Шудру”. Технологии аутизма

Вайшья”. Психология самоутверждения.

В течение военного периода истории общество оформилось в многоуровневые иерархии, нависавшие над каждым индивидом в виде могучих социальных систем. Сила личности стала зависеть от ее положения в этой структуре. Воины, рыцари и дворяне получали в этой зависимости мотивы и смыслы борьбы, жили своей причастностью к социальным группам и их идеалам.

Церковь стала во второй период истории посредником между людьми и детерминирующим их субъектом, выполняла роль потребителя и координатора духовной активности людей и тем самым восстанавливала функциональную структуру деятельности, придавая жизни смысл.

Но в результате произошедшей стабилизации жизни снизилась ее психологическая напряженность. Аскетизм и уход от мира уже не увлекали людей. В организованном обществе жизнь уже не ощущалась как страдание, а мир уже не укладывался в представление о чем-то низменном и грязном. Противопоставление бренного и идеального миров, бывшее основой религиозной идеологии, потеряло свою остроту и мотивирующую силу. Богатство церкви и монастырей дискредитировали дуализм земного и божественного. В итоге авторитет церкви и религиозность масс снизились.

Всплеск кризиса религиозности – эпоха Возрождения. Европа XV–XVI веков вновь устремляется к ценностям земного мира. На смену аскетизму и строгости старых икон приходят картины, увлекающие зрителей телесной красотой. Библейская тематика уже не мешает художникам отражать эротичность женщин и роскошь блюд. Поэты воспевают любовь и чувственность.

Кризис мироощущения выражается не только в искусстве, но и в изменении религиозных концепций. Николай Кузанский в XV в. и Жан Кальвин в XVI в. уводят образ Бога за пределы возможного воздействия на него людей, оставляя людей один на один с реальностью окружающего их мира[13]. Не взывать о помощи, а утверждаться в активной деятельности – вот принцип новой европейской психологии. Возросшая субъектность людей должна была утвердить себя в самостоятельной борьбе с реальностью.

Проблема опасного разрастания субъектных амбиций – основной сюжет трагедий В. Шекспира. Гамлет, Король Лир, Макбет и Ричард III – это сильные личности. Они имеют в руках рычаги власти. Но они стремятся подчинить мир своим личным замыслам и терпят в этом поражение. Герои трагедий погибают, противопоставив свою личную волю законам организованного мира.

Амбиции возросшей субъектности не могли быть реализованы в рамках не только жреческой мифологии, где люди управлялись природой, но и в мифологии военного сословия. Зависимость людей от Бога, от церкви и государственной идеологии делала их вторичными субъектами.

Но снижение роли военных конфликтов и развитие юридического регулирования жизни девальвируют значимость военного сословия. Князья и дворяне уступают место главного организатора социальной жизни торговцам, финансистам, экономистам. Народы западной Европы вступают в третий этап своей истории, в период мифологии “вайшья”.

В сословие “вайшья” у индусов входили ремесленники, торговцы, предприниматели. Начало господства третьего сословия в Европе – XVI–XVIII века, что отмечено эпохами Ренессанса, Реформации и буржуазных революций. На смену католицизму приходят буржуазная рациональность протестантизма и атеизм.

Любой кризис ухода прежнего мировоззрения вначале создает чувство глубокого пессимизма. Таким стал и XVI в., выразившийся в суровости позиций Ж. Кальвина. Удаление Бога за пределы доступности молитвам оставило европейцев без привычной поддержки сверху. Но в XVII в. Ф. Бекон, английский дворянин, уже увлеченный карьерой и финансовыми играми, выражает новый миф Европы – миф победы человеческого ума над силами природы, миф прогресса. Быть не тварью, объектом управления, а творцом – стало мотивом жизни европейцев. Не подчинение миру, а его активное преобразование стало новой идеей христианского мира.

Представители третьего сословия “вайшья” – торговцы, ремесленники, предприниматели не были мотивированы ощущением своей идеологической причастности к мифам военных аристократов. Наоборот, они ощущали отчужденность и от церкви, куда они входили в роли лишь паствы, и от государственной власти, которая опиралась не на торговцев и ремесленников, а на военное сословие.

Вместе с революциями и приходом к власти третьего сословия продолжалось изменение картины мира. Чувство ущемленности и невключенности в духовное пространство общества определило стремление третьего сословия не к государственным идеалам, а к личному самоутверждению. Противостояние “вайшья” с властью и идеологией отразилось в лозунгах “свободы личности” и “деидеологизации общества”.

Стремление в иной мир и стремление к самоутверждению на земле – это разные векторы мотивации. В новом мифе уже не Бог спасает страдающего человека, а люди сами подчиняют себе природу и создают условия для своего счастья. Пространственный градиент плохого и хорошего миров заменяется градиентом во времени, и стремление “в иной мир” сменяется стремлением к будущим успехам.

Образ идеального небесного мира потерял свою энергию, Но третье сословие увидело такой идеал в жизни богатых аристократов. Социальные иерархии создали новый мотив – движение вверх по их уровням. У “вайшья” чувство униженности развилось в стремление к самоутверждению и стало мотивом их жизни. Слова “весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим; кто был ничем, тот станет всем” выражали и ущемленность, и стремление приобрести величие, и способ общения с миром – его разрушение.

Новые позиции получают свое выражение в философских и научных концепциях. В них разворачивается драма смены базисной мифологии Европы. Декарт – последний “кшатрий” философии XVII века, дворянин, обучавшийся в католическом колледже, но живший затем в протестантских странах, в юности воевавший в армии и католиков, и протестантов, философ, книги которого сжигали и католики, и протестанты, а тело его после смерти долго не могло найти пристанища ни на одном из кладбищ.

Декарт – еще дуалист. Подобно Гераклиту и Платону, Декарт еще утверждает двойную природу человека. Но Декарт уже уравнивает дух и материю, выводит тело из-под детерминации его идеальным миром, дает телу его собственную физическую логику. Материальная основа жизни – это уже не отрицаемая низость, а механика рефлекторных процессов, обеспечивающих физиологию действий. Рефлекторная теория Декарта становится базисом научной психофизиологии последующих веков.

Возрастание индивидуальной субъектности подкрепляется изменением центра отсчета при построении картины мира. Новой позицией европейцев, выраженной Декартом, становится эгоцентризм. Если дух и определяет у Декарта логику мира, то это, прежде всего, – индивидуальный дух человека. Вначале Декарт, подобно Будде, подвергает сомнению реальность мира, но затем рационально выводит эту реальность из логики своего мышления. Даже реальность Бога утверждается Декартом, как наличие в сознании людей понятия о Боге. Весь мир разворачивается вокруг “cogito” индивида[14].

В переходные периоды перенапряжение сознания людей в распадающемся мире часто проявляется в отрицании реальности мира или в сомнении в этой реальности, в стремлении закрыть свое индивидуальное сознание, как особый мир. Согласно английской поговорке “мой дом – моя крепость”, индивиды стараются, как бы, приватизировать свои образы, отделяя их от внешнего мира глухой стеной отрицания. Р. Декарт, Д. Юм, Дж. Беркли и др. философы XVII-XVIII вв. выражали сомнение в отражении сознанием реальности мира и этим повторяли известный прием самозащиты принца Гаутамы, тоже отрицавшего реальность травмировавшего его мира.

Но такая позиция была присуща, скорее, хрупкому сознанию аристократов. Для активных борцов с реальностью такая позиция была не выгодна. Основным направлением изменения сознания в эпоху “вайшья” стала девальвация мира, его упрощение и ослабление до уровня субъектных возможностей человека.

