Историзм А.С.Пушкина («Полтава», «Арап Петра Великого», «Сцены из рыцарских времен»)

Человек и время в пушкинской лирике.

И вот через полгода с неболь­шим после «Стансов» Пушкин приступает к работе над своим первым, если не считать ранних отрывочных набросков, опытом в совершенно новой для него области художественно-повествовательной прозы — историческим романом «Арап Петра Великого» (1827; заглавие дано позднейшими редакторами, в рукописи роман названия не имеет).

Фабула пушкинского романа основана на семейных преданиях об его прадеде по материнской линии, питомце — крестнике — и одном из помощников Петра I, «арапе» — африканце — Абраме Петровиче Ганнибале, жизнь и судьба которого были исполнены самых дико­винных и в высшей степени драматических происшествий. В ранний период творчества почти сказочный образ необычного «черного» предка живо привлекал поэта своей романтической экзотикой, что делало его очень подходящим лицом и для героя романа. Но теперь главное для Пушкина было не в этом. Тема «арапа» была связана с темой Петра. Мало того, история отношений между предком Пуш­кина, который, как сказано о нем в романе, стремился «быть сподвиж­ником великого человека и совокупно с ним действовать на судьбу великого народа» и в то же время был «царю наперсник, а не раб» (строка о нем из позднейшей пушкинской «Моей родословной»), и предком Николая I, в свою очередь искренне любившим и высоко ценившим своего сподвижника, также могла явиться поучительным примером надлежащих взаимоотношений между монархом и под­данным. Пушкину, который питал в эту пору иллюзии о возможности сотрудничества с верховной властью в деле преобразования страны и просвещения народа, было весьма важно дать Николаю I и этот «урок».

Повествовательные произведения на темы из русской истории писались и до Пушкина. Но в них было весьма мало исторического. Древние русские люди либо выступали в патетическом облике антич­ных героев (повесть Н. М. Карамзина «Марфа Посадница»), либо наделялись сентиментальной «чувствительностью» (его же «Наталья, боярская дочь»). Не было в этих произведениях и сколько-нибудь правдивого изображения соответствующей исторической эпохи. Все это никак не удовлетворяло Пушкина. В своем романе он несколько романтизировал облик героя — африканца Ганнибала. Но в то же время он сумел на крайне ограниченном пространстве (написано всего шесть с небольшим глав) дать правдивую и вместе с тем изуми­тельно красочную и выразительную картину жизни и быта Петров­ской эпохи. Перед читателем воочию предстал период ломки всего старого, отжившего и создания новой русской государственности, с резкими противоречиями, с антагонизмом «старины» и «новизны» и вместе с тем со сложностью, неоднородностью самой «новизны», заключавшей в себе наряду с добрыми семенами и зачатки дальнейших отрицательных явлений русской жизни. Последнее наглядно олицетворено в контрастных образах Ибрагима — предка самого поэта — и Корсакова — предка графа Нулина.

