2017-11-01
1154
Очередное потрясение «православных душ» вызвала свадьба Лжедмитрия I и Марины Мнишек. Мартын Стадницкий вообще считал, что одна из главных причин низвержения «Димитрия» состояла в том, что «он выбрал себе в жены не московитку, а польку»[91]. Царская невеста так и не перешла в православную веру, и обряд венчания прошел, по мнению русских, неправильно. Правда, это был и не католический обряд. Иезуит Ян Велевицкий утверждал в своем «Дневнике», что 8 (18) мая 1606 г. Марина Мнишек «была помазана и коронована по обряду церкви греческой…»[92] Весь этот день жена Лжедмитрия I провела в исконно русском платье, а переодеться в привычную для неё одежду Лжедмитрий I просил Марину на следующий день. После выхода царя и царицы из Успенского собора «некоторые знатнейшие вельможи московские несли в руках чаши, наполненные золотыми и серебряными монетами, которыми они бросали в народ. Это делалось по примеру других государей (имеется в виду русских. — Прим. авт), оказывавших таким образом свою радость и щедрость при таком священном обряде». Никаких пиров 8 мая не было, «так как все были утомлены, и было уже несколько поздно»[93].
Сомнительность свадебной церемонии 8 мая 1606 г. состояла в том, что Марину не просто обвенчали с «царём Дмитрием», как в своё время бывшую католичку, а потом униатку и вновь крещеную в православие Софью Палеолог с Иваном III. Церемонии был придан статус коронования Марины, неслучайно на пиру 9 мая она сидела в той короне, которую на неё надел патриарх Игнатий 8 мая. Марина стала не просто женой русского царя, а коронованной русской царицей, чего ещё ни разу не случалось в российской истории. (Следующей коронованной царицей станет только Екатерина I, которую её муж Петр I короновал в 1724 г.)
Свадебный пир состоялся на следующий день, 9 мая, в пятницу, после праздника Пятидесятницы. «Дневник» польских послов к Лжедмитрию I Николая Олесницкого и Александра Корвина-Гонсевского утверждает, что на 9 мая у православных выпадало почитание памяти самого популярного на Руси святого — Николая[94]. Кальвинист Исаак Масса осудил самозванца за неуважение к празднику, в который не принято было играть свадьбы. Здесь царь «Димитрий Иванович» не столько продемонстрировал симпатию к западному христианству, сколько своё личное безразличие к обрядам обеих церквей. Иезуит Велевицкий свидетельствует, что «так как это было в пятницу после Пятидесятницы, то все русские, а также многие из наших видели в этом большой соблазн (грех). Особенно русские чтят пятницу постом, воздерживаясь в этот день не только от скоромных яств, но и вообще от всякой роскоши в образе жизни. Потому многие роптали… даже многие католики польские чрезвычайно удивились этому и не одобрили. Но нужно было покориться воле царя, от которого все зависело».
Далее польский иезуит утверждает, что «пир не соответствовал нашим ожиданиям и был приспособлен к обычаям и вкусу русских» [95]. Пиршество продолжалось более недели с обильным возлиянием, а, как известно, поляки были прилежны к пьянству не менее россиян. Сказать, что в ходе празднеств пьяные польские паны вели себя дерзко, значит ничего не сказать. Поводов для ссор знатных польских и русских гостей было предостаточно, об обидах простонародья со стороны гостей говорить не приходится. Один из польских гостей Мартын Стадницкий утверждал: «Московитам сильно надоело распутство поляков, которые стали обращаться с ними как со своими подданными, нападали на них, ссорились с ними, оскорбляли, били, напившись допьяна, насиловали замужних женщин и девушек»[96].
Этой обстановкой и решил воспользоваться Василий Иванович Шуйский, который готовил уже свой второй заговор против самозванца. Лучшего фона для осуществления его замысла невозможно было найти.
