Боярство и авантюра Лжедмитрия I

Конечно, в том заговоре участвовали не все бояре. Истоки интриги были каким-то образом связаны с Романовыми. Косвенным подтверждением связи Романовых и самозванческой тайны является поведение старшего из братьев Романовых в ссылке в течение 1602–1605 гг. С.Ф. Платонов привел в свое время сравнение двух донесений приставов, которые присматривали за «государевым изменником» Филаретом в Сийском монастыре. Документ ноября 1602 г. сообщает, что Романов находится в унынии, желает скорой смерти себе, жене и своим детям: «милые мои детки… маленькие бедные осталися… лихо на меня жена да дети; как их помянешь, ино что рогатиною в сердце толкнет!… дай, Господи, слышать, чтобы их ранее Бог прибрал!» Донесение февраля 1605 г., когда в монастыре от прохожих людей стало известно об успехах «воскресшего Дмитрия», гласит, что «живет старец Филарет не по монастырскому чину, всегда смеется неведома чему и говорит про мирское житье, про птицы ловчие и про собаки, как он в мире жил; и к старцам жесток… лает их и бить хочет; к одному из них даже с посохом прискакивал…»[136]. Конечно, можно сказать, что Филарет «ожил», просто радуясь бедам своего врага Бориса Годунова, но откуда такая уверенность, что с появлением «царевича» его положение изменится настолько, что все, как сообщает пристав, «увидят, каков он будет»?!

Детали связи самозванца с Романовыми утрачены навсегда, потому что Романовы, превратившись в новую царствующую династию, постарались уничтожить все следы: и документы, и саму молву на данный счет. В течение последующих 300 лет власти тщательно следили, чтобы история Лжедмитрия I всегда подавалась в негативном свете, хотя именно царь-самозванец вернул Филарета к активной политической и церковной жизни, сделав ростовским митрополитом. Связь с самозванцами после 1613 г. была совершенно ни к чему Романовым, и она тщательно изгонялась из памяти всех. Была создана стойкая историческая традиция полного «очернения» действий Лжедмитрия I в 1604–1606 гг. Она и составила государственный исторический миф и народную память о Лжедмитрии I, которые до сих пор властвуют в умах россиян. Ныне даже студент истфака, встречая вполне позитивный образ первого самозванца у В.О. Ключевского, испытывает недоумение.

Однако если в 1605 г. Романовы ожидали от самозванца явных для себя улучшений, то потомки удельных князей в 1604–1605 гг. заняли выжидательную позицию. «Удельная знать» с успехом возглавляла рати Годунова против «царевича», княжата Шуйские и Мстиславские решились признать «царевича», лишь когда он со своей разношерстной армией стоял у ворот Москвы. Желание добить Годуновых пересилило невозможное для здравого смысла признание «истинности Димитрия». Сама интрига Лжедмитрия I мало привлекала княжат, что и показали дальнейшие события.

После утверждения Лжедмитрия I в Москве, роспуска польско-литовской и народной составляющей его войска бояре-княжата начали плести заговоры. Они почувствовали себя, с одной стороны, более уверенно, а с другой — не так уютно, как они себе это представляли. Самозванец оказался натурой энергичной и самостоятельной. Его, как предполагали В.О. Ключевский и В.Б. Кобрин, искренняя уверенность в своём царском происхождении делала царя «Дмитрия Ивановича» «неповадным» знати. Вместо того чтобы «смотреть боярам в рот», Дмитрий Самозванец предпочитал учить бояр, мягко намекая на их необразованность и даже призывал их всех (!) ехать за рубеж для расширения кругозора.

Благодаря институту местничества в среде русской политической элиты не было единства. При царе «Димитрии» обострилось старинное соперничество княжат, старомосковских бояр и, так сказать, новой служилой знати, возвысившейся частью «по случаю», частью «по кике»[137]. «Царь Дмитрий вернул в Москву из ссылки и возвысил родню своей мнимой матери — Нагой; он частично возвратил к прежней «чести» Романовых и Вольского. Выходило так, что в Москве восстанавливалась среда служилой дворцовой знати, а представители знати княжеской отодвигались на задний план»[138].

