкие круги населения.

Необычная для нашей прессы мягкость взысканий и принци­пиально благоприятное к ней отношение министра внутренних дел невольно возбуждают целый ряд вопросов. С высоты Престола раздается призыв к правде, но осуществимо ли к ней стремление при наличности многочисленных посторонних условий? Из недав­но опубликованного решения В. Г. Короленки об освобождении редактируемого им журнала «Русское Богатство» от предваритель­ной цензуры стало известно, что в 1899 г. этот журнал был приос­тановлен на три месяца за напечатание в хронике обзора прави­тельственных мероприятий относительно Финляндии. Высшая финляндская администрация поставила в вину редакции непра­вильную цитату одного правительственного акта. В. Г. Короленко доказал правильность инкриминированной цитаты ссылкой на сборник постановлений В. К. [Великого Княжества. — Прим, ред. ] Финляндского, и доказательство было признано Главным управ­лением по делам печати исчерпывающим. Тем не менее журнал был приостановлен вследствие «неудобства появления этой статьи именно в журнале, выходящем с одобрения предварительной цен­зуры» ^{[129] [10]}. В данном случае правда была брошена под ноги политике.

Но бывает гораздо хуже. В 1904 г. в одном из сентябрьских дневни­ков «Гражданина» князь Мещерский рассказал, что, получив пре­достережение за статью о губернаторской халатности, он обратил­ся за разъяснением к министру внутренних дел. И что же? «Шутя, — продолжает князь Мещерский, — покойный Плеве мне ответил: это нужно было, чтоб доказать, что "Гражданин" "не мой орган"». К этому добавляет автор воспоминаний: «Я подчас слышал от других министров сетование на то, что у министра внутренних дел — две меры в оценке свободы печати: одна широкая — против мини­стров ему немилых, а другая узкая — в пользу политики своей и своих друзей». Конечно, предлагаемая князем Мещерским между­ведомственность учреждения по делам печати ничего не изменит. Жизнь изобилует фактами, доказывающими, что цензурный ре­жим держит иногда в своих тенетах даже... министра внутренних дел. Вот что, например, сообщил Нижегородский корреспондент «Нового Времени». Покойный министр внутренних дел Сипягин в старообрядческом центре в селе Городце говорил речь старооб­рядцам. Министр говорил с расстановкой, редко, так что коррес­пондент, стоявший почти рядом, успел записать все сказанное дословно, целиком. Гранки были представлены в цензуру, и под карандашом цензора успокоительная и дружелюбная речь мини­стра о сохранении за старообрядцами прав и преимуществ, предо­ставленных законом 1883 г., превратилась в грубый приказ рас­кольникам. Вместе с цензором гранки читал кто-то из высших чиновников министерства. «Кажется, не это говорил министр», — заметил он цензору, ознакомившись с его исправлениями. Послед­ний улыбнулся и почти нежно произнес: «Политика» ^{[130] [11]}.

В таком же духе некоторые цензурные органы отнеслись к но­вому курсу «искренно-благожелательного и искренно-доверчиво­го отношения к общественным и сословным учреждениям и к на­селению вообще».

Уже первая беседа князя Святополка-Мирского с корреспон­дентом берлинской газеты возбудила сомнения, и на первых порах московская цензура не пропустила известий о ней. Когда же, по распоряжению министра внутренних дел, начали сниматься с раз­ных лиц наложенные при его предшественнике административ­ные взыскания и вообще стало ясно, что доверие не останется простым обещанием, то в обществе это возбудило глубокие сим­патии и вызвало горячее их выражение. Что же произошло среди цензоров? Они изо всех сил старались задержать пробуждение. Так, в Баку, например, местный вице-губернатор в качестве цензора не пропустил в «Бакинских Известиях» ни одной перепечатки распоряжений министра внутренних дел о возвращении прав общественной деятельности разным лицам, о возвращении из адми­нистративной ссылки некоторых деятелей и т.д.; не разрешалось также перепечатывать адреса земств и городов князю Святополку-Мирскому по поводу заявленной им программы доверия. Итак, из политики цензура, в одном случае, извращает речь министра внут­ренних дел, в другом — оказывает ему явное недоверие и косвен­ное подозрение в неблагонадежности. Ясно, что при таких усло­виях писатель не может проводить правды, которой жадно добива­ется многомиллионный народ. Подтвердим это еще несколькими примерами из деятельности цензурных агентов. Академик Никитенко оставил по себе записки, уже не раз нами цитированные. В 1904 г. записки были переизданы и, по цензурным условиям, опять с пропусками, хотя и менее значительными. Следовательно, русский читатель не имеет права знать правду даже о событиях, происходивших более полстолетия тому назад. Впрочем, запреще­ния налагаются и на более отдаленные эпохи. Приват-доцентом Московского университета господином Головачевым был приго­товлен к изданию обширный биографический труд «86 декабрис­тов», который, также по цензурным условиям, не мог появиться в конце 1904 г. Следовательно, спустя почти 80 лет после известного события нельзя ознакомиться с биографиями этих предтечей совре­менного освободительного движения. Произведение другого истори­ка, а именно академика Бильбасова, посвященное эпохе Екате­рины II, т.е. еще более отдаленной от наших дней, тоже не могло выйти из печати, и автор, умирая, завещал 5000 рублей на издание его труда при наступлении более благоприятных условий. Известное нам сочинение Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» до сих пор находится под запрещением. Сын Радищева хлопотал в 1860 и 1865 гг. о переиздании, но безуспешно. В 1872 г. оно было напеча­тано под редакцией Ефремова и уничтожено цензурой ^{[131] [12]}. Наконец А. С. Суворину было разрешено в 1888 г. издать это произведение только в количестве ста экземпляров. До каких курьезов доводит Главное управление по делам печати свои запрещения, можно судить уж по тому, например, что в 1885-1886 гг. было воспреще­но издание текста французской гадательной книги XV в., напеча­танной с редкой рукописи, находящейся в Публичной библиотеке. За последнее время, когда фактически печать приобрела некото­рую свободу, стали появляться любопытные сообщения о цензорской деятельности. Русаков передал на страницах «Новостей» очень поучительные сведения об одном «добром» цензоре В. Слабость В., говорит господин Русаков, была снабжать иногда статьи «выносками» будто от автора или переводчика. Так, однажды в одном письме Бокля, приведенном в переводной английской статье, где Бокль выс­казал мнение: «Для государственного деятеля нужны не столько об­ширные знания и образование, сколько ум и честность, а их-то, именно, нет у многих государственных деятелей», — В. настоял на том, чтобы была сделана выноска: «Это кас