17 (27) мая 1606 г. грянула буря. По версии Яна Велевицкого и, очевидно, ксендза Каспара Савицкого, чей дневник использовал иезуит, «главных виновников заговора» было трое — «три родных брата Шуйские: Василий, Дмитрий и Иван, из древнего рода русского. Эти три брата мало-помалу привлекли на свою сторону весьма многих вельмож, или соединенных с ними узами родства, или обязанных им за благодеяния, но между народом (русским) имели мало соучастников, так как они не смели дело такой важности и столь таинственное доверить народу…»[97] Многие из вельмож имели зуб на царя «Димитрия». Известно, что Татищев, активный участник заговора, незадолго до 17 мая имел жаркий спор с царем по поводу поданной на пиру телятины, которую русские в те времена не ели, считая это за грех. Однако дело было не в религиозном рвении Татищева. Из «Дневника» польских дипломатов мы знаем, что «либеральный» монарх-самозванец порой поступал, как и его мнимый отец. У Татищева Лжедмитрий I отнял двор, расположенный рядом с Посольским двором в самом центре Москвы, и подарил его польскому пану Смольскому[98]. Из «Дневника» польского посольства известно, что в начале осуществления заговора «собрались до 200 бояр и дворян московских; они вломились в крепостные ворота и ударили в колокол…, в который обыкновенно звонят при великой тревоге…»[99]
Беспощадное истребление иностранцев, прежде всего поляков, в котором единодушно приняли участие как сторонники Шуйского, так и те, кто в начале событий 17 мая стоял за «доброго царя Дмитрия», стало подтверждением убежденности иностранцев в ксенофобии русских. «Все музыканты, певцы и инструменталисты, мальчики, юноши и взрослые мужчины, помещенные на монастырском дворе в Кремле, были убиты первыми вслед за царём и Басмановым, сто безвинных, искусных и честных душ» [100]. Нет нужды комментировать, кому сочувствовал Буссов, написавший данные строки. Он был так уверен в ненависти москвичей к самозванцу из-за его симпатии к иностранцам, что не верил в искренность народной толпы, бившейся на Красной площади с поляками ради своего «природного царя Дмитрия». Известно, что заговорщики Шуйского, ранним утром проникнув в Кремль, поспешили затворить его ворота. Часть польских наёмников, заподозрив неладное, двинулись к Кремлю, но путь им преградила народная толпа, которую сторонники Шуйского натравили на «ляхов» криками: «Поляки хотят убить нашего царя Димитрия!»[101] В отличие от польских дипломатов, процитированных нами ранее, Буссов полагал, что вся Москва была заодно с Шуйским, а битва народа с поляками во имя спасения Дмитрия являлась не более чем маскировкой, при помощи которой «17 мая хитрые русские привели в исполнение свой дьявольский замысел...»[102]
При описании последовавшего за смертью Лжедмитрия I избиения поляков Конрад Буссов неизменно сочувствует полякам, донося до читателя детали чудовищных изуверств.
«Эта дьявольская охота с душегубством и убийством длилась с 3 часов дня до 10, были убиты и зарублены 2135 поляков, среди них много достойных студентов, немецких ювелиров и купцов из Аугсбурга, имевших при себе много добра и золота. Всех раздевали донага, выбрасывали, как падаль, на улицу, так что их пожирали собаки, а русские знахари вырезали жир из их трупов. Так они лежали под открытым небом, пока на третий день убийца Шуйский не приказал увезти их и похоронить в Божием доме.
Этот день, 17 мая, будут помнить, пока существует мир. Это был горестный и страшный день, в который иноземцы испытали такой страх и ужас, что всего в точности и рассказать невозможно.