В изображении исторической эпохи Пушкин, как правило, столь же строго фактичен, как и в «Борисе Годунове». Сам он прямо (при публикации одной из глав) отсылает читателей к историческим источ­никам, которыми пользовался. Из них Пушкин заимствовал фактиче­ские данные, бытовые подробности, некоторые эпизоды. Так, весьма характерное «представление» Корсакова царю-«плотнику» «на мачте нового корабля» точно воспроизводит подобную же аудиенцию, данную Петром I одному иностранному послу. Невымышленное лицо и сам Корсаков. В частности, упрек в «мотовстве», сделанный ему царем, увидевшим его в «бархатных штанах», почти буквально вос­производит подлинные слова Петра. И новая прозаическая форма повествования давала возможность Пушкину неоднократно прибе­гать к подобному приему. Органически, с тончайшим стилистическим мастерством и потому совершенно незаметно для читателя вплетае­мые в повествовательную ткань романа, эти своеобразные скрытые цитаты, по которым лишь чуть-чуть прошлась художественная кисть автора, звучат как живые «голоса» минувшей эпохи, придавая изо­бражению ее и реалистичность, и исторический колорит. В романах В. Скотта Пушкина особенно привлекало умение автора давать опи­сание жизни прошлых веков без ходульной напыщенности, присущей трагедиям классицизма, без «чопорности чувствительных романов», наконец, без ложно-величавого «исторического» пафоса, а непосред­ственно и просто, «домашним образом», как если бы она описывалась их современником («О романах Вальтера Скотта», 1830). Подобным «домашним образом» Пушкин начал показывать историческую эпоху уже в «Борисе Годунове». Полностью так показана она в «Арапе Петра Великого». Особенно проявляется это в обрисовке Петра I. «Шекспир, Гете, Вальтер Скотт не имеют холопского пристрастия к королям и героям»,— подчеркивал Пушкин. Именно так и выраста­ет с самого начала перед читателями даваемая в основном восприяти­ем «не раба, а наперсника» Ибрагима, совсем простая, человеческая и вместе с тем в высшей степени импозантная фигура царя-преобразо­вателя. Причем Петр показан не в минуты его героических деяний (о них только упоминается), а в подчеркнуто домашней, чисто быто­вой обстановке: в кругу семьи, за игрой в шашки со шкипером, в доме Ржевского в качестве свата, заботливо устраивающего семейные дела своего крестника. «Земное божество» поэтов-одописцев XVIII в. сводится Пушкиным с условных, одических «небес», ставится на «землю»; иконописный лик превращается в реальный исторический портрет «человека высокого росту, в зеленом кафтане, с глиняною трубкою во рту», который, «облокотясь на стол, читал гамбургские газеты». Подобная простота образа Петра, намеченная уже в «Стан­сах», рифмами плотник — работник, была одним из первых замеча­тельных достижений Пушкина-прозаика.

Но «взыскательный художник», сам Пушкин был чем-то не удовлетворен в своем первом прозаическом опыте. Он не только прекратил работу над романом, по-видимому не доведя его и до полови­ны, но опубликовал из написанного лишь отрывки двух больших глав. Однако от замысла создать большое историческое произведение из эпохи Петра I Пушкин не отказался. Осуществлением этого замысла и явилась «Полтава» (1829).

В «Полтаве» Пушкин снова обратился к излюбленному жанру, ставшему ведущим поэтическим жанром литературы 20-х годов,— жанру стихотворной поэмы. Однако новая поэма Пушкина принципи­ально и существенно отличалась от всего ранее им в этом роде созданного.

Как в отношении «Стансов», так и в отношении «Полтавы» Пушкин следовал давней традиции. Создать поэму о Петре I пыта­лись уже русские писатели XVIII в. (неоконченные «Петрида» А. Д. Кантемира, «Петр Великий» М. В. Ломоносова). «Петриады» усиленно писались и эпигонами классицизма в конце XVIII — начале XIX в. Однако никакого значения их эпопеи о Петре не имели; пол­ностью изжил себя ко времени Пушкина и самый жанр «классиче­ской» эпопеи. В то же время в XIX в. в мировой литературе начал складываться новый жанр романтической поэмы на исторический сюжет: поэмы В. Скотта из эпохи средневековья, некоторые поэмы Байрона («Мазепа»), поэмы Мицкевича («Гражина», «Конрад Вал-ленрод»). Тему борьбы Мазепы против Петра I, трактовавшуюся в духе декабристской романтики — в плане борьбы «свободы с са­мовластьем», К- Ф. Рылеев положил в основу своей поэмы «Войнаров-ский». Наконец, совсем незадолго до пушкинской «Полтавы» появи­лось еще одно произведение о Мазепе — повесть второстепенного литератора Е. Аладьина «Кочубей» (1827). Пушкин хорошо знал все эти произведения, кое-чем воспользовался чуть ли не из каждого из них. В то же время как в трактовке образа Мазепы, так и в отношении жанра своей поэмы он пошел совершенно новым и особым по сравне­нию со своими предшественниками путем.

