Политические директивы в системе источников советского социалистического права

При этом, продолжает Берман, «функция расправы может выполняться не только теми органами, действия которых мы именуем внесудебными (административными), а ими обоими… Поскольку судебная функция является функцией расправы господствующего класса, она может и должна осуществляться в различных формах, целесообразность применения которых устанавливается в зависимости от условий, обстанов­ки, в первую и главную очередь, классовой борьбы»[198].

Против кого же направлялась расправа — судебная и внесу­дебная? Берман так отвечает на этот вопрос: «В зависимости от условий классовой борьбы... пролетарское государство не может ограничивать свою функцию расправы только расправой над от­дельными виновными лицами, но может, а порой и должно об­рушить тяжесть преследования на отдельных лиц как представи­телей определенного враждебного класса»[199]. При этом, по его мнению, «репрессия, применяемая против определенной катего­рии лиц, принимает характер открытой классовой репрессии, для применения которой судебный порядок будет только затяж­ным порядком, так же как и для ряда дел в условиях граждан­ской войны»[200].

Подобная расправа с действительным или предполагаемым противником не требует тщательного взвешивания меры вины и ответственности. Да, собственно, не о вине и не об ответст­венности здесь идет речь, а просто об изоляции или уничтоже­нии неугодных. На подобной основе не могут быть сохранены положения классического уголовного права, такие как разгра­ничение различных составов преступлений, оценка степени тя­жести содеянного, степени вины и т. п.

В юридической практике, признавал С. Булатов, приходится решать вопрос о разграничении в том или другом случае мето­дов уголовно-правового принуждения (смертная казнь, тюрьма, ссылка и т. д.). «Но решение этих вопросов пойдет уже не столько в юридическом, сколько в организационно-техниче­ском плане. Наличные материальные ресурсы и классовая оценка конъюнктуры преступности и целесообразности данных мер в данных условиях, а не формально-юридические сообра­жения о соответствии тяжести той или иной мере тяжести пре­ступления, будут решать эти вопросы. Тем самым отпадает не­обходимость в строгих формально-юридических разграничени­ях составов отдельных преступлений. От особенной части остается только сжатый перечень... Но и этот свободный пере­чень не должен быть для судьи абсолютно связывающим.

...Суд сейчас не всегда умеет пользоваться... слишком абст­рактными положениями. Иногда именно поэтому приходится дополнять деятельностью несудебных органов проводимую судом борьбу с преступностью... Так формальная правильность все больше и больше будет оттеняться правильностью по суще­ству. Все больше и больше будет выветриваться буржуазная форма права, заключающаяся «в применении равного масштаба к неравным людям»[201].

А вот и другой автор: «Все содержание репрессии с точки зрения ее социальной значимости исчерпывается одним признаком: охранения принудительной дисциплины антагонистического классового общества средствами расправы с опасными для данной общественной организации элементами... Для того чтобы бороться с нарушениями общественного порядка, совершенно не нужно, чтобы какой-нибудь представитель своего или чужого класса совершил какое-нибудь действие, описанное в уголовном законе, с неизбежной санкцией наказания. Для этого достаточно констатировать, что данный представитель враждебного или своего класса представляет социальную опасность... В период борьбы за власть у нас, в пролетарской революции, каждый буржуа самым фактом своего существования был социально опасен»[202].

Уголовный кодекс — это такой же инструмент, какие есть и в буржуазном праве. Эта форма для нас сейчас неизбежна, но, «согласившись с тем, что «отменить» ее пока невозможно, надо попытаться всячески ее обезвредить»[203].

Как же «обезвредить» Уголовный кодекс? Объявить его подсобным техническим средством, необязательным для суда. Идти по линии издания не законов, а ведомственных инструкций, предписывающих методы работы карательных органов, не забывать о революционном правосознании — основе принимаемых решений. Стучка провозглашает: «Перед нашими глазами происходит... превращение самого права в технику, и наоборот, техники — в право... Когда право отомрет — мы этого момента предсказать не можем; но мы можем предполагать, что если кое-что из установленных им правил и останется, то лишь как простая бухгалтерия».