Иноземцы теряли, а коренные жители приобретали. Какой-нибудь голодранец тащил в свой дом доставшиеся ему в добычу бархатные и шёлковые платья, собольи и лисьи шубы, золотые цепи, кольца, ковры, золото и серебро, чего ни он, ни его предки никогда не имели. В этот день слышно было неимоверно много хвастовства и похвальбы. Говорили меж собою: “Наш московитский народ очень могуч, весь мир его не одолеет. Не счесть у нас народу. Все должны перед нами склоняться”. Да, любимые московиты, когда вас сто против одного безоружного, то вы отважные герои…»[103]
Надо сказать, что ход «истребления гостей» был вполне контролируем. Так, все попытки народной толпы добраться до польских дипломатов и расквартированных рядом с ними гостей были пресечены русскими приставами Посольского двора. «Дневник» послов констатирует: «Москвитянам весьма хотелось опустошить оба дома… Приставы наши, усмиряя чернь на улице, отводили её от смежных с двором нашим домов старосты Луховского и панов Стадницких, говоря, что там посольские люди, что их не приказано трогать и что надобно им дать покой»[104].
К ночи новая власть во главе с Шуйским решила прекратить бойню повсеместно. Оказалось, что были истреблены те иноземцы, которые жили по одному или небольшими группами. Расквартированные значительными партиями вельможи, например отец Марины Мнишек пан Юрий, успешно держали оборону и сдались властям после выработки приемлемых для себя условий. В Немецкую слободу, где находилось множество умевших держать оружие иностранцев, вообще никто не сунулся, а разоруженных во дворце царских телохранителей не дали растерзать сами сподвижники Шуйского.
Вряд ли стоит сомневаться в правдивости подробностей рассказа Буссова, тем более что они подтверждены воспоминаниями всех иностранцев — свидетелей событий 17 мая. К примеру, швед Пётр Петрей (Пётр Паттерсон) повествует о невзгодах 17 мая итальянских и немецких купцов, проделавших шестимесячное путешествие в Россию с надеждой успешно сбыть в ходе свадебных праздников свой товар. Все они, пишет Петр, «жестоко обманулись в своих ожиданиях, ибо многие потеряли жизнь, и только немногие со значительными потерями избавились от смерти… Не только с военными людьми и с теми, которые последовали за Димитрием, но и с купцами поступили в Москве очень жестоко. Амврозий Келлари кроме 30 тысяч червонных потерял и жизнь; Якову Вину собственным его мечом отрубили голову. Нафан спас жизнь свою за 40 тысяч флоринов; Николай Ламбургский, фактор польских купцов, накануне убиения Димитрия отдал ему драгоценные камни и другие редкие товары. Два аугсбургца, поверившие Димитрию более 200 тысяч червонцев, не получили их обратно; Марцеллий потерял 100 тысяч флоринов…»[105] и т.д.
Однако при рассказе о событиях 17 мая Буссов проявляет «двойной стандарт». Ярко описав беды поляков и заставив читателя сопереживать жертвам погрома, Буссов совершенно не сообщает деталей невиданного произвола поляков в апреле–мае 1606 г. по отношению к коренным жителям, в чьей стране они были лишь гостями. Немец ограничился обобщающей фразой: «Поляки на радостях так перепились, что при разъезде, направляясь на свои квартиры, сильно бесчинствовали»[106].
По поводу гибели поляков состоялась переписка Василия Шуйского, ставшего царём после событий 17 мая 1606 г., и польского короля из шведской династии Ваза Сигизмунда III. Шуйский признал погром поляков хоть и чрезмерным, в силу буйства черни, но, в сущности, справедливым ответом на издевательства, которые претерпели русские люди от поляков. А потому просил короля запретить его подданным, родственникам и друзьям убитых, мстить. Сигизмунд III отвечал, что ему как королю дела нет до убийств его подданных в России, ибо их поездка на свадьбу Дмитрия и Марины являлась их частным делом. Гости самозванца были свободными людьми, которые «могут ездить и служить, где и кому им вздумается». Но именно из-за того, что все его подданные свободные люди, он, король, не может навязывать им что-либо в частных делах. «…а что будут делать родственники убитых, — отвечал Сигизмуд III, — то тут его величество ничего поделать не может. Они, польские вельможи, — вольные люди, если они захотят отомстить, то его величество не может им запретить этого»[107].
