2017-11-01
496
Настало время рассмотреть, как Лжедмитрий II относился к службе у него наёмников из Западной Европы. В отличие от предшественников, Бориса Годунова и Лжедмитрия I, второй самозванец не имел никакой программы относительно европеизации России. Зато именно в его «Тушинском царстве» стихийно были сняты всякие препятствия прямому общению толп его разноплеменных сподвижников. В Тушинском лагере между людьми разных национальностей легко завязывались дружественные и деловые отношения, быстро шёл обмен вещами, идеями, и в этом плане Тушино широко раздвинуло возможности знакомства россиян с представлениями, нравами и образом жизни людей из сопредельных стран. Но само общение шло в крайне нездоровой обстановке. Весь разноплеменный тушинский «сброд» жил подачками самозванца, которые они называли «жалованьем», а главное - «загоном».
«Загон» в XV–XVII вв. был широко распространен в ходе военных действий. Это был порядок «кормления» войск за счет местных жителей. Суть «загона» была не только в снабжении войска провиантом и фуражом. Это был способ ведения войны, который через опустошение территорий и гибель местного населения наносил противнику ущерб больший, чем все военные действия вместе взятые. В 1606–1610 гг. обе государственные власти — московская и тушинская — де-факто существующие в России, сделали «загон» главным источником своего существования. Население России несло колоссальные издержки, и отношение к «загонщикам» становилось соответствующим. Отряды тушинцев постоянно находились в набегах на окрестные, а иногда и весьма далекие земли. В условиях раздела страны прежняя налоговая система рухнула, и люди московского царя тоже жили в основном «загоном». Буссов сообщает о зиме 1608 г.: «Вскоре после Нового года выпал такой глубокий снег, что в эту зиму противники не могли ничего предпринять в поле друг против друга, но все же они сталкивались иногда в “загоне”. Кто при этом оказывался сильнее, тому и доставалась добыча»[117].
Среди тушинских иноземцев тон задавали выходцы из Речи Посполитой, поляки и литовцы, исповедующие католическую или протестантскую веру, а также православные и униаты из украинских областей, особенно православные запорожские казаки, именуемые тогда в России черкасами[118]. Всех их объединяла привычка к службе за плату «на все стороны», а также прямое или косвенное участие в рокоше (восстание против польского короля Сигизмунда III).
Были в Тушине и московские служилые «немцы». Тушинский вор сперва отнесся к ним благожелательно, но польско-литовское окружение «царя» строго блюло свой приоритет, потому выходцы из разных западноевропейских стран не заняли при Лжедмитрии II привычного для них в Московии почетного места, а потому они и не проявили особого рвения. Немецкая слобода вообще пыталась держать нейтралитет, лавируя между московским и тушинским лагерями.
Не в пример первому самозванцу, Лжедмитрий II не являлся сильной личностью. События «тащили» «царька». Буссов считал Лжедмитрия II исключительно ставленником поляков, которые совместно с князем Григорием Шаховским«поднесли» его русским. Под Москвой Тушинский вор продолжал быть марионеткой в руках своих ближайших сподвижников — польско-литовских панов (Ружинского, Лисовского, Яна Сапеги), русских бояр-«перелетов» (Дмитрия Трубецкого и К), и казачьих атаманов, самым ярким из которых оказался донец Иван Заруцкий.
Чтобы понять логику польско-литовской стороны — и тушинцев, и окружения Сигизмунда III, — необходимо сделать экскурс в область общественно-политических воззрений на Московию, которые имели хождения в Речи Посполитой. У политической элиты этой страны на предмет России с конца XVI в. имелось две концепции. Первая сводилась к взгляду на Россию как на страну искони враждебную, дикую, нуждающуюся в цивилизации через колонизацию. Этот взгляд логично вытекал из постепенной полонизации территорий ВКЛ, при которой падал статус южнорусского и западнорусского шляхетства, а простое население желали видеть «народом рабочим». Религиозный вопрос в ходе идущей в Польше и Литве контрреформации придавал данному процессу дополнительную остроту. Брестская уния 1596 г. явилась попыткой запрета прежней православной церкви «народа русского» в пределах Речи Посполитой и замены её униатской греко-католической церковью, признающей верховенство Папы, но сохраняющей обряды и язык православного богослужения. Значительная часть православного духовенства и населения не признали подобную реформу. В многочисленных внешнеполитических противоречиях России и Речи Посполитой сторонники польской «линии Катона», то есть разгрома и колонизации России, всегда оказывались в большинстве и занимали самую нетерпимую позицию.