Отмечая, что правовые факультеты университетов, как и правовое отделение Института красной профессуры, не следует еще закрывать, а надо даже расширить, Стучка спрашивает: для чего? И отвечает: «Для серьезнейшей работы в борьбе против юридического, т. е. классического типа буржуазного мировоззре­ния. Или оно уже побеждено?»[204]

К середине 30-х гг. верхушка ВКП(б) стала осознавать опас­ность суждений подобного рода, поскольку отрицание значе­ния нормативных установлений вело к игнорированию и пар­тийных директив. Объявляется война против «правого» и «ле­вого» уклонов на юридическом фронте, провозглашаются социалистическое право и социалистическая законность, кото­рые следует свято соблюдать.

Так, в резолюции секции уголовного права I Всесоюзного съезда марксистов-государственников и правовиков, принятой 7 января 1931 г. по докладу Крыленко, говорилось:-«Правый уклон проявляется в либеральном понимании и истолковании революционной законности; в применении к уголовной поли­тике это означает протаскивание явно или искусно завуалиро­ванного буржуазно-лицемерного принципа: «Нет преступле­ния, нет наказания без указания о том в законе» и в стремле­нии сохранить целиком и полностью эквивалентность и дозировку в уголовной политике... На практике в то же время правые оппортунисты в уголовной политике проводят смягче­ние репрессии по отношению к классовым врагам...

«Левый» мелкобуржуазный радикализм в уголовной полити­ке, в частности, проявляется... в нигилистическом отношении к законам пролетарского государства... в непонимании и прямой недооценке пролетарского суда как органа подавления классо­вых врагов... в применении методов прямого классового подав­ления и насилия не только к враждебным классам, в том числе к кулачеству, но и по отношению к середняцкому крестьянству и вообще к трудящимся»[205].

Это — начало решительного поворота к новой политике в об­ласти права. Через несколько лет подвергнутся репрессиям боль­шинство сторонников революционного правосознания, «отмира­ния права» или «пролетарского права». Главное место в юридиче­ской иерархии займет А. Я. Вышинский - прокурор СССР, государственный обвинитель на основных процессах против «вра­гов народа», он же — главный теоретик социалистического права. Официальной точкой зрения становится провозглашение обязательности советских законов для всех учреждений, долж­ностных лиц и граждан. Право определяется как государствен­ная воля господствующего класса, возведенная в закон. При этом, разумеется, никакие «буржуазные» институты вроде пре­зумпции невиновности признанию не подлежали.

Парадоксом времени можно считать появление в середине 30-х гг. XX в. работ М. С. Строговича, посвященных отстаива­нию права обвиняемого на защиту и презумпции невиновно­сти. Этот правовед по справедливости получил признание в се­редине 90-х гг. XX в.: вышедшая к столетию со дня его рожде­ния книга получила название «Опередивший время»[206].

Систематические призывы к соблюдению социалистической законности не привели, однако, к ликвидации процессуального упрощенчества и правового нигилизма; просто сторонники этих взглядов нашли себе подходящую нишу. Такой нишей оказалась, как мы увидим дальше, система политической юстиции.

Противоречивость ситуации в сфере права в 30-е гг. убедительно подметил В. В. Кожинов: «1937 год самым диким образом соединил в себе восходящую к первым революционным годам стихию беспощадного террора и восстанавливаемые - пусть даже формально - юридические принципы, которые вплоть до 1934—1935 гг. начисто отвергали «старые большевики» типа Крыленко и Сольца»[207].

Сталин достаточно хорошо понял значение законодательных рычагов управления обществом, при условии, разумеется, централизации всей власти в руках партии и его лично. Однако признание роли законов отнюдь не означало смены правовой политики по существу: «С помощью «классово-волевого» под­хода можно (и история советского правопонимания и законода­тельства подтвердила это) обосновать какое угодно «право» и оправдать любые массово-репрессивные меры, любые антипра­вовые акты тоталитаризма и тирании. И там, где нужно, это классово-волевое определение, толкование, оправдание «совет­ского социалистического права» (и разоблачение буржуазного права) применялись как Вышинским, так и другими авторами»[208].