Эгоцентризм стал характерной позицией европейцев. Базис эгоцентризма столетиями формировался у христиан через веру в подобие человека Богу. Уподобление образа Бога людям обеспечило не только их стремление к этому детерминирующему субъекту, но и рост амбиций личности. Соотнося себя с Богом, христиане утверждались в своей сверхъестественной природе, как единственные субъекты в наблюдаемом ими тварном мире. Изредка возникали и “еретические” концепции, где субъектность признавалась за всей реальностью окружающего людей мира (М. Экхарт в XIII-XIV вв. или Б. Спиноза в XVII в.). Но эти концепции оставались лишь одинокими попытками восстановить древнее мироощущение жреческой эпохи.

Психологическим мотивом, т.е. напряжением, побуждающим к девальвации мира, стало рассогласование между субъектными амбициями людей и мощью формирующей их реальности. Стараясь ощутить себя истинным организатором своей судьбы, человек уже не хотел видеть рядом с собой никакой детерминирующей его силы. Ни субъектность биосферы, ни субъектность Бога уже не сочетались с новыми амбициями европейцев.

Образ Бога и символы религии были объединительными символами государства. Воины не противостояли государству, в них сохранялась потребность принадлежать к социуму и зависеть от детерминирующих его высших сил. “Вайшья” же, разрушая давящий их социальный мир, и в церкви видели уже не столько спасение и защиту, сколько подавляющую силу, какую они видели и в государстве. Борьбу с обществом, нависавшим над личностью, идеологи “вайшья” распространили и на Бога. Воинственный и язвительный атеизм стал популярным движением третьего сословия.

Стержнем мировоззрения XVIII-XX в. стал материализм. Мир лишился и природной, и идеальной субъектности, а предстал лишь в виде материи – сырья для деятельности человека. Противоречие, выражавшееся ранее в дуализме, в раздвоении мира на покоряемый, предметный мир и порождающий, идеальный, субъектный мир, разрешилось очень своеобразно. Наука просто отказалась от любых размышлений о детерминации жизни. Факт создания природой человека как бы вовсе перестал существовать для мыслителей.

Однако, даже лишенный субъектности, природный мир был все еще огромен и мало пригоден для его покорения людьми. Серьезным препятствием для победы человека над природой оставалась целостность мира. Мир должен был расчлениться, рассыпаться на малые порции, каждая из которых была бы вполне доступна для амбиций “свободных” субъектов.

Теоретическое упрощение мира было достигнуто особым методологическим приемом – атомизмом. В атомизме реальность мира полностью не отрицается. Мир – это не воображение, не мираж. Но в логике атомизма, мир рассматривается как совокупность частиц. Основание природы сводится к ее элементам. В мироощущении “вайшья” человеку противостоит уже не непостижимая целостность мира, а лишь отдельные атомы, каждый из которых ничтожен в сравнении с человеком. Субъектность личности на фоне атомов возрастает почти безгранично.

Атомизм не был изобретением философов Нового времени. Но он был мифом третьего сословия. Одним из отцов атомизма был Демокрит. В отличие от Будды, Платона и Гераклита, аристократизм которых был шокирован тяжкой реальностью жизни, Демокрит получил в наследство от отца лишь крупную сумму денег. Потратив деньги на образование, Демокрит своим умом и упорством создал себе славу. Он был, по сути, одним из первых “вайшья” в философии.

“В отличие от Гераклита – “плачущего философа” Демокрит был известен как “смеющийся философ”. Сенека об этом пишет: “Каждый раз, как Гераклит выходил из дому и видел вокруг себя такое множество дурно живущих и дурно умирающих людей, он плакал, жалея всех… Демокрит же, как говорят, напротив, без смеха никогда не появлялся на людях: настолько несерьезным казалось ему все, что делалось всерьез”.[15]

Представив мир в виде потока мельчайших атомов, Демокрит получил этим психотерапевтический эффект. Реальность мира в атомизме как бы и не отрицается, но девальвируется настолько, что уже не стоит никаких переживаний. Мир теряет и свою субъектность, и свою значимость. Не уход в нирвану или иной мир спасает здесь от страданий. Спасает чувство превосходства человека над миром.

Не случайно философия Демокрита приобрела популярность именно в Новое время. Уверенность атомизма была необходима в стремлении к покорению мира. Философию Демокрита высоко ценил В.И. Ленин. Субъектное превосходство людей, выраженное в атомизме, снижало тревожность и возбуждало в массах уверенность в успехе разрушения и перестройки реальности.

Материализм и атомизм стали теоретической основой науки. Англия, отделенная от всего мира локальностью своего острова, стала родиной концепций, сводящих основание всех процессов к видимым, локальным, телесным формам. Вся сложность субъектности мира и человека сводится теперь к чему-то простому для наблюдения и понимания. В XVII в. И. Ньютон строит теорию физики, представляя мир в виде атомов. Т. Гоббс объясняет все психические процессы движениями тела. Отрицая реальность и мирового духа, и души человека, Гоббс утверждает в психологии материализм. Дж. Локк провозглашает отказ от анализа души и видит предмет психологии лишь в наблюдаемых явлениях сознания. В XVIII в. Д. Юм применяет в психологии технологию атомизма и исследует явления сознания как элементы и связи между ними – ассоциации. Еще один англичанин Д. Гартли объясняет ассоциации нервными рефлексами и вибрациями, что становится главной концепцией психологии XVIII–XX вв.

Таким образом, источники субъектности человека локализуются в тело. В стремлении бороться с миром и в страхе быть зависимыми от него люди спрятали все свои основания в самих себя. Теперь человек может двигаться “свободно”, разрушая и перестраивая окружающий мир по своей воле, не беспокоясь о том, что разрушает этим основы своей жизни.

Эгоцентризм европейцев и амбиции властвовать над миром подкрепляются еще одним мифом научного познания – сенсуализмом. Реальность мира признается только по мере ее доступности ощущениям людей. Все, что не охватывается чувствами человека, для сенсуалистов как бы не существует.

Наука провозгласила своим основанием разум и строгую рациональность исследований. Но в ее концепциях отразились мотивы, возникшие из бессознательного стремления “вайшья” к господству над миром. Атомизм, материализм, эгоцентризм, телесная локализация субъектности и признание в качестве реальности только той, что открыта ощущениям людей, стали принципами “познания” и природы, и самого человека. Сенсуализм отрицал реальность объектов, превышающих возможности их восприятия. Атомизм внушал веру в локальность источников мировых процессов. Поиск ответственной “ключевой точки” стал целью научных изысканий в разных сферах жизни. Даже в ХХ в. жизнь представлялась как продукт развертывания спор, клеток и др. локальных событий. Генезис организмов объяснялся не детерминирующей их логикой мирового субъекта, а строением молекул ДНК. Вера в возможность господства над природой путем овладения локальными “ключевыми точками” подкрепляла стремление человека к власти.

Природа организуется непрерывным движением глобальных процессов. Представлять это бесконечное, нелокальное, а для ограниченного восприятия якобы бесформенное движение большинству людей не по силам. Тем более, сложно пытаться управлять природой, ощущая ее целостность и безграничность. Поэтому люди стали подгонять картину мира под привычную схему построения ими вещей. Мир был представлен не в виде глобальных полей и непрерывных процессов, а в виде стабильных и доступных восприятию элементов и единиц.