Была, однако, и другая «партия», которая в межкоролевьях конца XVI столетия не раз подавала голос, выдвигая русских царей или царевичей претендентами на корону Речи Посполитой. Эта «партия» в лице коронного гетмана Станислава Жолкевского активно выступит в ходе переговоров Семибоярщины с польско-литовской стороной (1610 г.), лоббируя идею приглашения на московский трон королевича Владислава. В основе взглядов данной «партии» (условно назовем ее «промосковской») лежало понимание того, что в Восточной христианской Европе в обстановке постоянного напора Османской империи не может быть двух конкурирующих между собой полюсов силы - ибо они, ослабляя друг друга, благоприятствуют турецкой экспансии. Затяжная борьба России с Литвой и Польшей, где еще не факт, что конечная победа будет у Польши, воспринималась «промосковской партией» как политическая близорукость. Между тем компромисс, возможный из-за общности интересов в противодействии общим врагам — Турции и Крыму, открывает огромные возможности в деле реванша христианского мира по отношению к оманам. Проблема соперничества за белорусско-украинские земли может быть решена либо путем личной унии Москвы и Речи Посполитой, либо путем раздельного занятия московского и польского престолов представителями одной династии, что облегчит создание антитурецкого союза Речи Посполитой и России и переключит стрелки с их взаимоослабляющей войны на совместное противостояние Турции. При этом, конечно, Польша должна пойти на компромисс, в частности, прекратить гонения на православных на землях Речи Посполитой. Этот другой подход к России реально начал осуществляться в конце XVII в., после одновременной войны Турции с Речью Посполитой и Россией, и приобрел окончательную форму в ходе Северной войны (1700–1721 гг.). В конце XVI — начале XVII в. не так много польских и литовских вельмож разделяли подобные взгляды.
Трудно сказать, какую точку зрения исповедовали паны из окружения Тушинского вора. Их действия в России позволяют наверняка утверждать лишь то, что главным мотивом их пребывания в России было стремление награбить. Для многих панов их явление в Россию было вынужденным, ибо они являлись рокошанами. Обогащение составляло смысл их пребывания в России, а предел мечтаний сводился к весьма возможной в ближайшем будущем амнистии на родине. Тогда награбленное можно будет доставить в Речь Посполитую. Неслучайно, в отличие от московских людей и служилых «немцев», тушинские «ляхи и литва» не просили у Лжедмитрия II поместий. Когда же Сигизмунд III действительно объявил прощение рокошанам, большая часть поляков-католиков отбыли к нему на службу под Смоленск. Меньшая разноконфессиональная часть тушинцев, выходцев из Польши, Литвы, Украины и Белоруссии обусловили свой переход к Сигизмунду выплатой им того «жалованья», которое им якобы задолжал тушинский самозванец. Получив отказ, разрозненные отряды этих тушинцев пустились в «загоны» на свой страх и риск, то есть окончательно превратились в банду разбойников, опасных как для гибнущей русской центральной власти, так и для польской короны.
Понятно, что, в отличие от «промосковской партии» в окружении Сигизмунда III, окружение Лжедмитрия II вряд ли могло составить какую-либо осознанную программу будущего развития России, включая целенаправленный план заимствования прогрессивного западного опыта.
Что же касается стихийного использования Тушинским лагерем служилых «немцев», то для осуществления личных надежд пришлых и русских тушинцев, а также для захвата Лжедмитрием II престола западноевропейцы не были нужны. У Лжедмитрия II имелось достаточно «ляхов». В начале 1608 г. к самозванцу прибыли 700 конных копейщиков пана Самуила Тышкевича и 700 конных копейщиков пана Александра Иосифа Лисовского. Это позволило осадить Брянск. Вскоре туда явились из Речи Посполитой еще 200 конных копейщиков во главе с православным литовским магнатом Адамом Вишневецким и отряд всадников в 4 тысячи человек с польским князем Романом Ружинским (Рожинским).
Все эти рокошане-авантюристы являлись недурными воинами. Как кавалеристы они превосходили русских дворян. Польские гусары были родоначальниками нового формирующегося в Европе рода тяжелой кавалерии — кирасиров. Небольшой отряд гусар был в состоянии разгромить превосходящую его толпу русских казаков, большая часть которых относились к молодым казакам (из беглых холопов и крестьян) и сражались пешими. В отрядах названных польских и литовских панов было большое число православных черкас, которых русские называли часто также «поляками» или «литвой». Интересно, что и Буссов часто именует черкас «поляками», воспроизводя распространенную в России в начале XVII в. идентификацию. Боеспособность запорожских казаков была много ниже, чем у гусар, но совместно с ними они представляли серьёзное воинство.