Да, советские законы требовалось соблюдать. Но создавать эти законы можно было произвольно — по «воле господствую­щего класса», по тому же революционному правосознанию, о котором, правда, больше уже не вспоминали. Главной линией продолжала быть линия классовой борьбы, уничтожения клас­совых противников, линия диктатуры пролетариата. И Вышин­ский неоднократно подчеркивал это[209].

В такой политической и юридической атмосфере в 20—30-е гг. воспитывались и обучались те, кто был призван работать в ВЧК—ОГПУ—НКВД, революционных и военных трибуналах, общих судах и прокуратуре. Неудивительно, что многие из них и действовали соответственным образом. Те же, кто не могли или не хотели запятнать себя клеймом беззаконий и насилия, исторгались из этой системы или сами подвергались жестоким репрессиям. Впрочем, такой же конец постиг и самых верных проводников карательной политики. Весь репрессивный аппа­рат периодически подвергался чистке, и никакие прежние за­слуги не принимались в расчет.

Идеологическая основа репрессивной политики — учение о роли и функциях диктатуры пролетариата, дополненная рево­люционным правосознанием большевистского руководства, не автоматически воплощалась в конкретных нормативных актах 20—40-х гг., регламентировавших деятельность органов полити­ческой юстиции. Между тем и другим находилось еще одно чрезвычайно важное звено — это политические директивы, ука­зания, решения партийных органов, которые служили непрере­каемой догмой для всей деятельности карательной системы.

В соответствии со структурой советского государства, аппа­рат которого стал сращиваться с партийным аппаратом уже с первых лет своего существования, ЦК РКП(б)—ВКП(б)— КПСС по существу определял линию практической деятельно­сти всех государственных органов и общественных организаций в стране. В особенности это относилось к карательной системе, никогда не выпускавшейся из-под контроля партии и ее выс­шего руководства.

Еще в феврале 1919 г. ЦК РКП(б) направил коммунистам -работникам чрезвычайных комиссий специальное обращение, в котором указал, что «ЧК созданы, существуют и работают лишь как прямые органы партии, по ее директивам и под ее конт­ролем»[210]. Это распространялось и на революционные, а затем и на военные трибуналы и достигалось несколькими путями. Во-первых, нормативные акты, применявшиеся репрессивными органами, принимались лишь с одобрения партийных инстан­ций; во-вторых, все руководящие работники этой системы ут­верждались высшими партийными органами; в-третьих, руко­водители всех звеньев (например, члены ревтрибуналов) долж­ны были быть обязательно членами большевистской партии. Политические директивы партии имели различную форму: при­зывы, решения партийных съездов и пленумов, постановления центральных органов, прямые указания секретарей ЦК и др.

В годы революции и Гражданской войны установки РКП(б) в области борьбы с противниками советской власти часто выража­лись в лозунгах, призывах, обращениях к массам рабочих и кре­стьян. Таковы, например, Обращение СНК «Ко всему населению» о борьбе с контрреволюционным восстанием Каледина и Дутова от 25 ноября 1917г., «Правительственное сообщение о контррево­люционном восстании буржуазии, руководимом кадетской парти­ей» от 28 ноября 1917 г., декрет «Об аресте вождей гражданской войны против революции» от 28 ноября 1917 г., декрет СНК «Со­циалистическое отечество в опасности» от 21 февраля 1918 г., «Об­ращение ко всем трудящимся о борьбе с восставшим чехословац­ким корпусом и контрреволюцией в Сибири» от 10 июня 1918 г., обращение Совета Обороны «Берегитесь шпионов» от 31 мая 1919 г.[211] и т. д.