Но мало этого! Вокруг Лжедмитрия I возник кружок личных друзей царя, где более-менее знатным можно было считать Петра Фёдоровича Басманова, а остальные являлись совсем «худородными», даже если имели княжеский титул (Масальский и Татев), не говоря уже о детях боярских (М. Молчанове и Г. Микулине), дьяках (Б. Сутупове и А. Власьеве). Эти люди, как и сам новый царь, тесно общались со служилыми московскими «немцами и поляками», восхищались Европой в ущерб старомосковским традициям. Ни древнее местничество, ни православная богоизбранность России не почитались ими за непоколебимые основы русского социально-политического и религиозно-нравственного порядка. Это создавало почву для значительных реформ, которые, удержись Лжедмитрий I на троне, наверное, во многом предвосхитили бы европеизаторские начинания Петра I.

Эта третья группа влияния, выдвиженцы самозванца из неродовитых дворян и приказных, возглавляемые Петром Басмановым, была более всего ненавистна княжатам, ибо несла наибольшую угрозу их положению на русском политическом олимпе. Деятельные Шуйские «бросились в бой» почти сразу, за что и оказались в опале. Но они, едва избежав казней в 1605 г. и будучи милостиво возвращенными ко двору в начале 1606 г., начали создавать новый заговор. Теперь они заручились поддержкой Голицыных и некоторых других представителей родовитой знати. Душой заговора стал «первострадалец» Василий Иванович Шуйский.

В идеологии заговорщиков сочетались две на первый взгляд несовместимые составляющие: старомосковский консерватизм и новшества на польско-литовский манер. Шуйские апеллировали к «старине», извлекая из нее «неопровержимые доказательства» «неистинности» царя «Дмитрия». Он презирает прежний ритуал придворной жизни. Не ходит в баню. Не спит после обеда. Имеет пристрастие к западным иноверцам, терпим к их еретичеству, а в тайне и сам еретик, неслучайно при нем состоят два иезуита. Заглазное обручение с невестой по католическому обряду в Кракове — тому лишнее подтверждение. Тема «неправоверия» Лжедмитрия I находила большое сочувствие в среде русского духовенства, что расширяло общественную опору заговора, сея сомнения в народной массе.

Политические планы заговорщиков были выдержаны в совершенно другом ключе, в котором ясно присутствовал момент европейского влияния. Дабы уравновесить все аристократические роды, бояре-заговорщики отказались от идеи выбора монарха из среды русской знати. Решили сажать на московский престол иностранного принца. Прежний опыт свидетельствовал об иллюзорности компромисса с далекими Габсбургами, и выбор был неширок: либо шведы, либо Речь Посполитая. Княжата, верные своим прежним внешнеполитическим расчетам, склонялись в сторону польского королевича Владислава, сына Сигизмунда III. Полушвед-полуполяк по крови, он мог стать в России вполне нейтральным в своих внешних пристрастиях. Рассчитывали, что его отец не станет посягать на московские владения сына. Вражда же польского короля Сигизмунда III с его дядей шведским королём Карлом IX должна была обеспечить надежный русско-польский союз на севере Московии против Швеции. Что же касается внутренней политики королевича, то полагали, что, не имея опоры в широких кругах русского общества, он не сможет держаться иначе, нежели поддержкой аристократической элиты, которой и «будет поваден».

Шуйские и Голицыны зимой 1606 г. тайно сообщили Сигизмунду III о своих намерениях. В самом начале 1606 г. в Краков от царя «Дмитрия» приехал посол Безобразов. Польский гетман Жолкевский в своих «Записках» сообщает, как русский посол мигнул канцлеру, показывая, что хочет сообщить нечто конфиденциальное[139]. Так польская сторона узнала, что княжата жалуются, «что король дал им в цари человека низкого и легкомысленного, жестокого, преданного распутству и расточительности — словом, недостойного занимать престол; они надеялись его свергнуть и просили Сигизмунда дать им в цари его сына Владислава»[140]. Возможно, заговорщики получили какой-то обнадеживающий ответ. По крайней мере с той стороны границы в Московию всё чаще стали приходить вести, что польский король открыто заявляет о самозванстве царя «Димитрия».