Весьма возможно, что Пушкин оставил работу над романом «Арап Петра Великого» и потому, что образ и тема Петра I были отодвинуты в нем несколько на второй план. Личное, частное, семей­ное — судьба предка Пушкина — преобладает в романе над темой государственно-исторической. Эти темы имеются и в пушкинской «Полтаве». Но в своеобразном построении поэмы, в движении и раз­витии ее сюжета тема и образ Петра в конечном счете выдвигаются на передний план, в идейный же центр поэмы ставится событие величай­шего национально-исторического значения.

Многие современные Пушкину критики упрекали поэта за наруше­ние им «Полтаве» единства действия, за соединение в одном про­изведении любовной интриги и важнейших исторических_событий К этому'до известной степени присоединился и Белинский. Дав блестящий анализ «Полтавы» и исключительно высоко оценив ее «великие красоты», ее «дивно прекрасные подробности», Белинский вместе с тем также считал, что в поэме Пушкина нет «необходимого единства». Пушкин, по мнению критика, хотел сочетать в рамках одного произведения «эпическую поэму» и «романтическую поэму вроде байроновской». В результате не получилось ни того, ни другого. Однако Белинский подходит в данном случае к оценке «Полтавы» с меркой обычного деления поэзии на роды и виды. Между тем Пуш­кин в своем творчестве постоянно эти условные рамки ломает. Сломал он их и в «Полтаве».

«Полтавой» Пушкин, действительно, решил историческую зада­чу — создать высокохудожественную героическую поэму о Петре I. Но он отнюдь не облек свой замысел в традиционные формы эпопеи или романтической поэмы. К моменту создания «Полтавы» Пушкин был автором не только романтических поэм, но и «Бориса Годунова» и «Арапа Петра Великого»; к этому времени он уже освоил и творче­ски развил опыт не только Байрона, но и Шекспира и В. Скотта. •И «Полтава» Пушкина — произведение совершенно нового типа — реалистическая историческая поэма, вобравшая в себя элементы не только эпопеи и романтической поэмы, но и трагедии (сцены-диалоги между Мазепой и Марией, монологи Мазепы) и романа. Причем широкий синтез самых разнообразных жанров был осуществлен Пушкиным в значительной степени именно на романной основе: романическая фабула любви Марии и Мазепы дала возможность развернуть яркую картину данной исторической эпохи. Настойчивое и последовательное стремление к максимальной правдивости в изо­бражении прошлого, к «воскрешению» минувшего века во всей его истине, что ставил своей основной задачей Пушкин уже в «Борисе Годунове», снова — на этот раз в жанре поэмы — проявляется и в «Полтаве». В этом отношении Пушкин решительно отталкивается не только от «классической» эпопеи с обязательным наличием в ней элементов чудесного, но и от романтической поэмы.

В предисловии к первому изданию «Полтавы» и в последующих заметках о ней поэт настойчиво подчеркивает, что в своей поэме он стремился быть полностью верным истории. Так это и было на самом деле. В романтической фабуле своей поэмы, хотя она и основана на реальных событиях, Пушкин, правда, допускает элементы художе­ственного вымысла и даже в отдельных случаях отступает от фактов истории (например, замена имени героини, которая на самом деле звалась Матреной). Зато во всем остальном поэт полностью опира­ется на тщательно изученные им исторические источники и материа­лы, какими он только мог в ту пору располагать. Однако гораздо значительнее этой фактической точности художественный историзм «Полтавы» — наличие в ней подлинно исторических, т. е. обусловлен­ных эпохой и ее в себе олицетворяющих, образов-характеров. В поэме Байрона «Мазепа», художественные качества которой Пушкин высо­ко ценил («...Какое пламенное создание! какая широкая, быстрая кисть!»), романтизированный образ молодого Мазепы не заключает в себе ровно ничего исторического. Очень сочувственно встретил Пушкин «Войнаровского» Рылеева — как опыт создания поэмы ново­го, отличного от эпопей XVIII в., типа на тему, заимствованную из Русской истории. «Эта поэма нужна была для нашей словесности»,— писал он Рылееву 25 января 1825 г. Но антиисторической трактовке Рылеевым личности и дела Мазепы автор «Полтавы» подчеркнуто противопоставляет строго историческое их понимание. Возражая критикам, упрекавшим Пушкина в несоответствии данного им образа украинского гетмана, перекинувшегося на сторону врага, историче­скому прототипу, поэт с полным правом заявляет: «Мазепа действует в моей поэме точь-в-точь как и в истории, а речи его объясняют его исторический характер» («Опровержение на критики»).