Политические директивы общего порядка издавались также партийными съездами, конференциями и пленумами ЦК. Так, X съезд РКП(б) в 1921 г. принял резолюцию «О единстве пар­тии», поручавшую всем организациям «строжайше следить» за недопущением каких-либо фракционных выступлений[212]. В дру­гой резолюции съезда — «О синдикалистском и анархистском уклоне в нашей партии» — во взглядах синдикалистов усматри­валась «непосредственная политическая опасность для сохране­ния власти за пролетариатом» и признавалась необходимой «неуклонная и систематическая борьба с этими идеями», равно как несовместимость пропаганды таких идей с принадлежно­стью к РКП(б)[213]. Все выявленные сторонники синдикализма и анархизма были в течение последующих лет репрессированы ВЧК-ОГПУ-НКВД.

На XII Всероссийской конференции РКП(б) (1922) была принята резолюция «Об антисоветских партиях и течениях», в которой содержался подробный анализ деятельности эсеров, меньшевиков и других партий и группировок. Названы формы, «которые являются для антисоветских партий и течений наибо­лее доступной ареной влияния»: кооперация; высшая, средняя и низшая школы; профсоюзы; культурно-просветительное дви­жение молодежи; издательское дело и т. д. Резолюция предпи­сывала «лишить антисоветские группы всякого влияния и тем в корне уничтожить возможную опору их существования». Нель­зя, говорилось в резолюции, отказаться от применения репрес­сий «не только по отношению к эсерам и меньшевикам, но и по отношению к политиканствующим верхушкам мнимо-бес­партийной, буржуазно-демократической интеллигенции, которая в контрреволюционных целях злоупотребляет коренными интересами целых корпораций...»[214]. Эти партийные указания стали руководящей линией в осуществлении судебного и внесу­дебного преследования названных категорий лиц.

В резолюции XIII конференции РКП(б) (1924) «Об итогах дискуссии и о мелкобуржуазном уклоне в партии» давалась рез­ко отрицательная оценка троцкистской оппозиции и было предложено «немедленно принять самые суровые меры для ох­раны железной большевистской дисциплины всюду, где ее пы­таются колебать». В частности, рекомендовалось принять ре­шительные меры «против распространения непроверенных слу­хов и запрещенных к распространению документов»[215], в чем обвинялись троцкисты. Эта резолюция послужила сигналом для репрессий в отношении троцкистов и их союзников.

В письме «Ко всем организациям ВКП(б)» (1927) ЦК ВКП(б) постановил «принять решительные меры против попыток оппо­зиции перенести партийную дискуссию за пределы партии... не допускать нелегальных собраний, созываемых оппозиционера­ми, а в случае их созыва, несмотря на принятые организациями меры, распускать их силами партийных организаций и рабо­чих»[216]. Партийное постановление было воспринято как прямое указание для арестов и осуждения тех, кто принадлежал или мог принадлежать к оппозиции.

Партийные и государственные документы, ставшие доступ­ными в 90-е гг. XX в., с очевидностью говорят о том, что все массовые репрессии середины 30-х гг. были инициированы и организованы высшими партийными инстанциями[217].

В 30-е гг. в партийные организации было направлено не­сколько закрытых писем ЦК ВКП(б). Эти письма нагнетали политическую истерию, возбуждали шпиономанию, призывали к поголовному уничтожению «врагов народа», повышению ре­волюционной бдительности. Естественно, что они также игра­ли роль общих установок на развертывание репрессий и служили в этом отношении прямым руководством для сотрудников органов политической юстиции.

Так, 13 января 1935 г., через полтора месяца после убийства Кирова и через день после судебного процесса по делу о «Мос­ковском центре», Политбюро ЦК ВКП(б) разослало в партий­ные организации закрытое письмо «Уроки событий, связанных с злодейским убийством тов. Кирова». В письме говорилось: «Зиновьевская фракционная группа была по сути дела замаски­рованной формой белогвардейской организации, вполне заслу­живающей того, чтобы с ее членами обращались, как с бело­гвардейцами... Задача состоит в том, чтобы вытравить и иско­ренить это зло без остатка... В отношении двурушника нельзя ограничиваться исключением его из партии, — его надо еще арестовать и изолировать, чтобы помешать ему подрывать мощь государства пролетарской диктатуры».

