Поэма А.С.Пушкина «Руслан и Людмила»

Работа А. С. Пушкина над поэмой «Руслан и Людмила» (1820), задуманной и начатой им еще в лицее, продолжалась почти до самой ссылки поэта, т. е. около трех лет. Ни над одним своим произведением, за исключением «Евгения Онегина», не работал он так долго и так упорно. Уже одно это показывает, какое большое значение он придавал своей поэме, явившейся первым до конца осуществленным крупным его стихотворным произведением с широким эпическим содержанием. В поэме было немало традиционного. Сам Пушкин вспоминал в связи с ней Вольтера как автора «Орлеанской девствен­ницы», в свою очередь своеобразно использовавшего традицию рыцарской поэмы итальянского поэта эпохи Возрождения Ариосто «Неистовый Роланд». «Внуком» Ариосто Пушкин именовал Вольтера в своем «Городке». Хорошо были известны Пушкину и опыты русской ирои-комической, шутливой и сказочно-богатырской поэмы последней трети XVIII — начала XIX в. В лицейские годы он зачитывался «Ели­сеем» В. И. Майкова, восхищался «Душенькой» И. Ф. Богдановича. Знаком он был и с попытками литературных обработок устного на­родного творчества («Русские сказки» В. А. Левшина). Следы всего этого можно без особого труда обнаружить в «Руслане и Людмиле». Но это именно только следы. В целом же поэма Пушкина, использо­вавшего самые разнообразные опыты своих предшественников, явля­ется произведением пусть еще во многом юношески-незрелым, но глубоко новаторским. Самый замысел пушкинской поэмы не был случаен: наоборот, он прямо соответствовал закономерности обще­ственного и литературного развития того времени.

Под влиянием исторических событий начала века, в особенности Отечественной войны 1812 г., вызвавшей большой патриотический подъем в широчайших кругах русского общества, среди крупнейших представителей новых течений в литературе возникает потребность в противовес героическим поэмам классицизма, по существу весьма мало связанным с русской действительностью, создать на материалу национальной древности и фольклора поэму романтическую. Способ­ствовало этому и недавнее опубликование «Слова о полку Игореве», и выход в свет сборника «Древние русские стихотворения» Кирши Данилова. Попытки создать «отечественную» поэму предпринимают, как мы знаем, и К. Н. Батюшков и В. А. Жуковский. Однако ни тому, ни другому осуществить это не удается. Отечественную поэму нового типа создал молодой Пушкин. Именно это и имеет в виду знаменитая надпись, сделанная Жуковским на своем портрете, подаренном им Пушкину в день окончания «Руслана и Людмилы»: «Победителю ученику от побежденного учителя».

В отличие от начатой в лицее поэмы «Бова», «Руслан и Людмила» не является литературной переработкой какого-либо фольклорного источника. Пушкин не пытается, как он "это делал в «Бове», напи­санном по образцу карамзинского «Ильи Муромца» так называемым русским стихом, имитировать внешнюю форму народного творчества: поэма написана излюбленным стихотворным размером М. В. Ломоно­сова — четырехстопным ямбом, который станет любимым размером и Пушкина.

Широко используя в своей новой поэме еще с детства, со слов няни запомнившиеся сказочные образы и мотивы, поэт свободно и непри­нужденно смешивает их и перемежает прочитанным, литературными реминисценциями. Но несмотря на достаточно ограниченную в этом отношении «романтическую» «народность» пушкинской поэмы, что становится особенно наглядным, если сопоставить ее с написанным позднее вступлением к ней («У лукоморья дуб зеленый...»), в поэме впервые в истории этого жанра в русской литературе стал ощутим народный русский дух: она «Русью пахнет».

В намеренно заимствованном из «Двенадцати спящих дев» Жу­ковского эпизоде «Руслана и Людмилы» (пребывание Ратмира в замке дев) Пушкин вступает в прямое единоборство с «певцом таинственных видений», «обличает» его в «прелестной лжи», пародий­но переключая «небесное» в «земное», мистику в эротику. Но и неза­висимо от этого, сказочно-фантастическая романтика пушкинского произведения, условность которой не только сразу очевидна, но и не­однократно иронически подчеркивается поэтом, прямо противопо­ложна религиозно-средневековой романтике Жуковского. Поэма жизнерадостна, оптимистична, полностью соответствует духу русских народных сказок с их торжествующими в конечном счете положитель­ными героями, с их победой добра над злом.

Не «небесное», а «земное» как ведущее начало пушкинской поэмы ярко проступает в разработке образов героев. Преодолевая традици­онное прямолинейно-схематическое деление персонажей на доброде­тельных и порочных, Пушкин, несмотря на сказочный сюжет, доволь­но живо и широко развивает разнообразные характеры действующих лиц. Особенно примечателен в этом отношении образ одного из трех соперников Руслана — обжоры и хвастуна-труса и враля Фарлафа, разработанный больше в комическом, чем в «злодейском», ключе и напоминающий не только созвучием имен, но и по существу знаме­нитого шекспировского героя Фальстафа.