В биографии Мазепы Пушкина особенно поразили эпизоды оболь­щения стариком-гетманом своей крестницы и казни ее отца. Рылеев, сосредоточивший внимание на политической деятельности Мазепы, только бегло упомянул об этом эпизоде. Пушкин гениальным чутьем великого художника воспринял его как «разительную историческую черту», не только дававшую психологический ключ к пониманию характера самого Мазепы, но и позволявшую осветить его эпоху. «Сильные характеры и глубокая трагическая тень, набросанная на все эти ужасы, вот что увлекало меня»,— писал он позднее. Этот трагический эпизод Пушкин и положил в основу своей поэмы, разра­ботав его с исключительной силой и глубиной. Замечательным художественным достижением автора «Полтавы» является образ Марии с ее женским очарованием и «неженскою душой» — один из самых ярких образов женщин в пушкинском творчестве, особенно восхитивший Белинского. В своем роде не менее значителен и образ Мазепы. В предисловии к первому изданию «Полтавы», явно имея в виду своих непосредственных литературных предшественников — Рылеева и Аладьина,— Пушкин писал: «Мазепа есть одно из самых замечательных лиц той эпохи. Некоторые писатели хотели сделать из него героя свободы, нового Богдана Хмельницкого. История пред­ставляет его честолюбцем, закоренелым в коварствах и злодеяниях <...> Некто в романтической повести изобразил Мазепу старым тру­сом, бледнеющим перед вооруженной женщиною, изобретающим утонченные ужасы, годные во французской мелодраме, и пр. Лучше было бы развить и объяснить настоящий характер мятежного гетма­на, не искажая своевольно исторического лица». В противовес мелодраматическому изображению гетмана Аладьиным Пушкин раз­вивает образ «злодея» Мазепы во всей его мрачной и вместе с тем трагической глубине. В то же время эпизод из личной жизни Мазе­пы — «губителя» отца Марии и ее самой — объясняет его политиче­ский облик — изменника-честолюбца. С этим органично связана и необычная структура поэмы, и действительно в высшей степени своеобразная ее композиция. Романтическая фабула художественно закономерно сплетается (как это имело место и в историческом рома­не) с повествованием о важнейших исторических событиях эпохи, которое сопровождает рассказ о трагической любви Марии и Мазепы. Злодей в личной жизни, Мазепа выступает и как злодей политиче­ский. Обманщик и предатель своей возлюбленной в третьей песни поэмы — картине Полтавской битвы — предстает как обманщик и предатель своей страны, народа. В то же время исключительно яркое, динамичное описание Полтавской битвы отнюдь не является чуже­родным в романтической поэме, а составляет важнейшую часть идейно-художественного замысла автора.

Вначале Пушкин назвал было свою поэму «Мазепа», однако затем он намеренно дал ей заглавие «Полтава». Заглавие это имеет двоякий смысл. Описанием мирной жизни в Полтаве семьи Кочубеев открыва­ется поэма. Заканчивается она картиной Полтавского боя. И это не случайно. Несмотря на то что большая часть поэмы посвящена лю­бовной истории Мазепы и Марии, именно Полтавская битва является высшей кульминацией и внутренним идейным стержнем произведения Пушкина.