Письмо распространяло обвинение во враждебной деятель­ности и на более широкий круг лиц: «Надо иметь в виду, что Ле­нинград является единственным в своем роде городом, где боль­ше всего осталось бывших царских чиновников и их челяди, бывших жандармов и полицейских, что эти господа, расползаясь во все стороны, разлагают и портят наши аппараты, а близость границ, облегчающая возможность укрываться от преследова­ний, создает у преступных элементов чувство безнаказанности»[218].

29 июля 1936 г. Политбюро ЦК ВКП(б) направило в пар­тийные организации письмо, проект которого был составлен в НКВД: «О террористической деятельности троцкистско-зи-новьевского контрреволюционного блока». В нем говорилось, что в течение 1936 г. органами НКВД был вскрыт ряд террори­стических групп троцкистов и зиновьевцев в Москве, Ленин­граде, Горьком, Минске, Киеве, Баку и других городах. Руково­дство ими осуществлялось блоком троцкистов и зиновьевцев. Всю свою враждебную деятельность они сосредоточили глав­ным образом «на осуществлении террора в отношении видней­ших руководителей партии и в первую очередь в отношении то­варища Сталина». В письме были приведены сфальсифициро­ванные НКВД показания арестованных, признававших эти обвинения и «сознававшихся» в связях с гестапо. Поставленные на одну доску троцкисты и зиновьевцы рассматривались в письме как злейшие враги советской власти, предатели родины. Закрытое письмо отразило нарастание и ужесточение политики репрессий в отношении всех бывших оппозиционеров[219].

Менее чем через месяц после этого письма состоялся судебный процесс по делу так называемого «Антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра», проводившийся Военной коллегией Верховного суда СССР. Суду были преданы 16 человек. Все они, во главе с Зиновьевым и Каменевым, были расстреляны, как сказано в приговоре, «за проведение антисоветской, шпионской, вредительской и террористической деятельности, причастность к убийству С. М. Кирова и подготовку террористических актов против руководителей партии и правительства»[220].

В резолюции февральско-мартовского Пленума ЦК ВКП(б), принятой 3 марта 1937 г. по докладу Ежова, говорилось: «Одобрить мероприятия ЦК ВКП(б) по разгрому антисоветской, диверсионно-вредительской, шпионской и террористической банды троцкистов и иных двурушников. Обязать Наркомвнудел СССР довести дело разоблачения и разгрома троцкистских и иных агентов фашизма до конца с тем, чтобы подавить малейшие проявления их антисоветской деятельности»[221].

Со временем все меньше становится решении съездов, конференций и пленумов ЦК по вопросам карательной политики. Но это происходит не потому, что карательная деятельность за­тихла или партийное руководство потеряло к ней интерес. Причина в другом: в постепенном сужении круга лиц, осведом­ляемых о принимаемых решениях, в возрастании секретности и недоверия к массам. Верхушка партии уже не советуется с ря­довыми коммунистами и даже членами ЦК по большинству об­суждаемых вопросов, а тем более по таким как репрессии. Да и сами эти люди стали или могли стать объектами политических преследований. Поэтому общая линия борьбы с возможными противниками партийной верхушки начала обсуждаться в узком кругу членов Политбюро и Секретариата ЦК, а затем и во­обще определяться Сталиным единолично[222].

Воздействие на широкие партийные массы осуществлялось также через средства пропаганды и выступления руководящих партийных работников.

