Кто же крикнет «в атаку, ура. ». Организационная структура укрепления морального духа Красной и белой армии 4 страница

Итак, установлено, что концептуальное видение проблемы морального духа Красной армии и его укрепления в большевистском измерении формировалось в комплексе с теоретическим осмыслением значимости укрепления воинской дисциплины и правопорядка на качественно новых основах. В этих основах нашли отражение, как доминанта принуждения, так и доминанта убеждения.

Вряд ли по силам одному историку дать исчерпывающий ответ на следующий вопрос: какая из доминант, указанных выше, занимала ведущее положение.

Однозначные и простые ответы здесь неуместны. Думается, что для историков (да, пожалуй, и не только) тут самостоятельное исследовательское поле.

Подчеркну, что Белое движение, как самый мощный отряд российской контрреволюции, решал свои задачи в Гражданской войне посредством вооруженной борьбы. Как следствие — формирование белой армии (конец 1917 – начало 1918 гг.), в первую очередь — Добровольческой, которая стала в относительно короткий срок самым мощным вооруженным оплотом Белого дела.

Генезис Добровольческой армии показал всю специфику формирования вооруженных сил Белого движения. По моему суждению, в данный период многие явления уже приняли форму тенденций, которые в значительной мере могут объяснить как причины громких побед белых, так и причины их сокрушительных поражений. Именно в период генезиса Добровольческой армии сформировались и тенденции, которые во многом определили состояние ее морального духа, а также и деятельность командования по его укреплению[738].

Поэтому представляется важным детально проанализировать процесс формирования Добровольческой армии.

Начну свои рассуждения с констатации одной оригинальной иронии истории. Формирователи белой армии, особенно в период ее генезиса, подчеркивали, что новая вооруженная сила Белого дела — правопреемница армии императорской России. Той самой армии, в которой еще недавно служило огромное количество белогвардейцев, вставших на путь антисоветской борьбы. Однако на практике белым вождям пришлось формировать белую армию как армию нового типа, во многом непохожую на армию царской России.

Одно из самых исключительно существенных отличий формируемой Добровольческой армии от погибшей в огне революции 1917 года армии России императорской заключалось в том, что контрреволюционное войсковое формирование изначально строилось на основах… добровольчества (!). Каждый записавшийся в ее ряды давал подписку прослужить четыре месяца и обещал беспрекословное повиновение командованию[739].

В офицерских батальонах, отчасти в батареях, офицеры несли службу рядовых в условиях крайней необеспеченности. Они получали жалкое материальное обеспечение (см. табл.4), которое даже вопрос избежания голодной смерти делал, из-за галопирования инфляции[740] в условиях разгорающейся Гражданской войны, весьма проблематичным. Полагаю, что тем, кто сегодня хотел бы подобно современным «диким гусям» — наемникам разных мастей, обогатиться в рядах Добровольческой армии, среди белых волонтеров того времени делать было явно нечего.

Таблица 4

Материальное обеспечение личного состава Добровольческой армии в период формирования [741]

Год	Месяц	Офицеры руб. в месяц	Солдаты	Примечание
	Ноябрь	Только паек	Только паек
	Декабрь			Паек
	Январь			Паек
	Февраль			Пайки, небольшая прибавка семьям

Подобная система комплектования просуществовала фактически до конца 1918 г.[742] Разумеется, столь жесткие условия (с точки зрения материальной) с одной стороны и мягкие условия добровольчества (вместо традиционной воинской повинности) — с другой стороны, приводили к тому, что в рядах белогвардейцев имелись случаи отказа от дальнейшего прохождения службы в составе Добровольческой армии[743].

Правда, судя по некоторым белогвардейским мемуарам, «отказников» встречалось в рядах офицеров-добровольцев не так уж много[744].

Видимо, будет правильным сделать такое обобщение. При всем расхождении с общепринятыми канонами военного дела, которое принцип добровольчества не ставит во главу угла, у вождей Добровольческой армии в стадии ее генезиса не было другого выхода. При отсутствии мобилизационного аппарата, собственно базовой территории на Юге России, где можно было бы проводить организаторскую работу в соответствии с устоявшимися правилами мобилизационного развертывания сил и средств формируемой армии (а это подразумевает наличие устойчивой государственности, то есть того, чего и не было на Дону в конце 1917г.), практикуемая «контрактная система» себя оправдала.

Другое существенное отличие формирующейся Добровольческой армии от армии императорской России заключалось в том, что новая Белая армия состояла, в подавляющем большинстве, из офицеров. В среднем, в день в неё записывалось 70-80 человек[745]. Солдат в армию поступало вообще мало. «Когда Корнилову (командующему Добровольческой армией — Г. И.) приносили в Ростове списки добровольцев, — пишет американский историк Р. Лаккет, — то он неистово восклицал: «Это все офицеры, ну, а где же солдаты!»[746]. К началу 1918 г. в Добровольческой армии насчитывалось всего 235 рядовых, в том числе 169 солдат[747].