Демокрит, Ньютон, Юм покоряют реальность путем ее расчленения. Расщепление стало методом освоения Вселенной. В подсознании ученых закрепился миф, что, разрушая атомы, они приближаются к их основанию, постигают сущность природы. В ХХ в. мечта о покорении мира воплотилась в физике, расщеплявшей материю на все более мелкие элементы. Физики ощущали себя на пороге открытия великих тайн Вселенной. Они постигали мир, раскалывая атомы на все более мелкие частицы, стараясь “поймать нейтрино за бороду”[16].

Ведет ли расщепление атомов к пониманию сущности природы? Но то, что это действие усиливает в людях чувство их субъектного величия, – бесспорно.

Методом расчленения природы и ее преобразования в картину устойчивых единиц стало измерение. Орудиями преобразования подвижных и целостных процессов в единицы стали меры. Единицы оформляются путем отнесения объектов и процессов к мерам. Обязательное качество мер – то, что все измеряемые качества и параметры фиксированы в мерах неподвижно, жестко. Именно фиксация величины превращала тот или иной предмет в меру. Метр, час, градус, фут, кулон, ампер, грамм, джоуль – все это жестко фиксированные величины. Измерение стало способом превращения процессов в устойчивые и доступные уму количества.

В принципе, единицами могут быть выбраны любые порции явлений, соответствующие мерам. Меры же, как орудия построения научной картины мира, подбираются людьми относительно произвольно. Поэтому измерение процессов и выражение их в виде устойчивых количеств стало компромиссом между объективной самопроизвольностью (субъектностью) мира и формирующей образ этого мира субъектностью людей. Через меры и единицы люди внесли формы своего сознания в картину мира. В научных теориях мир предстал в мерах и единицах, соответствующих умственной логике человечества.

Не случайно психология осталась за бортом строгого научного исследования мира. Несколько столетий психологи стремились походить на ученых, имитируя в своих работах измерение сознания, искали меры психического и старались представить психику в строгих количественных величинах. Но меры, как средство фиксации и превращения процессов в устойчивые объекты – это орудия обездвиживания образа объекта. Обездвижить мерами психику, деятельность и, тем более, душу так и не удалось. Попытки зафиксировать психику с помощью мер устраняли саму суть субъектности. Это и определило в психологии дилемму: либо измерять формы чего-то, не имеющего отношения к субъектности, либо оставаться за рамками “строгой науки”.

Расщепление и локализация – судьба не только исследуемых объектов, но и самого общества. Социальные системы в своем развитии как бы растаивают[17].

Родовые группы были связаны плотными зависимостями, где люди действовали сообща, подобно молекулам кристаллов. Когда родовые системы разрушались, индивиды включались в религиозно-идеологические объединения. В период военной идеологии покорение народов происходило как их включение в более сильную систему. Александр Македонский, Рим, Россия и др. стремились присоединить народы к своим расширяющимся империям. Именно в присоединении виделся смысл военной агрессии.

У “вайшья” принцип агрессии изменяется. Теперь, способ покорения и природы, и общества – не присоединение, а расщепление. В эпоху “вайшья” государственные структуры буквально раскалываются. Идет их расчленение, и территориальное, и экономическое, путем приватизации, и идеологическое, через противопоставление разных групп общества.

В России кризис военного сословия проходил в XIX веке. “Служить бы рад, прислуживаться тошно”. “И скучно, и грустно, и некому руку подать”. Эти фразы А.С. Грибоедова и М.Ю. Лермонтова выразили суть потери дворянами функций и смыслов жизни. Служить было уже нечему. Прежние социальные функции дворянства по завоеванию территорий были практически исчерпаны, наступал новый этап развития субъектности. Теряя свои функции в государстве, дворяне усиливали рефлексивность и перерождались в интеллигенцию, критично взиравшую на низкую духовность и прагматичность идущего к власти “вайшья”.

В пьесе “Вишневый сад” А.П. Чехов свел в одной проблемной ситуации позиции разных сословий. Отнимаемый “по суду” Вишневый сад – это отнимаемый “по суду истории” дворянский мир. И для самого Чехова, и для его героев Вишневый сад наполнен уходящей духовностью. Сад – это родовой очаг семьи, с ним связаны воспоминания героини о детстве, об умершем ребенке, о матери, о прошедшей жизни.

В кризисной ситуации дворяне, прежние хозяева сада, проявляют типичную для аристократов позицию психологического бегства от реальности. Гаев, подобно Будде или Декарту, уходит в “нирвану”, погружается в свое “я” и, по сути, перестает реагировать на остроту проблемы. Его сестра Раневская более открыто переживает боль потери имения, но от решения вопросов беспомощно убегает в свой идеальный мир, в мир любовных писем и мечтаний о Париже.

Студент Петр Трофимов – это переходная субъектная позиция. Он тоже не способен действовать в этом мире прагматически и тоже стремится отринуть от себя реальность. Но Трофимов не аристократ, и у него нет прошлого, как идеального мира, куда бы он ушел в своих воспоминаниях. Он проецирует идеальный мир в будущее: “Вперед! Мы идем неудержимо к яркой звезде, которая горит там вдали! Вперед!”. Дуализм веры в спасение в ином мире сменяется здесь дуализмом стремления к “светлому будущему”, что предполагает веру в грядущее счастье.

Позиция Трофимова – это вариация мечтаний дворянина Ф. Бэкона о прогрессе человечества. Если вера в платоновский небесный мир мотивировала терпение, то миф о светлом будущем мотивировал и терпение, и активное конструирование реальности. Будущее создается как бы самим человеком. Миф о будущем организовывал мотивацию более высокой активности, чем пространственный дуализм Платона.

Но такая активность – это еще не индивидуальная субъектность “вайшья”. Светлое будущее может выступать и общей целью, может объединять людей в их причастности к обществу, как единому детерминирующему субъекту. Миф о будущем обеспечивал функциональную энергию идеологического типа. В России идея “светлого будущего” соответствовала коллективной субъектности и интеллигентов, и рабочих, выпадавших из родовой организации жизни. Миф о будущем привлекал индивидов, ущемленных лично, но привлекал именно причастностью к детерминирующему социальному субъекту.

На функциональной энергии образа “светлого будущего” организовался субъект-потребитель и координатор активности масс. Образ “светлого будущего” притягивал массы, как когда-то мотивировали людей биосферно-родовые функции, а затем – образ небесного мира. Функциональная сила детерминирующих систем передавалась субъектам-потребителям, принимавшим на себя роль медиумов, посредников между социальными массами и детерминирующими силами. В родовой системе векторы активности направлялись женщинами и жрецами, в религиозной системе – церковью, а в направленности на будущее – политическими партиями. Заняв место медиума, проводника к будущему, партия коммунистов стала потребителем, оценщиком и координатором деятельности, сконцентрировала на себе энергию общества.

Разрыв между красотой мечтаний о будущем и реальным ходом воплощения этих мечтаний в войнах и революциях приносил массу разочарований. Трофимов не случайно – “вечный студент”. Его мечты далеки от реальности жизни. Герой живет идеалами, отрицая окружающее, и не хочет “опошлять” красоту этих идеалов реальным действием.

Реальный “вайшья” в пьесе Чехова – Ермолай Лопахин. Он любит сад и его жителей, мечтает стать им равным. Изначально он унижен своим происхождением, и эта униженность, как градиент социального неравенства, дает ему мотив самоутверждения. Лопахин активен и предприимчив, и в итоге сад достается ему: “Я купил имение, где дед и отец были рабами, где их не пускали даже на кухню… Приходите все смотреть, как Ермолай Лопахин хватит топором по Вишневому саду, как упадут на землю деревья!”. По типичной логике атомизма, Лопахин дробит сад на отдельные участки, каждый из которых посилен для обработки. Расчленение – типичный способ “вайшья” покорять субъектность природы.