Победа под Полтавой была, безусловно, решающим моментом в истории всего петровского времени. «Полтавская битва есть одно из самых важных и самых счастливых происшествий царствования Петра Великого. Она избавила его от опаснейшего врага; утвердила русское владычество на юге; обеспечила новые заведения на севере и доказала государству успех и необходимость преобразования, совершаемого царем»,— так писал Пушкин в предисловии, которое он предпослал первому изданию своей поэмы. От исхода борьбы с Карлом XII зависело существование России как великой державы. Тем отвратительнее была продиктованная личными, корыстно-эгои­стическими целями измена Мазепы. И вот «честолюбцу, закоренелому в коварствах и злодеяниях», не любящему родины и готовому предать народ, контрастно противопоставляется Пушкиным в третьей песни «Полтавы» фигура героя-полководца, царя-патриота Петра I, за которым ощутимо стоит и вся мужающая, крепнущая, закаляющая­ся, как булат под «тяжким млатом» суровых исторических испытаний, «Россия молодая».

Петр I как исторический деятель и как личность — полная проти­воположность и Карлу XII, и Мазепе. Карл — «воинственный бродя­га», исторический авантюрист, который возмечтал по-своему по­вернуть ход исторических событий — подчинить себе могучее много­национальное российское государство: «Как полк, вертеться он судьбу принудить хочет барабаном». Изменник Мазепа в своих дей­ствиях движим только личными честолюбивыми замыслами, и он одинок: украинский народ его не поддержал, за ним пошла лишь небольшая кучка его приверженцев. Петр делает свое дело для наро­да вместе со всей «Россией молодой». Из душного и мрачного мира мелких интересов, эгоистических целей и узколичных страстей — «отвратительного» мира Мазепы, в котором, по словам Пушкина, нет «ничего утешительного», поэт выводит нас в третьей песни поэмы на просторы большого национально-исторического и народного подвига. В этом и смысл поразившего критиков необычного построения поэмы Пушкина.

С полной отчетливостью раскрывается этот смысл и в знамена­тельном эпилоге «Полтавы»:

Прошло сто лет — и что ж осталось Усилий, бедствий и побед.

От сильных, гордых сих мужей, В гражданстве северной державы.

Столь полных волею страстей? В ее воинственной судьбе,

Их поколенье миновалось — Лишь ты воздвиг, герой Полтавы,

И с ним исчез кровавый след Огромный памятник себе.

Все, что движимо узколичными, эгоистическими целями, хищнически­ми и корыстными страстями, проходит, теряется без остатка. Только большими делами на благо родины и народа исторический деятель может создать себе вовеки нерушимый «огромный памятник» — вот что говорит нам Пушкин не только сюжетом, образами, но и самой композицией своей героико-патриотической поэмы. Но значение поэ­мы этим не ограничивается. Высокий общественный пафос, патриоти­ческий дух, выбор поэтом в качестве предмета изображения события огромного национально-исторического значения в сочетании с глубо­ким историзмом — правильным освещением эпохи, исторического хода вещей (в частности, утверждением нерушимой связи русского и украинского народов), исторических характеров—во всем этом сказывается новое качество «Полтавы» по сравнению со всеми пред­шествовавшими ей поэмами как самого Пушкина, так и его предшественников и современников — ее действительная народ­ность.