Как следствие, сформированная Добровольческая армия, выступившая в Первый Кубанской («Ледяной») поход (весна 1918 г.), имела, с точки зрения военной теории, парадоксальный состав: около 4000 тысяч личного состава, из них — 3 полных генерала, 8 генерал-лейтенантов, 25 генерал-майоров, 190 полковников, 52 подполковника, 15 капитанов, 251 штабс-капитанов, 392 поручика, 535 подпоручиков, 668 прапорщиков, так называемых нижних чинов — 1067 (кадетов и юнкеров — 437, штатских добровольцев – 630)[748]. Соотношение офицеров и нижних чинов составляло 2:1.

По всем объективным показателям такая армия не могла быть боеспособной. Но она стала отличной боевой единицей. Налицо военно-исторический феномен, который, видимо, может заинтересовать исследователей.

Третье серьезное отличие формируемой Добровольческой армии от армии императорской России — качественные изменения в офицерском составе по сравнению с теми, кто служил в армии императорской России до Первой мировой войны.

Несмотря на все негативные моменты, связанные с кризисными явлениями в офицерском корпусе армии царской России в предреволюционное время[749], можно утверждать, что в ядре офицерства, определявшем, в значительной степени, лучшие качества этой корпорации, состояли накануне Первой мировой войны люди, которые являлись, как правило, потомственными военными (часто и потомственными дворянами), носящими погоны с десятилетнего возраста, пришедшими в военное училище из кадетского корпуса; они были безгранично преданы престолу и Отечеству.

Правда, серьезным трансформациям социально-политического и духовного порядка были подверглись и кадровые офицеры. Это не прошло незамеченным, например, для генерала Деникина. Констатируя, что русское кадровое офицерство в большинстве разделяло монархические убеждения, он, однако, утверждает, что жизнь как будто толкала офицеров на протест против существующего строя: «Среди служивых людей с давних пор не было элемента настолько обездоленного, настолько не обеспеченного и бесправного, как рядовое русское офицерство. Буквально нищенская жизнь, попрание сверху прав и самолюбия; венец карьеры для большинства — подполковничий чин и болезненная, полуголодная старость»[750].

Именно это довоенное офицерство и исчезло в значительной массе своей, погибнув на полях сражений Первой мировой войны. Качественные изменения в офицерском составе (не в лучшую сторону) к 1917 г. значительно усугубились тем обстоятельством, что масса потерь не распределялась пропорционально между кадровыми и произведенными за войну офицерами. Основная их часть как раз приходится на первых. Из 73 тыс. боевых потерь 45,1 тыс. падает на 1914 – 1915 гг., тогда как на 1916 г. — 19,4 и на 1917 г. — 8,5[751].

Получается, что чуть ли не весь кадровый состав выбыл из строя уже за первый год войны. Понятно, что к 1917 г. это были уже совсем другие офицеры, чем их себе обычно представляют. К концу войны во многих пехотных полках имелось всего по 1-2 кадровых офицера, в других ими было обеспечено, в лучшем случае, батальонное звено. В среднем приходилось по 2-4 кадровых офицера на полк[752], ротами (во многих случаях и батальонами) командовали офицеры военного времени, многие из них стали поручиками и штабс-капитанами, а некоторые даже и капитанами[753]. С начала войны офицерский корпус сменился на 7/8, в пехотных частях сменилось от 300 до 500% офицеров, в кавалерии — от 15 до 40 %[754]. Плюс потери офицерства в первый год (1917) лихолетья.

Все это сказалась непосредственным образом на их социальном составе (см. табл.5).

Таблица 5

Сословное положение офицеров русской армии к 1915 году [755]

	Потомственные дворяне	Духовного звания	Купцы	Мещане и прочие
Генералы		1,5	0,5
Штаб-офицеры
Обер-офицеры

Однако и эти, далеко не монолитные показатели в плане превалирования доли потомственного дворянства в офицерском корпусе, резко ухудшались. Среди выпускников военных училищ военного времени и школ прапорщиков доля дворян никогда не достигает 10%, а доля выходцев из крестьян и мещан постоянно растет (и большинство прапорщиков было произведено именно в 1916 – 1917 гг.).

Свыше 60% выпускников пехотных училищ 1916 – 1917 гг. происходило из крестьян[756]. По данным, введенным в научный оборот генералом Головиным, из 1000 прапорщиков, прошедших школы усовершенствования в 7 Армии, около 700 происходило из крестьян, 260 из мещан, рабочих и купцов, и 40 из дворян [757]. Сословный характер офицерского корпуса, в конечном итоге, к 1917 г. окончательно утратился.