Топор – это орудие покорения сада, орудие ремесленника, плотника, подчиняющего природу своему замыслу. Топор – это теоретическое орудие атомистов, разрушающих мир. Лишь подавив жизненность окружающих объектов можно уверенно ощутить себя их господином. “Мне надо было узнать тогда, и поскорее узнать, вошь ли я, как все, или человек… Тварь ли я дрожащая или право имею…” объясняет свои мотивы Родион Раскольников в романе Ф.М. Достоевского “Преступление и наказание”. Орудием его самоутверждения тоже оказывается топор. А способом утверждения своей личной силы – расчленение, убийство. Мотив “вайшья” реализуется путем разрушения объектов, лишения окружающих их субъектности. Обездушивание природы – путь “вайшья”, покоряющего мир.

Переход от военно-государственной жесткости общества к его промышленно-торговой организации изменил психологию женщин, энергия которых при переходе от родового к государственному типу общества подавлялась. В прежней военной структуре женщина играла, скорее, роль украшения или прислуги. Ее функции центра родовой семьи были разрушены, амбиции женщины на власть реализовывались лишь через интриги и соблазнение власть имущих. Но градиенты социального неравенства дали и женщинам энергию самоутверждения.

В эпоху “вайшья” женщины пытаются усилить свою значимость. Мифы самоутверждения и борьбы против социального неравенства возбуждают и в них стремление преодолеть прежние формы подавленности. Женщины начинают борьбу за равенство с мужчинами, включаются в политические процессы, стремятся занять место в руководстве социальными структурами. Но это уже не роль субъекта-потребителя, дававшая женщинам центральное место в организации родовых систем.

В новую эпоху центр социальной организации переместился от родовых процессов к процессам экономическим и политическим. Для реализации субъектных амбиций женщины стали принимать на себя функции и формы поведения, уподобляющие их мужчинам. Это создало противоречие между прежними, традиционными, именно женскими формами поведения и новыми, воспринимаемыми от мужчин стереотипами поведения и переживания. Эпоха “вайшья” развернула миф об освобождении женщин от их семейной роли, миф о необходимости их включения в производство, науку и общественную жизнь. Женщины-ученые, женщины-комиссары, депутаты, металлурги, летчицы и пулеметчицы стали героинями мифологии “вайшья”. За успехи в бизнесе и политике женщины стали платить изменением не только своей семейной роли, но и психологии, а порой и физиологии.

Семья в Новое время разрушается еще больше, чем в прежней государственной системе. В эпоху власти аристократов общество еще нуждалось в идеологическом и духовном воспитании личности. Такое воспитание давала семья. Поэтому при военном феодализме семейно-родовые структуры, хотя и контролировались государством, но еще сохраняли свою значимость. А в эпоху “вайшья” снижается зависимость общества от готовности личности служить идеалам государства и, следовательно, от качества воспитания личности в семье. Наоборот, люди, не получившие в детстве должного семейного тепла или ущемленные распадом отношений в родительской семье, с большей энергией включались в борьбу против “мира насилия”. “Гавроши”, “павлики морозовы” и “дети подземелья” стали символами и барабанщиками революций.

Энергия самоутверждения “вайшья” и стремление разрушить окружающий мир опирались на боль детской ущемленности, на желание отринуть прошлое, разорвать с ним. Но борьба с миром была не посильна одиночкам. “Плохо человеку, когда он один. Горе одному, один не воин – каждый дюжий ему господин, и даже слабые, если двое. А если в партию сгрудились малые – сдайся, враг, замри и ляг!”[18]. В эпоху “вайшья” формируются политические партии, союзы борцов, товарищества купцов, корпорации промышленников и другие объединения. Даже военные аристократы, теряя веру в идеалы государства, включаются в тайные и явные союзы: масонов, розенкрейцеров, мушкетеров, декабристов и пр. В официальных и товарищеских объединениях они, подобно “вайшья”, стараются изменить мир и ведут борьбу с властью.

В культуре народов, переживших эпоху “вайшья”, отложился особый этап формирования личности, характеризующийся даже в самых благополучных семьях противостоянием ребенка его родителям. В подростковом возрасте личность должна вырваться из под родительской опеки и начать самоутверждаться в социальном мире, включаясь в группы друзей, противостоящие окружающему обществу.

Основой социальной организации в эпоху “вайшья” становятся не религиозные и не государственные структуры, а экономические связи. “Вайшья” утверждают себя в мире чуждой им идеологии, и их социальная ущемленность мотивирует замену духовных ценностей ценностями материального владения. Мир “вайшья” – это мир материальных интересов, мир предметов и орудий производства. Орудия становятся объектом поклонения в новой мифологии.

Л.С. Выготский, вслед за Спинозой, Гегелем и Марксом, подчеркивал роль орудий в организации деятельности и личности. В эпоху “кшатриев” Платон выделял в душе высшие и низшие уровни и видел основание произвольности и сознательности личности в причастности верхнего уровня души к идеальному миру. Низший уровень души отличался стихийностью чувств и слабостью воли. В эпоху “вайшья” Л.С. Выготский тоже выделил высшие и низшие психические функции. Как и у Платона, высшие уровни психики отличаются от низших их произвольностью и подконтрольностью сознанию. Но у Выготского, основа произвольности и осознанности психических процессов – их орудийность. Орудия усиливают мощь человека в покорении природы. Они повышают и субъектную силу личности, овладевающей стихийными энергиями психики.

Культ духовных орудий и идеологических символов формировался в военно-религиозную эпоху. Мечи и щиты стали геральдической основой гербов аристократов. Крест, бывший в древности орудием казни, стал для христиан объектом поклонения и символом самопожертвования, принятия добровольного страдания “за грехи людей”. Как символ самоуничижения, крест стал и средством развития воли субъекта.

Переход от самопожертвования к самоутверждению изменил и функцию, и характер орудий. Особую значимость в социальной жизни “вайшья” приобрели деньги, как средство измерения количества труда, качества товара, как средство организации обменных процессов. Разрастание роли денег, как орудий в структурировании товарообмена стало одним из главных моментов формирования рынка труда и капитала.

В Новое время главным средством покорения природы стали механизмы. Природа безгранична, и ее покорение потребовало от людей безмерного расширения покоряющей ее силы. Это привело к беспрецедентному разрастанию роли орудий. В эпоху “вайшья” орудия из простого средства покорения природы превратились в базис организации общества.

Связывая людей с детерминирующей биосферой, механизмы более мощно, чем организмы, используют энергию ее движущего химического градиента, сжигая нефть, газ и уголь, не окисляемые организмами. Планета направляет активность всех жизненных процессов своими геохимическими напряжениями. Главное химическое напряжение биосферы – градиент между кислородом и органическими накоплениями, возникающими в ходе фотосинтеза. Напряжение “органика-кислород” обеспечивает энергию жизни, разряжаясь через дыхание и окисление веществ. Градиенты биосферы определяют энергетические точки, которые, как функциональные воронки, тянут к себе потоки жизненной активности. В XIX-XX веках машины вступили в более мощную связь с планетой, чем живые организмы, и превратились из помощников людей в управляющую ими силу. Механизмы стали играть ключевую роль субъектов-потребителей, посредников между активностью людей и энергетическими напряжениями биосферы.

С разрастанием технических систем, активность людей сконцентрировалась вокруг узлов биосферы, дающих энергию не организмам, а машинам. Главными социальными структурами стали корпорации, деятельность которых связана с созданием и обслуживанием техники, с очагами нефти и других источников энергии. Машины стали главными гетеротрофами, снимающими напряжение химических градиентов биосферы, заменив прежних субъектов потребителей в функции центров, концентрирующих энергию общества. Люди стали обслуживать эти огромные организмы, но не биологические, а технологические.