Вот что говорил в одной из своих речей Каганович: «На нынешнем этапе развития нашего государства, в условиях ре­конструктивного периода, когда старые идейные группировки - буржуазные, социал-демократические, полуанархические, — вы­ступавшие всегда против идеи диктатуры пролетариата, оживля­ются для попыток свержения пролетарской диктатуры, или, по крайней мере, в первую очередь стремятся к смягчению проле­тарской диктатуры, к ослаблению роли пролетарского государ­ства, мы своей политикой, своей практической работой должны еще раз разочаровать наших врагов. Мы идем не к ослаблению роли пролетарского государства, не к смягчению пролетарской диктатуры, не к ослаблению борьбы с классовым врагом, а к еще большему усилению роли пролетарского государства, к еще бо­лее решительной борьбе с классовым врагом»[223]. Такие выступле­ния воспринимались работниками юстиции, госбезопасности, партийным аппаратом как прямое указание к повышению бди­тельности, нетерпимости к оппозиционерам и вообще инако­мыслящим, как прямое руководство к действию.

Та же линия проводилась военными и общими судами и прокуратурой.

«В чем конкретно наша борьба должна проявляться? — спра­шивал нарком юстиции Крыленко и отвечал:...В первую оче­редь — это борьба с прямыми контрреволюционерами и контрре­волюционными политическими организациями. Это — головка контрреволюции, это — рычаг контрреволюционной работы...

Вторая задача — борьба с вредительством, политически не­осознанным, но основанным на глубокой, свойственной всем элементам буржуазии враждебности к пролетариату... Это — второй лагерь контрреволюционеров.

Третья группа врагов... — это группа спекулянтов, бывших торговцев и иных бывших людей, пристроившихся в советском и особенно кооперативном аппарате...»[224]

Коллегиальные обсуждения проблем борьбы с «врагами наро­да» и политические документы для общепартийного ознакомле­ния после 1938 г. весьма немногочисленны. Можно указать лишь на совместное постановление СНКСССРи ЦК ВКП(б)от 17 но­ября 1938 г. «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении след­ствия» (оно комментируется в § 5 гл. 6 «Нормативные акты»).

Помимо общих директив руководящая роль партийных ин­станций проявлялась в том, что они рассматривали, согласовы­вали и утверждали те нормативные документы, которые затем принимались (а по сути дела, штамповались) государственны­ми органами: ЦИК СССР, ВС СССР и его Президиумом, нар­коматами и ведомствами. Такой порядок, разумеется, грубо противоречил Конституции страны, но он существовал в тече­ние всей истории Советского государства.

Принятие партийных решений, одобряющих те или иные государственные мероприятия или утверждающих, соответст­вующие документы, стало практиковаться еще при жизни Ле­нина. Например, 31 декабря 1919 г. на заседании Политбюро ЦК РКП(б) был рассмотрен конкретный вопрос о создании при Особом отделе ВЧК специального подразделения по борь­бе с контрреволюцией на Востоке[225]. 15 июня 1920 г. обсуждался запрос ВЧК о возможности освобождать левых эсеров[226]. 4 июня 1921 г. Политбюро дало ВЧК директиву «усилить борьбу против меньшевиков ввиду усиления их контрреволюционной деятель­ности»[227]. 1 декабря 1921 г. рассматривался вопрос о правах ВЧК[228], причем Политбюро дало конкретные указания, которые затем были обсуждены на Пленуме ЦК РКП(б) и на IX Всероссийском съезде Советов. В 1922 г. Политбюро дало ВЦИКу директивы об упразднении ВЧК и создании вместо нее Государ­ственного политического управления (ГПУ) при НКВД[229].

Основные нормативные документы, регламентировавшие репрессивную деятельность органов госбезопасности и трибу­налов, принимались только с предварительным рассмотрением и утверждением партийными инстанциями.

Но обсуждались не только проекты правовых актов. Уже с 20-х гг. практиковалось рассмотрение вопросов об ответствен­ности (судебной и внесудебной) конкретных лиц, включая вы­несение им того или иного приговора. Так, Пленум ЦК РКП(б) в декабре 1921 г. рассмотрел предложения Дзержинского о борьбе с эсерами и меньшевиками и постановил, в частности, «предрешить вопрос о предании Суду Верховного трибунала ЦК партии социалистов-революционеров». Судьбу меньшеви­ков решили передать на рассмотрение Дзержинского, Каменева и Сталина с последующим докладом на Политбюро[230].