Равным образом в сказочную ткань поэмы искусно вплетено несколько ярких поэтических зарисовок древнерусской жизни и древ­нерусского быта (свадебный пир в гриднице князя Владимира, битва киевлян с печенегами), материал для которых Пушкин заимствовал из только что появившихся и жадно прочитанных им томов «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина. «Реалистичность» изо-бражения героев и романтический «историзм» «РиЛ» ещё так же относительны, как и народность поэмы. Но для русской литературы того времени даже и это являлось замечательным новым словом, выдающимся художественным открытием. Пушкин «первый вывел на сцену в „Руслане и Людмиле" людей, а не тени»,— замечал один из критиков-современников. Особенный вес приобретает это замечание, если сопоставить и в данном отношении Пушкина с Жу­ковским. Из мира теней «Двенадцати спящих дев» в «Руслане и Людмиле» мы попадаем в мир, населенный людьми, наделенными не «тощими мечтаниями любви идеальной» (упрек, делавшийся А. С. Грибоедовым в адрес баллад Жуковского), а вполне реальными, земными желаниями и страстями. Этому соответствует и совсем иной колорит пушкинской поэмы. Взамен окутанной туманами, озаренной таинственным лунным сиянием балладной действительности Жуков­ского перед нами, хотя и условно сказочный, но яркий, полноцветный, полный красок, движения мир, пестрый и разнообразный, как сама жизнь. С этим разнообразием содержания связано и жанровое нова­торство пушкинской поэмы, имевшее исключительно большое, прин­ципиально важное значение. Уже Г. Р. Державин, соединив в своей «Оде к Фелице» «патетическое» и «забавное», стал на путь разруше­ния рационалистической поэтики классицизма, предписывавшей строжайшую разграниченность различных литературных жанров. Тем не менее деление литературы на не смешивающиеся между собой жанры продолжало в основном сохраняться и в период господства сентиментализма и раннего романтизма. В своей поэме, продолжая почин Державина и используя возможности, открываемые эпической природой замысла, Пушкин значительно продвинулся по пути осво­бождения литературы от рационалистических жанровых схем, соеди--няя в рамках одного произведения героическое. и обыденное, возвы­шенное и шутливое, драматическое и пародииное. Большинство критиков не могли отнести поэму ни к одному из ранее существо­вавших видов литературы, хотя находили в ней отдельные элементы их всех. Мало того, наряду с эпическим в поэме присутствовало и ярко выраженное лирическое начало — личность автора-рассказчика, ко­торый скреплял весь этот разнообразный и разнохарактерныи~мате-риал в единое художественное целое. Обращенная к друзьям и «кра­савицам», поэма продолжала традицию «легкой поэзии», представ­ляя собой как бы дружеское-послание, развернутое в большое повествовательное полотно. В зависимости от содержания авторский ррассказ приобретал то ту, то иную окраску, но неизменно сохранял ревой непринужденный, «игривый» тон, неуловимо сочетавший лирику с иронией — с тем «веселым лукавством ума», которое сам Пушкин особенно ценил в крыловских баснях, считая его одной из существенных примет русского народного характера.

Жанровое разнообразие требовало и разнообразия языка. Поэма Пушкина написана в русле поэтического языка Батюшкова и Жуков­ского, развивавших традиции «нового слога» Карамзина, в основу которого было положено то, что Ломоносов называл «средним шти­лем». Это сближало литературный язык с разговорной речью, но и вносило в него существенные ограничения в духе салонно-дворян-ской эстетики. В «Руслане и Людмиле» Пушкин не раз снимает эти ограничения, заимствуя, когда он считает это нужным, языковой материал из сферы ^высокого штиля» и вместе с тем смелр черпая слова, выражения, обороты из_«лизкого_штиля>>, просторечия. Случаи последнего рода не так уж многочисленны, но по той негодующей реакции, которую они вызвали со стороны не только «классиков», но и карамзинистов, видно, как велико было принципиальное их значе­ние. Реакционные и консервативные критики осуждали Пушкина за наличие в его поэме «низких», «неприличных слов и сравнений», «площадных шуток», «выражений», оскорбляющих «хороший вкус», наконец, даже «мужицких рифм» (копиём — кругом). «Стихотвор­ный язык богов должен быть выше обыкновенного, простонародно­го»,— заявлял в этой связи один из критиков и пояснял: «Поэзия требует, чтобы мы писали: копием. Стихотворцы по вольности сокра­тили сие слово и стали писать копьем; потом и копьём, последнее есть уже слово низкое, простонародное; как же назвать прикажете грубое слово: копиём». Как видим, критика больше всего возмущало, что Пушкин соединяет прямо противоположные в системе Ломоносова категории: произносит «высокое» слово на «простонародный» лад. Другой критик в «Письме к редактору», опубликованном в «Вестнике Европы», негодуя на то, что Пушкин взял материал для своей поэмы из народного творчества, и считая, что попытки такого рода являются «бедствием» для литературы, одновременно яростно обрушивался и на «грубый», «площадной» язык поэмы. Останавлива­ясь на эпизоде встречи Руслана с головой, заимствованном из сказки о Еруслане Лазаревиче, он пишет: «Для большей точности, или чтобы лучше выразить всю прелесть старинного нашего песнословия, поэт и в выражениях уподобился Ерусланову рассказчику, например:

...шутите вы со мною — Всех удавлю вас бородою!