Логика функционирования машин кажется людям понятной, и через нее им “удобно объяснять” логику природы. И свое собственное формирование, и свою организованность люди стали объяснять не субъектной логикой природы, а “механизмами” развития. В научных концепциях исчезли проблемы субъектности, и в понимании функционирования машин, и в природе. Механику не интересовала ни субъектность жизни, ни логика ее происхождения. Исследователям были видны лишь детали и их связи. Именно в элементах и связях наука стремилась увидеть основу мира. Разложив мир на атомы и молекулы, теоретики через соединение атомов и молекул объясняли затем все, включая и процессы жизни.

Механицизм стал принципом мышления XVII-XX веков. Культ орудий приобрел в мифологии “вайшья” безграничные и парадоксальные формы. Родился новый идеальный образ, через сравнение с которым ученые стали понимать и мир, и самого человека. Этим образом стал не Бог, не природа, а машина. Основой научных концепций о природе человека стала рефлекторная теория, технически объясняющая работу живых тел.

В древности человек выражал свою связь с природой через миф о превращении людей в животных, представляя себя подобием птиц и зверей. В мифах технической эпохи выражается родство людей с механизмами. Киборги и биороботы – образы новой родовой общности людей. Машины стали семьей человека. На смену христианской истории о Спасителе в ХХ веке пришло “Евангелие от Терминатора”, где в образе Спасителя мира, добровольно принимающего смерть ради человечества, предстает не посланец Бога, а робот, “новый Христос”, созданный самим человеком[19].

Что же произошло с личностью в эпоху “вайшья”? Интериоризация субъектности усилила мотивы произвольности индивидов. Стремясь выстраивать деятельность по индивидуальным траекториям, “вайшья” выдвинули в качестве главных ценностей “личность”, “творчество” и “свободу”. Казалось, что мир вступает в эпоху максимального развития субъектности людей.

Но мотивы самоутверждения, наполнявшие энергией борьбы предпринимателей и авантюристов, могли реализоваться лишь в периоды дестабилизации и реформирования общества. После амбициозного штурма природы, революций и мечтаний людей о господстве над миром человечество переходит к новому типу жизнедеятельности. Роль субъектов – организаторов деятельности принимают на себя не индивиды, а техногенные корпорации, функции которых жестко определяются рынком.

Мотивы жизни определяются градиентами, выражающими структуру социального поля. Эти градиенты детерминируют личность, определяют ее деятельность и ее функции. Человек интериоризирует детерминирующие его напряжения как свои мотивы и потребности, стремится снять эти напряжения своей активностью, переживает детерминирующие его векторы как смыслы личной борьбы.

При родовой организации деятельности логика мотивов определялась положением родов в биосфере. Связь родовых систем с биосферой создавала концентрацию активности людей вокруг родовых очагов, вокруг женщин, рождавших людей и выступавших посредниками между обществом и энергиями биосферы. Затем, при переполнении биосферных ниш начались войны, и градиенты организации родовых систем разрушились. Это привело к кризису мотивации и потребовало новых градиентов, формирующих векторы активности людей. Новые градиенты были созданы разделением “земного” и “небесного” миров, противостоянием Бога и дьявола, символов добра и зла. Эти градиенты обеспечивали устремленность людей, терявших привязанность к родовым очагам жизни.

В XV–XIX вв. по странам Европы развернулся кризис религиозной идеологии. Устремление к небесному миру потеряло свою энергетичность. Но для социальных низов мотивацию обеспечили градиенты социального неравенства. Контраст между жизнью низов и аристократов, хотя и унижал третье сословие, но именно этим создавал ему мотивацию самоутверждения. Миллионы униженных в Англии, Франции, России, Германии получали в иерархичности общества мотивирующие их градиенты психического напряжения. Стремление “разрушить мир насилья” обеспечивало смыслы жизни и бывшим крестьянам, отрывавшимся от родовых систем, и выходцам из теряющих свои функции сословий дворян и священников.

Униженность и ущемленность дала миллионам людей мотив к покорению мира. Но революции разрушали целостность социальных структур и единство их идеологий. В противостоянии субъектных амбиций возникло множество партий и течений. Пространство мифов раскололось и локализовалось в разноголосице идей, теорий и ценностей.

Массовый рост субъектных амбиций столкнулся с ограниченностью социального и биосферного пространства. Революции в Англии, Франции, Германии и России вначале пробуждали в тысячах униженных веру в возможность передела мира, затем сталкивали группировки в непримиримой войне интересов и вели их к взаимному уничтожению. Ни общество, ни биосфера не могли вместить в себя энергию субъектов, разбуженных мифологией покорения мира. Эта энергия вылилась в жестокую борьбу за захват рынков, в войну группировок и привела к гибели мифа о свободе личности. В войнах и репрессиях погибли миллионы людей, пытавшихся реализовать свои субъектные амбиции. В кровавом переделе погибали, прежде всего, те, кто стремился подняться вверх, достичь высших уровней социальной иерархии.

Реализовав в революциях XVII–XX веков мечту о разрушении “мира насилья”, “вайшья” разрушили и систему социальных градиентов и напряжений, обеспечивавших мотивацию их субъектных амбиций и стремлений.

При разрушении этнических и государственных структур, духовно-материальные потоки человечества вливаются в логику рынка и организуются в новые жесткие структуры, мало зависящие от субъектной воли индивидов. На узлах распределения потоков энергии (физической и духовной) структурируются корпоративные системы, контролирующие эти потоки на разных направлениях.

Новые социальные системы – это уже не целостные и ясные иерархии прежних веков, а множество локальных профессиональных и криминальных групп, включенных в мелко структурированную рыночно-техногенную систему. В XIX–XX вв. сформировались экономические, конкурирующие рыночные структуры, организованность и плотность которых становится препятствием для реализации амбиций личности в преобразовании мира и для свободного продвижения индивидов по уровням социальной иерархии.

Рынок реализует функцию разрушения государственных, этнических и родовых структур, мотивировавшую прежде амбиции “вайшья”. Потоки финансовых взаимодействий автоматизируют и обезличивают работу сотен тысяч топоров раскольниковых, лопахиных и всех героев революций, мечтавших “разрушить мир”. Лозунги “свободы личности” помогают разрывать традиционные связи, укреплявшие прежние формы социальной организации. Разрушение социальных систем идет уже не по замыслам теоретиков революций, а по логике самодвижения финансов и механизмов.

Рынок разрушает конкурентные себе социальные структуры, начиная с более поздних, надстроенных над предшествующими. Так, в первую очередь рыночные процессы размывают глобальные государственные структуры. В переходные периоды это освобождает энергию более ранних социальных структур, прежде подавлявшихся государством. Дестабилизация государственных систем освобождает энергию этнических систем. Этносы выдвигают претензии относительно своей прежней подавленности. При разрушении государственной идеологии актуализируется мотивация национального объединения. И в западной Европе XVI–XVII вв., и в России XX–XXI вв. начало рыночных реформ совпадает с оживлением волн национального противостояния. Но постепенно рынок размывает и этнические системы, включая их в финансово-технические процессы.

Движение “свободного рынка” определяется уже не государственными и идеологическими структурами и не логикой родов. Рынок имеет свою автономную логику, определяемую не замыслами и планами индивидов, а законами взаимодействия техногенных систем и обеспечивающих их энергий биосферы. Он движется по логике техногенных систем, по векторам потребления и распределения орудий.