Как мы видим, данный проект в потенциале имел позитивный смысл, прежде всего в решении внешнеполитических проблем ослабевшей России. Для внутренней жизни страны он не нёс никакой иной программы, кроме программы узурпации боярами-княжатами определяющей политической роли у трона. Последнее входило в острое противоречие и с самим принципом организации вотчинного государства, концентрирующего всё на личности государя-вотчинника. Слабый государь-вотчинник автоматически означал погружение вотчинного уклада России в хаос. Ведь неконсолидированные сословия русского общества создавали прочное социально-политическое единство только благодаря своей жесткой зависимости от всесильного центра. С началом Смуты сословия пришли в движение, и одностороннее усиление знати при одновременном ослаблении царской власти только усиливало анархию, борьбу «всех против всех».

«Европейским новшеством» в данном проекте являлось только осознание возможности занятия престола Третьего Рима изначально не русским и не православным кандидатом. Это был шаг к преодолению крайней узости русского политического мышления, освоения им европейского династического опыта.

1.2. События 17 мая 1606 г. и планы заговорщиков

Поддержка, оказанная Василию Шуйскому в ходе восстания 17 мая 1606 г. Василием и Андреем Голицыными, князем Мстиславским, боярами Иваном Никитовичем Романовым и Федором Ивановичем Шереметевым, окольничим Михаилом Ивановичем Татищевым, говорит в пользу версии, что 17 мая все заговорщики ещё надеялись на договоренность о «нейтральном» новом монархе — иностранном принце.

Однако этот проект не удался. Причиной тому был не столько родовой эгоизм Шуйских, сколько невозможность обуздать народный бунт 17 мая 1606 г. заранее намеченным способом. Вызывающее поведение польско-литовских гостей в Москве вкупе с кровавой расправой над ними делали неприемлимым для простых москвичей дальнейшее обращение к польскому королю. Известно, как легко сторонники Шуйского направили толпу против гостей криком: «Поляки бьют бояр и государя!» Защитники «доброго царя Дмитрия» очень помогли заговорщикам. Однако повсеместное избиение «ляхов» делало непонятным для народа последующий заход с обращением к Польше в поиске «законного царя». Это грозило еще большим мятежом, направленным уже против аристократии (бояр-изменников). Шуйские после убийства самозванца не брезговали лживыми обвинениями в его адрес, заявляя о его намерении «перебить русских бояр» и всех православных обратить «в люторскую» или «лытынскую веру». Эта примитивная формула, отражающая подозрения, постоянно напрягающие русское массовое сознание, была настолько эффективна, что Шуйский впоследствии не постеснялся вставить её в одну из своих царских грамот.

События 17 мая породили всплеск ксенофобии и православной нетерпимости. Учитывая это, Шуйскому пришлось менять по ходу восстания прежний сценарий заговора. Манихейский взгляд на мир как особенность средневекового русского менталитета определил мгновенный переход толпы от религиозного почитания «природного царя Дмитрия» к ярой ненависти к «еретику и расстриге Гришке Отрепьеву». Средневековая толпа «чувствовала глазами». Как только восставшие увидели беззащитного человека с вывихнутой ногой, а потом его обезображенный труп, мнимого сына Грозного постигла метаморфоза, погубившая некогда Годуновых. «Истинный царь» в мгновение ока превратился в «лжецаря». Бог не мог отвернуться от «природного царевича», следовательно, убитый был самозванцем, посланцем дьявола, нехристем, для которого любой казни мало! Те, кто год назад с упоением глумились над Годуновыми, теперь поминали добрым словом «старого царя Бориса» и обрушились на «еретика Гришку». Лжедмитрия «…вытащили за ноги из палат на то же крыльцо, на котором был заколот и сброшен вниз его верный рыцарь Петр Басманов…, а отсюда они сбросили его вниз, приговаривая: “Вы были дружными братьями в жизни, так не отличайтесь друг от друга и в смерти”»[141].

Глумление над трупом самозванца и истребление других «еретиков» стало «делом святым». Бояре следовали за «черным людом», кто из-за необходимости, а кто вдохновляемый средневековым пониманием религиозного долга. Шуйский стал заложником ситуации. Он прекрасно понимал опасность дальнейшей эскалации самодеятельности «черни». Василий Шуйский решил предложить свой вариант выхода из кризиса: скоропалительное превращение его, боярина-Рюриковича, «страдальца» за православие, в царя Василия IV.