Это новое качество проявляется и в новом образе поэта-повество­вателя. Как и все поэмы Пушкина, «Полтава» при наибольшей эпичности ее содержания окрашена в лирические тона. Сквозь по­вествовательную ткань то и дело — в прямых лирических отступлени­ях, интонационно, в оценочных эпитетах — прорывается голос самого поэта. Но в противоположность прежним пушкинским поэмам этот голос не носит субъективно-лирического характера — он излагает народную точку зрения, сливается с «мнением народным». Когда описание допроса клевретом Мазепы, Орликом, истерзанного пыткой Кочубея прерывается негодующими словами поэта: «Но где же гет­ман? Где злодей?»,— это не только голос автора. Мазепа осуждается здесь сознанием и нравственным чувством всего народа, не прощаю­щего предательства и насилий над невинными страдальцами (вспом­ним концовку «Бориса Годунова»). С этим связана вся трактовка в поэме «злодейского», «змеиного» облика Мазепы, которую некото­рые критики находили чрезмерно прямолинейной. Суд народа — «мнение народное» — ощутим и в отношении почти всех остальных лиц и событий поэмы.

Народность «Полтавы» проявляется и в ее стиле. Белинский правильно считал, что «Полтава» по сравнению с прежними поэмами Пушкина «богата новым элементом — народностью в выражении». Эта «народность в выражении» сказывается в близости поэмы к на­родно-песенной стихии и вообще к художественным и стилистическим приемам фольклора (по-фольклорному звучат слова Кочубея о трех кладах, рассказ о молодом казаке, скачущем «при звездах и при луне»); сказывается она и в языке «Полтавы», изобилующем на­родными речевыми оборотами, выражениями, словами, которые враждебные критики поспешили объявить «слишком народными», «вульгарными», понятными одной «черни», «низкими», «бурлацки­ми». Те же обвинения звучали несколько лет назад по адресу «Русла­на и Людмилы». Однако даже при самом беглом сравнении этих поэм легко убедиться, насколько полнее проявилась народность в «Полтаве».

В движении и развитии пушкинского творчества «Полтава» сыграла важнейшую роль. Созданием своей героико-патриотической поэмы Пушкин снова выходит из той субъективно-лирической сферы, которой по преимуществу ограничивалось его творчество после воз­вращения из ссылки; он начинает снова писать большие монумен­тальные произведения, ставящие важнейшие общественные пробле­мы, развертывающие широкие картины действительности. Более того, в историческом оптимизме «Полтавы», воссоздавшей один из самых героических моментов русской истории, полной патриотической веры в мощь консолидирующейся русской нации, в силы народа, поэт обрел могучее противоядие тем настроениям отчаяния и тоски, тем пессими­стическим мотивам, которые пронизывали ряд его стихотворений 1826—1828 гг. Лирика Пушкина снова обретает бодрый, жизнеутвер­ждающий характер, снова из-под его пера появляются такие напо­енные светом и солнцем стихи, как «Зимнее утро» (1829). Мысли о смерти разрешаются благословением грядущего — новой «младой жизни», расцветающей у гроба отцов («Брожу ли я вдоль улиц шум­ных...», 1829).

«Полтава» имела и важное общественное значение. Победно-торжествующий тон поэмы, подчеркиваемый самым звучанием ее стиха — мажорного четырехстопного ямба (героического размера од Ломоносова), исполненного энергии и вместе с тем простоты,— все это в период тяжелой общественной депрессии вселяло бодрость в сердца, уверенность в то, что силы нации не сломлены, что «Россия молодая», отстоявшая в Полтавском бою свое право на существова­ние, давшая достойный отпор внешнему врагу, сумеет перетерпеть и выпавшие на ее долю новые испытания, одолеет тяжкий гнет ре­акции и порабощения. Говоря о звонкой и широкой песне Пушкина, не умолкая звучавшей и в страшные годы реакции, А. И. Герцен добавлял: «Поэты, живущие во зремена безнадежности и упадка, не слагают таких песен — они нисколько не подходят к похоронам» (VII, 215). Слова эти можно отнести и к поэме Пушкина.

«Полтава» стоит у истоков нового небывалого подъема творческой энергии Пушкина, вскоре с такой поистине потрясающей силой дав­шей себя знать в знаменитую болдинскую осень 1830 г.