В определенных узлах планеты возникают геохимические напряжения и градиенты, притягивающие потоки живого вещества. Человечество же детерминирует движение рынка, создавая узлы потребления, притягивающие к себе потоки средств, орудий и человеческих способностей, создавая в разных местах градиенты био-технического напряжения, втягивающие в себя предметы и энергию людей, как товар. Эта субъектность человечества, уже не личностная и не психологическая, а такая же бессознательная, какой является и субъектность биосферы.

Социальный мир движется по векторам развертывания нелокальных структур био-социальных напряжений планеты. Когда одни напряжения снимаются, то это дает основание выявляться новым, прежде скрытым напряжениям. Человечество превращается в “жидкую массу”, текущую в направлении функциональных градиентов, формирующихся в общем био-социальном теле планеты.

Дифференциация и сужение функций элементов происходят при формировании любых многоуровневых систем. Так, при возникновении многоклеточных организмов происходило сужение и деградация функций живых клеток, когда-то функционировавших в виде одноклеточных организмов. В большом организме клетки становятся узко специализированными: лишь двигательными, окислительными, нервными и т.п. Что-то подобное происходит и с человеком в современном социальном организме.

Деятельность распределяется по участкам глобальной системы профессий. Пространство жизни дифференцируется на узкие сферы, где между людьми возникает высокая конкуренция по способности выполнять определенные операции. Социальная значимость человека зависит уже не от благородства, смелости или тонкости его мироощущения, а от уровня владения технологией в определенном узле социо-технической системы.

Жесткая организованность – это свойство не только производственных или торговых систем, но и политических партий, научных групп, организаций в сфере искусства, шоу-бизнеса и пр. Политик, даже президентского уровня, не обладает свободой решений и зависит от силы направляющих его групп. Жестко организованные бизнес структуры контролируют сферы искусств, закрепляя за художниками и артистами статусы “звезд” и “гениев”. Ученые получают возможность утверждать свои идеи лишь в зависимости от занимаемого ими статуса среди “специалистов”, принимающих или отвергающих их концепции. Пространство мировоззрения и эмоционального мироощущения контролируется профессиональными журналистскими и религиозными организациями, выступающими от имени народа или самого Господа Бога.

В рыночном обществе исчезает потребность не только в построении единых для всех религиозных и философских концепций, но и в научных теоретических школах. Вместо теорий технический мир нуждается в технологиях. Качество духовного продукта оценивается по его финансовой эффективности, по прибыли, приносимой той или иной технологией.

В условиях роста населения и организованности корпораций большинство людей теряют пространство реализации субъектных способностей. Отстраненность большинства от организации жизни, включенность людей в деятельность в роли лишь исполнителей отдельных звеньев ставит их в позицию не “вайшья”, не “кшатриев” и не “брахманов”. Роль личности в организации современного общества – это роль “шудру”.

Психологическое состояние шудру – отчужденность. В XXI веке социум предстает перед людьми в образе столь же чуждой им реальности, как когда-то общество арьев предстало перед шудру. Сужение социальных функций пришло в противоречие с ростом субъектности людей. Наш современник, локализованный в узких сферах деятельности и “сливающий” свои невостребованные способности в разгадывание кроссвордов, чтение книг о чьих-то подвигах, в остросюжетные боевики и компьютерные игры, уже мало напоминает энергичного “вайшья”, покоряющего природу и штурмующего высшее общество. Развитие субъектности людей компенсируется ростом их аутичности, уходом в воображаемые виртуальные миры. Психическая активность индивидов все более удаляется от реальности.

Шудру, пожалуй, самый загадочный тип личности в кастовом обществе Индии. Шудру – это человек, выполнявший обязанности слуги и лишенный возможности что-либо решать в регулировании жизни. Субъектность шудру кажется минимальной. Если три верхних касты были допущены к знанию священных текстов, то шудру были отстранены от этого знания. Шудру не считались “дважды рожденными”, какими считались брахманы, кшатрии и вайшья.

Шудру не были представителями арьев, а принадлежали к покоренным народам. А это значит, что шудру имели свои мифы и свой психологический мир, скрытый от его приятия ариями. Не бездушие и отсутствие субъектности, а психологическая закрытость и умение жить в мире одной культуры, имея корни другой культуры, характеризуют субъектную позицию шудру. Отстраненность от господствовавшей в Индии культуры брахманов и кшатриев была, скорее всего, основанием развития рефлексивности шудру.

Четыре периода развития субъектности показывают волновой, колебательный характер нашей истории. В эпоху жрецов человек взаимодействовал с миром, стремился утвердиться в нем в качестве родового субъекта. Он не боялся природы, ощущал с ней родство и растворялся в ней. Мифология жрецов мотивировала к слиянию с миром, давала чувство сопричастности с жизнью лесов, морей и полей. Затем, в эпоху войн и религий маятник субъектности качнулся в сторону отрицания природы, люди стали уходить в мир идеальных образов. Дуализм отразил и страх реальности, и ее замещение красотами духовного мира.

В эпоху “вайшья” усилившие свою субъектность люди снова повернулись к окружающему миру. Они уже не бежали от природы в аскетическом противостоянии ей, но обрушились на нее агрессией своей активности. “Вайшья” обращаются к реальности, но уже не в форме субъект-субъектных отношений эпохи брахманов. Столетия отрицания природы закрепили мироощущение, в котором природа лишена субъектности. Природа унижена до роли материи, измеряемой и покоряемой человеком. В отличие от эпохи жрецов, где люди сливались с природой, теперь личность, “нарастив” свою субъектность, идет не на слияние с миром, а на покорение его. “Вайшья” штурмуют и природу, и общество, выросшее в мощную детерминирующую систему.

Но, разрушив “мир насилья”, “вайшья” разрушили градиенты, создававшие мотивацию их борьбы. Потеряв перспективу социальных амбиций, “шудру” вынуждены либо жить проблемами локальных участков деятельности и отношениями в малых группах, либо мотивировать себя аутичными фантазиями.

Градус мотивации “шудру” трудно сравнивать с энергией социального самоутверждения “вайшья”. Всплески психической активности возникают в периоды дестабилизации, рассогласования ситуаций со старыми мифами и схемами действий. При стабилизации ситуаций не интеллектом людей, а логикой рынка обнаруживается избыток духовной энергии и активности людей. Стабилизируясь, рыночное общество буквально выдавливает из себя избыточную субъектную энергию людей.

Социальная детерминация личности в наше время – это погашение избыточной субъектной мощи, сдавливание психической энергии во внутренний мир индивидов. Когда-то религия подавила избыточную силу человечества, уведя активность людей в мир идеальных образов. Такое же подавление энергии происходит и при переходе от слишком разросшихся амбиций “вайшья” к эпохе “шудру”. Разрушение прежних идеалов борьбы и целевых программ, требует быстрого и жесткого подавления субъектных амбиций. Снова, как и в эпоху “кшатриев”, люди должны обуздать избыточную активность и погрузиться в фантастические образы. Чем более невостребованной оказывается внешняя субъектность людей, тем более значимой для них становится их виртуальная жизнь. В эпоху “шудру” маятник активности вновь откатывается в мир субъектных образов.

При переходе от эпохи “вайшья” к эпохе “шудру” энергия субъектных мотивов и нереализуемых амбиций порой разрывает личность. Подавление субъектной активности проходит болезненно, как и в эпоху ранней религиозности, когда человек применял жесткие технологии самоистязания. В древних религиозных мифах избыточная субъектная энергия представлялась в образах дьявола или зверя, терзающего душу. В фильмах нашего времени тоже популярны образы чужих сил, пауков, спрутов или инопланетян, проникающих в людей и разрывающих их изнутри.