Конечно, король лукавил. Он был обозлен на Россию еще при Лжедмитрии I, который не отдал ему ни взятых по «Кондициям» денег, ни обещанного Смоленска. Неурядицы в России были на руку Речи Посполитой, ждущей подходящего момента для возобновления войны за «свои», с ее точки зрения, земли, прежде всего смоленские и чернигово-северские, отвоеванные Россией у Литвы при Иване III и Василии III. Но постулаты о своих подданных как людях свободных, обладающих некими правами, тоже не были пустым звуком для человека с Запада.
У Буссова цивилизационное родство «ляхов» и «немцев» в условиях России сглаживало даже религиозное противостояние католиков и протестантов. Буссов нигде не осуждает «папистов», в то время как постоянно подчеркивает чуть ли не идолопоклонство русских, поклоняющихся «своему богу Николаю»[108]. Всех встреченных им «православных немцев» — и московского служилого австрийца И.Г. Карлоса, и шведа Л. Буйка, назначенного Лжедмитрием II в конце 1608 г. ярославским воеводой, и костромского купца родом из Испанских Нидерландов Д. Эйлофа, и других «перекрёстов» — он представляет не иначе, как малообразованными «негодяями», «христопродавцами», «мамелюками», поведение которых «является нечестивым и должно быть искуплено смертью» (quod nefas, et mort piandum)[109].
Среди русских православных лишь отдельные личности удостаиваются похвалы Буссова — это отчасти Борис Годунов и, безусловно, царь Фёдор Годунов, Пётр Басманов, Лжедмитрий I, Иван Исаевич Болотников. Здесь Буссов очень субъективен. Одним из главных его резонов в выделении этих русских было то, что все они благоволили Буссову. Нового царя Василия IV Шуйского Буссов откровенно ненавидит, что опять-таки проистекает из личных обид. Завидное положение Конрада Буссова в России как воина личного царского эскорта с переворотом в пользу Шуйского закончилось. Стали непонятны перспективы наличия у Конрада Буссова и его старшего сына Конрада пожалованных прежде поместий. Царским телохранителям прекратили платить жалованье, которое положил Дмитрий Самозванец, «гордый и отважный герой, который ещё вчера восседал в большом почете и своею храбростью прославился во всём свете»[110].
Но подобное несчастье явилось не частной бедой некоего Конрада Буссова — оно со временем коснулось всех служилых обитателей столичной Немецкой слободы. По версии Массы, «…некоторые немецкие и другие иноземные капитаны, французы и шотландцы, которые, видя, что по всей стране распространился мятеж, и страшась дальнейших несчастий, стали просить отпустить их домой навестить родину и с помощью друзей добились того, что получили отпуск. И свыше пятисот возвратились на родину…»[111]
Впрочем, не все «немцы», находившиеся в Москве, почувствовали перемену сразу. Многие из них не подписались бы и под оценкой событий 17 мая, которую дал в своей «Хронике» Конрад Буссов. Часть старых московских иноземцев из Немецкой слободы участвовали в ограблении поляков. Среди них были те, кто принял в России православие. Буссов сообщает: «Несколько поляков успели вскочить на коней и уехать из Москвы в надежде найти прибежище в Немецкой слободе у тамошних немцев. Но по дороге они попали к дурным, бессовестным немцам, которые, не заслужив виселицу и четвертование в Лифляндии и Германии, тут, в России, переменили веру, стали мамелюками и христопродавцами и поэтому были скорее русскими, чем немцами, отчего Димитрий и не счел их достойными служить в его охране. Он говорил, что раз они не остались верны Господу Богу, который дал им тело и душу, так уж тем более они не будут верны ему. Поэтому они ненавидели Димитрия и его поляков и еще более злобились на них, чем сами исконные московиты. Бедняги поляки ушли от медведей и попали в пасть ко львам. Эти архиплуты отняли у них коней, сняли одежду, убили их и бросили в речку Яузу»[112].
Остальная Немецкая слобода если и не приняла участие в побоище, то не оказала и никакой помощи полякам и прочим гостям. «Коновод» заговора Василий Шуйский был опытным воеводой и знал цену служилым «немцам». Конрад Буссов приводит позицию Шуйского и других вождей переворота: «Местных немцев должно было пока щадить, ибо они всегда были верны государству»[113].