Каково?..

Объехал голову кругом

И стал пред носом молчаливо;

Щекотит ноздщ1_ко»ие"м...

Картина достойная Кирши Данилова! Далее: чихнула голова, за нею и эхо чихает... Вот что говорит рыцарь: Я еду, еду. не свищу. А как наеду, не спущу!

Потом витязь ударяет в щеку тяжкой рукавицей... Но увольте меня от подробного описания и позвольте спросить: если бы в московское Благородное собрание как-нибудь втерся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал бы зыч­ным голосом: здорово, ребята! Неужели бы стали таким проказником любоваться?» Отзыв этот исключительно красноречив. Как уже сказано, «народность» первой поэмы Пушкина носила достаточно ограниченный характер. Но даже и она для многих современников выглядела угрожающим демократизмом, грубым и резким вторжени­ем «мужика» в круг благородного российского дворянства. Действи­тельно, своей шутливой поэмой-сказкой Пушкин начал тот процесс демократизации русской литературы и со стороны ее содержания, и со стороны ее языка, для которого он так много сделает своим дальней­шим творчеством. Этим и объясняется страстность полемики, сразу же вспыхнувшей вокруг «Руслана и Людмилы».

В это же время своей поэмой, восторженно принятой прогрессив­ными литературными кругами, Пушкин утверждал романтический принцип творческой свободыгщсателя от всякого рода педантических теорий и «правил», литературных условностей, закостеневших тради-ций мешавших движению литературы вперед. Своей поэмой Пушкин расчищал пути, идя по которым он создаст позднее и «Евгения Онеги­на», и «Бориса Годунова». В поэме, по словам В. Г. Белинского, было заключено «предчувствие» «нового мира творчества»; этим она и от­крывала новый, пушкинский период в истории русской литера­туры.

Однако при чрезвычайно большом литературном значении поэмы Пушкина в ней, по справедливым словам Белинского, было мало «дельного»: отсутствовала непосредственная связь с современностью, с насущными запросами передовых кругов русского общества. Это явно не удовлетворяло и самого автора, к этому времени написавшего и «Вольность», и «Деревню», и «К Чаадаеву». Поэтому еще во время работы над поэмой Пушкин охладел к своему первому крупному литературному детищу. «Она мне надоела», «она так мне надоела»,— твердит он в письмах П. А. Вяземскому весной 1820 г. В то же время в письме от 21 апреля характерно проявляется окрашенная в роман­тические тона общая неудовлетворенность поэта и окружающим, и самим собой, и жизнью, которую он ведет. Он хотел бы «оживить» душу: «Петербург душен для поэта. Я жажду краев чужих».

Между тем действительность, современность властно вторглась и в личную жизнь, и в творческий мир Пушкина. 20 марта 1820 г. Пушкин читал у Жуковского шестую, заключительную песнь «Руслана и Людмилы», а через неделю с небольшим петербургский генерал-губернатор Милорадович дает распоряжение полиции до­быть текст пушкинской оды «Вольность». Это было началом надвига­ющейся грозы, разразившейся вскоре над головой поэта: в начале мая Пушкин выехал в далекую южную ссылку, сперва в Екатеринослав, затем, после четырехмесячной поездки с семьей генерала Н. Н. Раевского по Кавказу и Крыму, к месту назначенной ему служ­бы — в Кишинев.

Первой пушкинской сказкой следует считать поэму-сказку «Руслан и Людмила» (1817-1820). Первая поэма Пушкина была поистине новаторским произведением. В основе сюжета - любовь главных героев, которые на пути к счастью встречают множество препятствий. Приключения героев, их встречи со злыми и добрыми волшебниками придают поэме сказочный колорит. Но в поэму входит и героическая история. В последней, шестой, песни Руслан борется за независимость родины с захватчиками-печенегами. Это патриотическое чувство сближает Руслана с былинными героями. Вместе с тем пушкинские герои ещё весьма условны: Людмила более походит на современницу поэта, нежели на степенную древнерусскую красавицу, Руслан же не всегда выглядит былинным богатырём, напоминая то героя баллады, то средневекового рыцаря, то романтического героя, совершающего подвиг во славу возлюбленной. В любовных приключениях героев в полной мере запечатлелась жизнерадостность Пушкина, его вера в победу справедливости, добра и красоты.