Мотивация жизни для “шудру” – это серьезная проблема, порождающая в переходный период рост алкоголизма, наркомании и самоубийств. Поколения, воспитанные в мифологии “борьбы за Родину” или “построения светлого будущего”, вынуждены применять особенно жесткие средства снижения своих субъектных амбиций. Для большой части населения такими средствами стали алкоголь и наркотики. Снижая уровень ориентировки, алкоголь дает ощущение свободы самовыражения, восстанавливает видимость соединенности людей, притупляет ощущение боли. В больших дозах алкоголь физически подавляет субъектную энергию личности.

Техногенное общество, заинтересованное в ровном и надежном исполнении операций, по сути, безразлично к тому, будет ли избыточная психическая энергия погашена путем деградации людей или же она будет интериоризирована в их внутренний мир. Выбор между сосредоточенностью на мелких событиях дня и погруженностью в виртуальные миры – это выбор между деградацией личности и интериоризацией субъектности. В современном мире используются обе формы подавления энергии. Алкогольные корпорации, наркомафии, создатели фантастических игр и сюжетов становятся в XXI в. столь же значимыми, как торговцы нефтью и промышленные магнаты.

Метод деградации личности – это разрушение социальных ценностей, обеспечивавших рост субъектности людей, распространение культа физиологических ощущений. Телевидение, “желтая пресса” и “массовая литература” активно ведут дискредитацию образов, провоцирующих развитие субъектности. Выдающиеся исторические личности, политики или ученые представляются в темных чертах, становятся героями фарсов и пародий. Вместо них создается пантеон “простых кумиров” – футболистов, певцов, эстрадных “звезд”. Характеризующими их сюжетами становятся интриги и бытовые скандалы. Культ простых ощущений, пищевых и сексуальных, замещает сложность духовной борьбы, романтической любви и героизма.

Опыт активности личности без участия в организации жизни накоплен в психологической культуре подросткового возраста. В мире подростков, еще не получивших социальной значимости и вынужденных противостоять давлению взрослого мира, сложилась культура локальных группировок, с идеалами отрицания “взрослой культуры”. В эпоху “шудру” технологии подростковой культуры становятся основой массовых социальных акций. Телевизионные программы заполняются передачами и клипами, использующими стиль общения, речевые обороты и содержание проблем, характерных именно для подростков. Культивирование среди взрослых подростковых проблем и форм общения – это один из способов снижения уровня субъектности личности.

Второй метод сдавливания субъектности – создание виртуальных миров, уводящих энергию личности от деятельности в реальном мире. Фантастические фильмы и романы, детективы, боевики, интернет, компьютерные игры, спортивные чемпионаты и игровые автоматы позволяют миллионам людей жить в мире виртуальной борьбы и реализовывать свою психическую энергию в формах, не тревожащих окружающих. Молчаливые пассажиры метро, погруженные в чтение книг и звучание плееров, концентрируют в малом объеме пространства колоссальное количество невостребованной субъектной энергии.

В отличие от мифологии родовых систем, современный человек окружен мощной детерминирующей его символической культурой. Разросшаяся рефлексивная культура обрела свою телесность в текстах книг, в музыке, в живописи, в символах, в ритуалах религий и светских идеологий. Мифология “шудру” – это множество субъектных образов, мотивирующих виртуальную активность людей, определяющих функциональные центры привязанности и смыслы жизни.

Невостребованность своей субъектности люди могут компенсировать, участвуя в движениях спортивных или эстрадных “фанатов”, соотнося себя с образами героев или кумиров. Виртуальной активностью становится участие в семинарах, в митингах и собраниях, где индивид может ощутить себя ученым, влияющим на развитие науки, или политиком, влияющим на развитие государства. Каждый может пережить напряженность борьбы и ощутить себя героем.

В отличие от религиозных мифов эпохи “кшатриев”, фантастические миры “шудру” разнообразны и индивидуализированы, подогнаны к потребностям и амбициям разных людей. “Шудру” строит мифологию, собирая образ реальности из осколков мифов разных культур и социальных групп. Он компилирует разные концепции, создает свое автономное мироощущение, исповедует одновременно что-то от буддизма, коммунизма, христианства, фантастических романов и научных теорий.

Типичный герой художественных фильмов и литературы эпохи “шудру” – это герой одиночка. Психологическая отстраненность от социальных структур – его главная черта. Особенностью героя бывает отсутствие у него прошлой жизни, включенность его только в локальные проблемы ситуации. Герои романов и боевиков приходят в сюжет как бы ниоткуда. У них нет зависимости от породившего их общества, и даже если они входят в сюжет, чтобы “раскрыть преступление” или “отомстить за друзей”, вся напряженность их переживаний детерминирована лишь данной локальной ситуацией.

Герой возникает в ситуации, входя в нее со стороны, и часто противостоит всем участникам событий, пытаясь постичь ситуацию с помощью кого-то из “местных персонажей”. Он как будто живет только теми событиями, которые встречает на пути, той локальной ситуацией, в которую входит одновременно со зрителем или читателем. Против организованного общества он борется как отрицатель, как частный детектив, как преступник или бродячий спаситель, противостоящий группировкам и вызывающий симпатию у читателя и зрителя.

Характерная черта героя “шудру” – создание мотивации своей активности через игру с реальностью. Он ощущает события жизни как виртуальную игру. Оторванность от жестко детерминирующих его социальных связей позволяет индивиду независимо включаться в любые игры, мотивирующие его активность.

Но реальный психический мир “шудру” выходит далеко за пределы текущих локальных ситуаций. Воспринимая поток внешних событий как что-то малореальное, как игру, индивид переживает в своем внутреннем мире напряженные и интенсивные события. Рынок, движущийся по своей жесткой логике, заставляет человека избавиться от мифа о возможности индивидов управлять миром, от восприятия природы как простой материи. Будучи отстраненными от организации самодвижущегося мира, люди начинают ощущать его субъектность.

Субъектность мира – это эмпирический факт, выражающийся в создании природой биосферы, человечества, в формировании каждого из нас. Люди могут ощутить в окружающем пространстве творящие силы, поддерживающие их жизнь, заставляющие атомы, молекулы и элементарные частицы организовываться в форму тела, а также обеспечивающие процессы мышления, переживания и мироощущения каждого индивида.

В периоды наращивания своей субъектности люди старались избавиться от образа субъектности окружающего их мира. Функции управляющего субъекта, опекающего и защищающего индивидов, принимали на себя социальные организации: семья, армия, церковь, государство, политические и экономические группы. Эти организации закрепляли свою субъектную логику в мифах и символах, создавали функциональные векторы, направляли массы на борьбу за те или иные идеалы. Но в эпоху “шудру” индивиды, не будучи полноправными членами социальных организаций, часто сами становятся для себя жрецами и священниками, сами конструируют образы мира.

Переживая отрешенность от окружающих его социальных систем, “шудру” проходят процедуру духовного развития, напоминающую ту, что проходили брахманы, уходя в лес, превращаясь в одиноких аскетов, постигавших природу через отрешенность от общественной суеты. Теряя включенность в идеологические группы, ведомые религиозными или политическими мифами, индивиды вынуждены сами вступать в контакт с детерминирующим жизнь мировым субъектом, должны сами ориентировать векторы своей активности, учитывая логику создающего их мирового процесса. Поэтому в эпоху “шудру” восстанавливается ощущение субъектности мира. Вновь ощущается вторичность человека по отношению к формирующим его процессам.