2 мая 1935 г. нарком внутренних дел Ягода написал Сталину докладную записку о завершении следствия по делу Каменева и др. Утверждая, что раскрыты террористические группы в крем­левской библиотеке и в комендатуре Кремля, Ягода пишет: «Считал бы необходимым заслушать дела этих групп на Воен­ной коллегии Верховного суда без вызова обвиняемых и рас­стрелять организаторов террора и активных террористов» (далее перечисляются 25 фамилий). «Дела на остальные 89 обвиняе­мых: рассмотреть часть на Военной коллегии Верховного суда, часть на Особом совещании»[231].

На Пленуме ЦК ВКП(б), проходившем в феврале 1937 г., вторично рассматривалось дело Бухарина и Рыкова. После об­суждения доклада Ежова, обвинившего их в попытке захватить власть насильственным путем, вступив в блок с троцкистами, антисоветскими партиями и меньшевиками, Пленум образовал комиссию под председательством Микояна. Ежов предложил исключить Бухарина и Рыкова из партии и предать их суду во­енного трибунала с применением расстрела, но в результате об­суждения было принято предложение Сталина: исключить из партии, суду не предавать, а направить дело Бухарина и Рыкова в НКВД[232]. В тот же день они были арестованы, а через год осу­ждены по делу так называемого «Правотроцкистского антисо­ветского блока» и расстреляны. Таким образом, высшая пар­тийная инстанция - Пленум ЦК — сыграла роль верховного квазисудебного органа, предопределившего судьбу обвиняемых.

Многочисленные документы свидетельствуют о том, что об­винительные заключения по всем более или менее важным поли­тическим процессам докладывались в Политбюро ЦК ВКП(б), причем большей частью согласовывались и вопросы о мерах на­казания, которые будут назначены судом. Тем самым исключа­лась элементарная самостоятельность судебных органов в реше­нии судьбы обвиняемых. Такая практика продолжалась вплоть до смерти Сталина.

По делу «Еврейского антифашистского комитета», уже в но­ябре 1948 г., Политбюро ЦК КПСС поручило Министерству государственной безопасности распустить этот комитет как «центр антисоветской пропаганды», а в апреле 1952 г. министр госбезопасности СССР С. Д. Игнатьев направил Сталину обви­нительное заключение, в сопроводительном письме к которому высказывалось предложение о мере наказания — расстрел для всех обвиняемых, за исключением Л. С. Штерн. Военная кол­легия Верховного суда СССР проштамповала это решение, приговорив к расстрелу 13 человек[233].

Судебные и внесудебные репрессии широко применялись на основании списков, утверждавшихся Сталиным и членами По­литбюро. О наиболее секретных акциях, таких как Катынское дело, не ставились в известность никакие государственные ор­ганы и должностные лица, кроме непосредственных исполни­телей.

Можно ли считать, что органы государственной безопасно­сти поставили себя в 30—40-е гг. над партией и государством, подмяли их под себя? Вряд ли. ВЧК—ОГПУ—НКВД всегда действовали под контролем и руководством партийной верхуш­ки, ЦК или Политбюро. Напомним, что до середины 30-х гг. даже Сталину не всегда удавалось диктовать свою волю членам ЦК партии, большинство из которых составляли тогда участники революции. Например, еще в 1932 г. он не смог добиться расстрела известного оппозиционера М. Н. Рютина из-за со­противления большинства членов Политбюро. Но после много­численных чисток происходило постоянное сужение круга лиц, принимающих решение, а с укреплением режима личной вла­сти Сталина партийное руководство свелось к единоличному руководству вождя партии. Этим и объясняется кажущееся пре­восходство органов ОГПУ—НКВД над партией и государством. Подконтрольность репрессивных органов вождю выражалась и в многочисленных чистках их, производимых по безоговорочно выполнявшимся приказам Сталина.