Заканчивая разговор о событиях 17 мая 1606 г. стоит заметить, что бояре, которые вели переговоры с Юрием Мнишеком и послом польского короля Сигизмунда III к Лжедмитрию I, сожалели о безвинных жертвах: «Что касается безвинных музыкантов и других людей… то нам хотелось бы, чтобы они были живы, но ничего не поделаешь. Это произошло во время мятежа ожесточенного народа, и при таком возмущении невозможно было противостоять сотням тысяч человек, ни тем более противоречить им». Причиной самого возмущения бояре выдвигали во-первых, поведение Лжедмитрия, который предпочитал русским людям, включая их бояр, «любого иноземца», а во-вторых, своеволие поляков, «которые позорили русских женщин и детей, насильничали на улицах, били, ругали и грозились убить русских и этим возмутили всех жителей города»[114].
В целом свадьба Лжедмитрия I и Марины Мнишек, которая могла бы открыть эру более тесного контакта Европы и России, сыграла прямо противоположную роль. Обе стороны — и московская, и европейская (в данном случае активнее всего представленная польско-литовскими гостями) — сделали все, чтобы максимально затруднить взаимопонимание.
С началом противостояния Василия Шуйского с Иваном Болотниковым и Лжедмитрием II всё смешалось. Прямой контакт русских и иностранцев стал всё чаще обретать форму вражды, которая вскоре распространилась и на провинцию, куда были сосланы оставшиеся в живых гости. Поляки и «литва» содержались «на хлебе и воде» в Ростове, Галиче, Костроме, Белоозере, Каргополе, Вологде. Мнишеки оказались в Ярославле и были посажены под строгий арест на одном дворе, пока Василий Шуйский не решил выпустить их с условием убраться восвояси. Отец и братья Марины поспешили воспользоваться этим, а «царица» Марина дерзнула остаться на русской сцене и сыграть роль супруги второго самозванца. Решение Марины было принужденным: Лжедмитрий II прислал за ней вооруженную охрану. С Мариной на «русской сцене» остались и некоторые из ее прежних придворных, но большинство «поляков и литвы», действовавших в России после 1606 г., прибыли из-за рубежа вновь. Это были авантюристы, искатели приключений и наживы (наживы в первую очередь). Такой состав пришлых европейцев не мог не сказаться на отношении русских к Европе и понятно, что мнение россиян о западных европейцах могло только ухудшиться.
Тем временем «московские служилые немцы», как и русские люди, оказались кто на стороне царя Василия Шуйского, кто (подобно автору «Московской хроники 1584–1613 гг.» Конраду Буссову и его сыну) на службе у большого воеводы Ивана Исаевича Болотникова, затем у Тушинского вора, а потом под Смоленском у Сигизмунда III. Некоторые служилые иноземцы вообще были не у дел. На чьей стороне стоять определял уже не их сознательный выбор, а дело случая, который слепо играл человеческими судьбами.
Показателен пример тех же Буссовых. «…одно из моих поместий, — пишет Буссов, — было в той же местности (под Калугой. — Прим. авт), и мне пришлось там остаться»[115]. Разбитый под Москвой Болотников отступил в Калугу, которая с радостью его приняла. С 20 декабря 1606 г. по 26 мая 1607 г. длилась осада Калуги войсками Василия Шуйского. Так Буссовы стали сторонниками Ивана Болотникова и «его царя Димитрия». Всего на службе у Болотникова оказались 52 служилых «немца». После разгрома повстанцев и сдачи Тулы они лишились и поместий, и состояния и угодили в сибирскую ссылку. Участь ссыльных разделил и Конрад Буссов-младший.
Из отборных столичных служилых западноевропейцев, которых в начале Смуты насчитывалось более тысячи человек, ко времени сдачи Кремля Второму ополчению (конец октября 1612 г.) в Москве осталось только 60 солдат[116].