В условиях Смуты, когда и русские люди теряли всякие ориентиры, все эти «поляки, литва, черкасы, немцы» почти поголовно превращались в сущих «отморозков», подобных Генриху Штадену времен опричнины Ивана Грозного. Один московский служилый немец, родом из Кенигсберга, Фридрих Фидлер сам пришёл к царю Василию Шуйскому и заявил, что берётся отравить Ивана Болотникова, засевшего в то время в Туле. За это немцу дали 1 тысячу польских флоринов и доброго коня. Обещали в случае успеха пожаловать вотчину с сотней крестьян и добавить ежегодное жалованье в 300 флоринов. Шуйский взял с немца «страшную клятву». Фридрих поклялся исполнить всё именем «святой и приснославной Троицы, Предвечным Богом Отцом, Предвечным Богом Сыном, Предвечным Богом Святым Духом». Стоит ли говорить, что значила такая клятва для лютеран, обычно до фанатизма следующих нормам строгой протестантской морали. Добравшись до Болотникова, Фидлер раскрыл ему свой замысел и поспешил присягнуть «царю Димитрию», за что получил ещё большую награду.
Конрад Буссов комментирует сей случай так: «…душу свою выбросил в окно, чтобы чёрт её подобрал… этой гнусной проделкой он создал в России дурную славу всем немцам, да и самому ему не было добра и счастья от этих иудиных денег…»[119] После сдачи Тулы Фидлер попал в плен. Он представлял собой изнеможденного человека с обезображенным болезнью или раной лицом. Василий Шуйский сослал его в Сибирь.
Вместе с Фидлером в Туле были захвачены еще 52 немца, служивших Болотникову. Сначала им повелели следовать в Немецкую слободу. Вспомним, что за капитуляцию всем осажденным обещали милость, и в отношении большинства русских участников восстания клятва была соблюдена. Казнили по привозу в Москву только «царевича Петра», которого, кстати, Буссов считал настоящим сыном Фёдора I Иоанновича. Бояре «воровской Думы» — князья Григорий Шаховской, Андрей Телятевский и др. - были отправлены в ссылку в свои деревни. Относительно Ивана Болотникова царь Василий колебался. Этот исключительно честный человек обещал служить ему верой и правдой, как служил тому, кого называл «Димитрием». Однако после активизации в западном приграничье Лжедмитрия II «большого воеводу», содержавшегося в Каргополе, ослепили и утопили в полынье. Тогда же и 52 «болотниковских немца», включая сына Буссова, были отправлены в Сибирь.[120]
Лишился своего немалого состояния в России и Конрад Буссов-старший. Вот, что он сам говорит об этом: «У меня самого были прекрасные владения в России. Одно из них, Федоровское, с восемью деревнями, находилось в 14 милях от Смоленска. Его опустошили и превратили в ничто воины его королевского величества короля польского. Второе называлось Рогожна, оно принадлежало двум владельцам, и каждый имел там свою усадьбу. Это было большое владение, к нему относились большие прибыльные рощи и леса, тянувшиеся на целых 6 миль пути; оно было расположено всего в 7 милях от главного города — Москвы. Самое маленькое — третье, с тремя деревнями — называлось Крапивна и находилось в 36 милях от Москвы. Два последних владения, Рогожна и Крапивна, были в этом году (1609. — Прим. авт.) настолько выжжены татарами, и столько людей были убиты или уведены, что в обоих осталось едва 10 домов или крестьянских дворов, не пострадавших от пожаров, и не более 40 человек»[121].
Однако ссылка неугодных в Сибирь была для Шуйского делом исключительным. Не со всеми «изменниками» он мог так поступать. Толпы русских бояр, столичных и выборных из городов дворян стали метаться между Москвой и Тушино, служа то одному, то другому царю, получая подарки и поместья и там и сям. Неустойчивость обоих правителей не позволяла наказать перебежчиков, чтобы не отпугнуть других. Народ окрестил таких перебежчиков «перелетами». Отдали дань этому «поветрию» и служилые «немцы». Причем из рассказов очевидцев уже невозможно понять, когда они это делали самовольно из корысти, а когда отправлялись в лагерь врага с ведома Шуйского как диверсанты или разведчики.