Отказываясь от разрушения реальности и борьбы за другой, лучший мир, “шудру” снижают уровень своей агрессии. Образ “прогресса” исчезает, как миф предшествующих поколений. Прежние оценки реальности как “темного прошлого” и мечты о “светлом будущем”, о превращении общества во что-то иное теряют свою мотивирующую значимость. “Шудру” учатся строить свою активность, вращаясь в ограниченном пространстве локальных событий. При этом представление о линейности времени и устремленности жизни куда-то вперед заменяется другой картиной времени. Траектории жизни вновь приобретают цикличность, возрождая образ времени эпохи античности.

Ритмическая и временная организация жизни каждой из четырех эпох проявляется в характерных для них музыкально-звуковых и танцевальных формах. В жреческо-шаманскую эпоху преобладали звуки и ритмы, создававшие мистическое ощущение окружающего мира. Монотонные ритмы сакральных нашептываний и ударов шаманских бубнов, ритмичные движения танцев и безумство плясок у огня, вибрации струн, пронизывавшие и людей, и духовное пространство мира, – все это вводило общины в совместный транс. Это объединяло людей не только друг с другом, но и с окружающим миром, с духами предков, с шепотом леса и бесконечностью космоса.

В военно-государственную эпоху эмоционально-мистическое слияние с сакральными силами постепенно вытесняется строгими аристократическими формами. Хоральное пение соединяло человека с высшими силами, но уже не с жизнью природы за стенами храма. Военные марши еще несли в себе энергию объединения и возбуждали готовность к бою, но они были лишены опьяняющей цикличности и иррациональной мистики единства с природой. А чопорные менуэты и полонезы в залах напоминали организованные парады и движения на военном плацу.

Эпоха “вайшья” заменила строгость менуэтов более индивидуальными траекториями танцевальных движений и эротизмом вальсов и танго. Песни эпохи стали лиричными и чувственными, выражали либо стремление к свершениям, либо личные переживания и мечтания о счастье. Революционные песни и марши наполнились мелодиями побеждаемой тоски и энергией порыва к будущему. Они организовывали эмоциональное напряжение выбора между индивидуализмом и причастием личности к общим победам.

В эпоху “шудру” исчезает пространственная развернутость музыки и танца прежних поколений. Танец “шудру” – это не выполнение социально заданного рисунка, как в менуэте или в вальсе, а самопогружение индивида, его отключение от окружающей толпы. Почти не перемещаясь в пространстве, танцующие реализуют в чередовании ритмов свою индивидуальность, не вступая в контакт с внешней реальностью и друг с другом.

Музыку своей жизни “шудру” находят в ритмах темнокожих жителей Америки. Вырванные когда-то из африканских лесов и изначально принятые в общество именно в роли “шудру”, негры Америки сохранили в своей культуре мистическую цикличность африканских танцев. Их музыкальная культура выражает и монотонность работы, и аутизм, и внутреннее напряжение сдавленной энергии.

Трудно не заметить сближение барабанной основы и наркотической цикличности современной музыки с ритмами шаманских бубнов и наркотизирующей монотонностью языческих танцев у костра. Но ритмичность дискотек “шудру” сливается уже не с жизнью леса, а с ритмом работающих машин, включает людей в техногенную реальность рынка.

Субъектность формирующего нас мира лучше ощущается женщинами, чем мужчинами. Исчезновение в эпоху “шудру” перспектив перестройки мира и потеря градиентов самоутверждения особенно остро переживается мужчинами, поскольку их мотивы определяются именно социальной организацией деятельности. Но функция деторождения биологически связана у женщин с наличием особых условий формирования базисной структуры личности, с ориентацией жизни на формирование и рождение детей.

Увлеченность женщин “вайшья” мифами борьбы и самоутверждения была лишь способом преодоления их социальной подавленности военно-государственной системой. В эпоху “шудру” женщины уравниваются с мужчинами в фактическом бесправии всех в организации социальной жизни. Но при этом женщины сохраняют свои базисные функции и мотивы, связанные с организацией ими локального домашнего очага, центрированного на рождении и развитии детей.

В эпоху “шудру” мужские функции девальвируются и растворяются в социальном пространстве, подобно тому, как это было в древних этно-родовых системах. Стабильные рыночные и производственные процессы не требуют от мужчин ни героизма, ни гениальности. В то же время, положение женщин в локальных профессиональных группах адекватно их организующей роли в семейно-родовых системах. Обычно женщины и относятся к своим коллективам как к семейным структурам, живут не предметным содержанием профессиональной деятельности, а личными отношениями, организуют изнутри локальные группы, выполняя в этих группах привычные семейные функции.

Включенность в локальные профессиональные группировки, дает женщинам защищенность от войн и конфликтов, происходящих между группировками или за их пределами. Стабилизация рыночной экономики создает женщинам минимально достаточный уровень материальной обеспеченности. Это снижает их материальную зависимость от мужчин. Потому индивидуально женщины не испытывают столь острой потребности в защите себя мужчинами, как это было в эпоху военно-государственной идеологии.

Семья, как основа организации родовой системы, разрушается последовательно в течение нескольких тысячелетий. Вначале она подавляется государством в своей функции многоуровневого этно-родового скелета, затем в эпоху “вайшья” разрушается еще более, превращаясь в локальные союзы из трех-четырех человек, включенные в борьбу за социальные преобразования.

В эпоху “шудру” процесс разрушения семьи продолжается. Формируются семьи, мало зависящие от роли отцов в обеспечении их быта, или семьи, состоящие только из матерей и детей. Опыт организации семьи, без удержания мужчины в роли отца, передается от матери к дочери, что приводит к формированию чисто женских семейных династий.

Такой тип семьи напоминает наиболее ранний тип семьи, существовавший в благоприятных условиях биосферы, когда женщины еще мало нуждались в защите домашнего очага. Такие семьи еще сохранились в племенах, живущих в достаточно богатых пищей лесах. Женщине здесь нет особой необходимости “выходить замуж”, т.е. уходить в дом мужа и вступать в конкуренцию с его матерью за ключевую роль организатора семейного очага. Лишь при дефиците биосферных условий жизнедеятельности возрастает роль мужчин, как защитников локальной семейной собственности. Женщина зависит от мужчины, как добытчика продовольствия и защитника дома от врагов.

Снижая значимость мужских функций, общество “шудру” создает женщинам условия независимости от организации сложных семейных структур. Это еще раз изменяет женскую психологию. У “шудру” как будто возвращается тип “свободной лесной ведьмы”, подавлявшийся на предыдущих этапах истории, тип чарующей колдуньи, организующей вокруг себя индивидуальный центр притяжения векторов социальной жизни.

В логике рынка эротические качества женщин приобретают статус товара, используются в оформлении рекламы, журналов, эстрадных номеров, порнографии, художественных фильмов и прочей товарной продукции. Разрушая государственные, этно-родовые и семейные системы, рынок вынуждает женщин самих принимать на себя заботу о собственной защищенности. Женщинам часто приходится создавать центры притяжения активности, организовывать вокруг себя социальное пространство, конкурируя с другими женщинами. Особую роль в женской конкуренции начинают играть союзы подруг, поддерживающих друг друга в межличностной борьбе. Это провоцирует оживление наиболее древних реликтовых форм социальной организации.

Женские союзы возникали в родовых системах еще до усиления в них патриархальной роли мужчин. Лесные ведьмы древних народов, греческие жрицы, пифии, вакханки и весталки противостояли своей организованностью силе боровшихся с ними царей, князей и религиозных иерархов. Такие объединения давали их участницам возможность бороться за захват пространства и контролировать его. Строились они на основе не форма