Примечателен в данном смысле случай со служилым московским немцем Борком. Обратимся опять к Буссову. «У Шуйского был один немец по имени Ганс Борк, который некогда был взят в плен в Лифляндии. Его-то Шуйский и послал со 100 немецкими конниками под Брянск, а этот Борк прошлой зимой перешел от Шуйского в войско Димитрия в Калуге, но потом, оставив там на произвол судьбы своего поручителя, снова перебежал к Шуйскому, который за доставленные сведения пожаловал его ценными подарками; но у Шуйского он недолго задержался, а вторично перебежал к Дмитрию II, который воздал бы изменнику по заслугам, если бы его не упросили польские вельможи. Однако, не пробыв и года у Димитрия, он чуть было не переманил у него крепость Тулу (перед тем сдавшуюся Димитрию) и не передал её Шуйскому, но, поняв, что его лукавые козни замечены, он убрался восвояси в Москву к Шуйскому, который опять с радостью принял его и, как в первый раз, щедро одарил его за замышлявшуюся пакость в Туле. С ним был еще один вероломный негодяй по имени Тоннис фон Виссен, тоже из старых лифляндских пленников. Они предали на заклание одного благородного, знатного и благочестивого русского вельможу по имени Иван Иванович Нагой, бросив его одного на дороге во время бегства, из-за чего он был схвачен теми, кто за ним гнался из Тулы, и брошен в Калуге в реку по приказанию Димитрия II»[122].
Еще противоречивее выглядит история трех других немцев. Весной 17 апреля 1608 г. лифляндец-ротмистр Бартольд Ламсдорф, лейтенант Иоахим Берг и хорунжий Юрген фон Аалдау, командовавшие немцами Василия Шуйского, послали двух своих гонцов, Арндта Кудделина и Любберта фон дер Хейде, к Лжедмитрию II с вестью, что во время сражения перейдут на его сторону, подав знак — развернув свои знамена. Лжедмитрий II был рад и предупредил своих поляков. 23 апреля завязался бой, в ходе которого московские воеводы послали в бой немцев под началом Ламсдорфа, Берга и Аалдау. Немецкие конники с развернутыми знаменами под руководством названных «заговорщиков» храбро атаковали не готовых к такому повороту событий поляков, разбили их, убив 400 человек. Лжедмитрий II и Роман Ружинский, чьи люди пали, пришли в бешенство и приказали «в случае новой встречи с неприятелем не щадить ни одного немца»[123]. Буссов так толкует случившееся. «Невежественные» Ламсдорф и К, «обученные московитским жульничествам», были смертельно пьяны, когда отправляли гонцов к неприятелю, а поутру всё «забыли». Вряд ли такое объяснение можно принять. Развязка данной истории пришлась на 24 апреля 1608 г. В сражении под Болховом удача была уже на стороне Лжедмитрия II. Его польские конные копейщики обратили в бегство большой отряд конных русских дворян. Немецкие же всадники, развернув знамёна, шли навстречу полякам. Может, их командиры и впрямь решили менять «хозяина». Но здесь выступили рядовые немцы: «Мы прекрасно понимаем, что тут затевается. Мы не останемся, все русские бегут, а поляки нас окружают. Что вы, начальники, замышляете?» Ламсдорф обозвал их мерзавцами. «Обругайте нас хоть десять раз мерзавцами, мы все-таки не останемся. На самом деле мы совсем разбиты, а вы имеете намерение сдаться, нам же наши жёны и дети слишком дороги, чтобы своей сдачей лишить их жизни»[124], — сказав так, большая часть московских немцев поскакали вслед за русскими. Оставшийся отряд Ламсдорфа в 200 человек был окружен Ружинским и весь перебит его черкасами. В лагере Шуйского версия Буссова, как и подозрения отступивших немцев, судя по всему, не нашла сторонников. Отряд Ламсдорфа пал в бою, а потому «русские их даже оплакали как… погибших от руки врага и оставили всем вдовам поместья их мужей»[125].
Подобно Ламсдорфу, но с большей пользой для себя, вели себя московские немцы — лифляндец Ганс Шнейдер и австриец Иоганн-Генрих Карлос. Ганс пленником оказался в Москве в ходе Ливонской войны, а Иоганн-Генрих служил в Венгрии и был захвачен турками в ходе войны. В плену Иоганн-Генрих принял ислам, потом бежал, но в Германии не остался, а отправился в Россию, где был крещен в православие. В июне 1608 г. Лжедмитрий II встал в Тушино. Сюда к нему стекались русские «подданные»: дворяне, донские казаки, недавно «показачившиеся» беглые холопы и крестьяне. Если верить Буссову, Лжедмитрий II по ходу движения к столице продолжил линию большого воеводы Болотникова. «Димитрий приказал объявить повсюду, где были владения князей и бояр, перешедших к Шуйскому, чтобы холопы пришли к нему, присягнули и получили от него поместья своих господ, а если там остались господские дочки, то пусть холопы возьмут их себе в жёны и служат ему. Вот так-то многие нищие стали дворянами, и к тому же богатыми и могущественными, тогда как их господам в Москве пришлось голодать»[126]. Объявились на стороне Лжедмитрия II также отряды татар и других народностей России. Телохранители «царя» были все татары во главе с татарским князем Урусовым. Зарубежные силы самозванца тоже выросли: в начале июня из Литвы подошел Ян (Иван-Петр-Павел) Сапега с 7 тысячами всадников[127]. Ему посоветовал участвовать в русском деле двоюродный брат Лев Сапега, бывший в своё время послом Речи Посполитой в России. Большинство воинов Яна Сапеги были из православных шляхтичей и простолюдинов из Украины и Белоруссии. Уже в России к отряду Сапеги прибились и русские повстанцы, предпочитавшие православного пана командирам-католикам. Вскоре к самозванцу прибыла и его «жена» Марина Мнишек. Судьба одного польского шляхтича из эскорта, высланного за царицей, который успел предупредить Марину, что «…это не тот Димитрий, который был её мужем, а другой», была печальной. Юношу по приказу Лжедмитрия II живьем посадили на кол в Тушино. Буссов прокомментировал эту новость весьма цинично: этого «с ним не случилось бы, если бы он держал язык за зубами, ибо, как справедливо говорится, “болтовня сгубила многих, кто прекрасно мог бы жить в мире и покое”»[128]. Марина явно учла эту истину. Она признала мужа, чем здорово укрепила его позиции в глазах если не москвичей, то провинциальных русских людей.
Когда Лжедмитрий II встал под Москвой, большая группа русских служилых людей во главе с князем Василием Мосальским отправилась к «природному государю». С ним очутились в Тушино и упомянутые Ганс Шнейдер и Иоганн-Генрих Карлос. Однако, увидев, что новый претендент на московский трон вовсе не тот человек, который правил в Москве в 1605–1606 гг., Мосальский отъехал назад к Шуйскому, а вместе с ним и Шнейдер с Карлосом. В Москве оба немца вышли на Красную площадь и «при всем народе на Лобном месте побожились, что это не прежний и не истинный Дмитрий»[129]. Несмотря на это, позже австриец Иоганн-Генрих Карлос, по версии Буссова, «не менее трех раз перебегал от одного государя к другому — то к Дмитрию, то опять к Шуйскому. Этакому выкресту и мамелюку московиты смотрели в рот и верили всему, что он говорил»[130].
Летом–осенью 1608 г. западноевропейские наёмники участвовали в крупных боевых действиях — кто на стороне Василия Шуйского, кто на стороне Тушинского вора. Не дождавшись сдачи Москвы, самозванец решил прервать сообщение столицы с северными и восточными областями (юг и юго-запад России он уже контролировал). Под командой Яна Сапеги 15 тысяч разноплеменных тушинцев двинулись к Троице-Сергиеву монастырю. Немецкие «перелеты» были в числе тушинцев, навербованных Сапегой под Москвой. В ответ Василий IV Шуйский двинул на помощь монастырю около 30 тысяч воинов, включая своих московских служилых немцев. Возглавил это воинство царский брат Иван Шуйский. Начались сражения. Два раза удача выпадала людям Шуйского, но в третий раз Сапега одолел противника. Потеряв несколько тысяч человек, войско Шуйского вернулось к Москве. Разгром заставил Шуйского еще раз почувствовать превосходство чужих войск, и он стал всерьез обдумывать, как бы увеличить число своих «немцев» и противопоставить их «полякам» Тушинского вора.
Между тем еще летом 1606 г. России предлагал помощь шведский король Карл IX. Тогда Шуйский не ответил, поскольку за иностранные войска Швеция просила уступить ей Ивангород, Ям, Копорье, Корелу, Орешек и Колу. Однако по мере того, как Тушинский вор укреплял свои позиции в доброй половине России, осадил Москву и Троицкий монастырь, запросы шведов переставали казаться чрезмерными. В августе 1608 г. Шуйский для переговоров со шведами отправил на север своего родственника - 24-летнего Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. До соединения его отряда с войсками шведского генерала Якова Делагарди московский царь «никак не мог осмелиться выйти в поле без иноземцев»[131].
Лжедмитрий II «запер» север, держа в осаде Троице-Сергиев монастырь. Он послал несколько своих отрядов из немцев, поляков, черкас и русских казаков привести к присяге города и волости к северо-востоку и востоку от Москвы. Небольшой отряд во главе с испанцем Хуаном Крузати привел к присяге Переяславль-Залесский и двинулся к Ростову Великому. Однако этот город уже присягнул Лжедмитрию II и не захотел пускать людей Хуана Крузати. Жители опасались грабежа со стороны пришельцев. Предчувствие их не подвело. 12 октября 1608 г. признающий Лжедмитрия II Ростов «перестал существовать, все постройки были обращены в пепел, многочисленные великолепные сокровища, золото и серебро, драгоценные камни и жемчуг расхищены, а в церквах были содраны даже ризы со святых»[132]. Своеобразным «трофеем» стал и ростовский митрополит Филарет (Романов). Его отвезли в Тушино, где он был вынужден принять сан тушинского патриарха и подарить Лжедмитрию II свой посох, украшенный огромным рубином ценой «в целую бочку золота».
Другой тушинский отряд во главе с польским паном Александром-Иосифом Лисовским бандитствовал в поволжских городах. Ярославль, зная о судьбе Ростова, согласился признать Лжедмитрия II, «если царь оставит им суд и не даст полякам нападать и налетать на них, бесчестить их жен и детей, тогда они сдадутся добром, будут ему верны и охотно сделают все что смогут». Ярославцам обещали исполнить их условия. Тогда они открыли ворота и приняли к себе воеводой крещеного в православие «немца» — шведа Лауренса Буйка. Он привел к присяге русских посадских людей и купцов, а также довольно значительную здешнюю «немецкую колонию», состоящую в основном из англичан, голландцев и выходцев из германских земель. Ярославцы отправили в Тушино 30 тысяч рублей (83 333 простых талера) и приняли на постой за свой счет 1 тысячу «поляков» пана Лисовского. Но компромисса не получилось. Трудно заподозрить Буссова, служившего Лжедмитрию II, в симпатии к ярославцам, но даже он рассказывал, что в Ярославле «…поляки все равно этим не удовольствовались, совершали большие насилия над купцами в лавках, над простыми жителями на улицах, над боярами в их домах и дворах, покупали в лавках без денег что только им попадалось на глаза и могло им пригодиться, и это было причиной многих бед…»[133] Аналогичная ситуация сложилась в Костроме, Вологде и Галиче.
В итоге Лжедмитрий II своим спонтанным повсеместным использованием иностранцев, особенно поляков и литовцев, воспитывал в русских людях из всех слоев общества стойкое отвращение к подобной, а заодно и всякой иной «европеизации».
Правда на Русском Севере в 1608–1609 гг. городской посад демонстрировал иной вариант взаимоотношений с «немцами». Как мы уже отмечали, в Вологде западные, особенно английские и голландские купцы вместе с жителями произвели переворот в пользу Шуйского и самоорганизовались для успешной обороны от тушинцев. В польском войске в Тушино говорили, «что надобно разорить до основания Вологду» и перебить всех торговых немцев, влиянию которых и приписывали стойкость вологжан в их неприятии Лжедмитрия II. «…повинны в том не кто иные, как английские и нидерландские купцы, бывшие вологжанам советчиками»…[134] Немцы на крайний случай даже заготовили три письма (на латыни, по-немецки и по-русски), что не они верховодили в Вологде. К счастью и для них, и для вологжан тушинцы так и не сумели одолеть русское Поморье, в котором вскоре объявилось русско-шведское войско Скопина и Делагарди.
Забегая вперед, скажем, что один из голландских купцов, оказавшийся в Вологде в 1609 г. Исаак Масса в 1612 г. вернется в Россию. В 1614–1619 гг. он направит Генеральным штатам своей страны три послания[135], где будет подчеркивать значение России (в частности, Волжского торгового пути) для международной и нидерландской торговли. Голландские торговые интересы, утверждал Масса, требуют содействия восстановлению мира и сильной центральной власти в России. Генеральные штаты должны посредничать в прекращении войны против России шведов, поляков, турок. Другой задачей голландцев в России Массе видится борьба с претензиями англичан на монополизацию внешней торговли с Россией. Как мы видим, все высказанное купцом не противоречит русским интересам того времени.