Качественный состав офицерства резко трансформировался в сторону ухудшения. Прапорщики запаса и абсолютное большинство офицеров ускоренного производства являлись по своей сути не военными людьми, производимые же из унтер-офицеров, имея неплохую практическую подготовку и опыт боевых действий, не обладали ни достаточным уровнем образования, ни офицерским менталитетом и устоявшимися корпоративными понятиями. Подобное, естественно, вносило существенные коррективы в мировоззренческие позиции «новых офицеров».

Но так как традиции воинского воспитания в военно-учебных заведениях не прерывались, нельзя полагать, что офицерство резко изменилось по моральному духу и отношению к исполнению служебного долга. Подавляющее большинство офицеров военного времени с достоинством и честью, мужественно выполняли святой долг по защите Отечества[758]. Здесь они вполне сопоставимы с кадровыми офицерами, сложившими к тому времени головы на полях сражений и битв Первой мировой.

Небезынтересно и то, что «новые офицеры» гордились своей принадлежностью к корпорации, которая испокон века зорко стояла на защите российской государственности. Приведу в качестве иллюстрации воспоминания одного из них: «Подумать только — большинство из нас — народные учителя, мелкие служащие, небогатые торговцы, зажиточные крестьяне…станут «ваше благородие»… Итак, свершилось. Мы — офицеры… Нет-нет, да и скосишь глаз на погон. Идущих на встречу солдат мы замечаем еще издали и ревниво следим, как отдают они честь» [759].

Часто это чувство у людей, едва ли могших рассчитывать получить офицерские погоны в обычных условиях, было даже более обостренным, и нежелание с ними расставаться, дорого обошлось многим них после прихода к власти большевиков в октябре 1917 г. Как справедливо отмечал генерал Головин, вследствие больших возможностей устроиться в тылу, «в состав младших офицеров войсковых частей Действующей армии приходил только тот интеллигент, который устоял от искушения «окопаться в тылу» Таким образом, «в среде молодых поколений нашей интеллигенции создавался своего рода социальный отбор наиболее патриотично и действенно настроенного элемента, который и собирался в виде младших офицеров Действующей армии»[760].

Между тем, при столь огромном количественном росте офицерский корпус не мог не наполниться и массой лиц не просто случайных (таковыми являлось абсолютное большинство офицеров военного времени), но совершенно чуждых и даже враждебных ему и вообще российской государственности. Если во время революции 1905 – 1907 гг. из 40 тысяч членов офицерского корпуса, спаянных единой идеологией и воспитанием, нашлось не так уж много людей, которые исповедовали революционные убеждения, или поддались искусу «бесовщины революции»[761], то в 1917 г. среди почти трехсоттысячной офицерской корпорации оказались, естественно сотни и тысячи, настроенных, мягко говоря, весьма нелояльно, но и многие сотни членов революционных партий, ведших работу по разложению армии в духе партийных установок[762].

Следовательно, великие потрясения 1917 года принял на себя и офицерский корпус, который, пережив глубокие трансформации, вступил на путь участия в братоубийственной Гражданской войне.

Существенные отличия Добровольческой армии от армии России императорской нашли конкретное отражение и в тех явлениях в среде белого офицерства (как ядра войсковых формирований, подчиненных белым генералам), игравшим важную роль в формировании столь сложного образования как моральный дух армии. Это — идейно-политический облик социальный состав и морально-психологическое состояниебелых волонтеров.

Идейно-политический облик белых волонтеров. Проанализированные источники и литература позволяют выйти на умозаключение следующего порядка. Если рассматривать конкретно офицера-добровольца образца конца 1917 – начала 1918 гг., то можно синтезировать характерные следующие общие черты, присущие его идейно-политическому облику:

— попытки искусственного отчуждения от политики, но в то же время приверженность в огромной массе своей, монархизму, идея «непредрешенчества государственного строя» как дань традиционным представлениям об аполитичности офицерства;

— ярая ненависть к большевизму и мощная степень неприязни к любым социалистическим течениям вообще, даже социалистам самого умеренного толка;

— разная тактико-политическая ориентация (одни добровольцы исповедовали традиционную «союзническую» ориентацию, другие — прогерманскую).

Попытки искусственного отчуждения от политики, но в то же время приверженность в огромной массе своей, монархизму, идея «непредрешенчества государственного строя» как дань традиционным представлениям об аполитичности офицерства. Здесь в качестве аргумента можно смело сослаться на такой авторитет как генерал Деникин. Он вспоминал: «Собственно офицерство политикой и классовой борьбой интересовалось мало. В основной массе своей оно являлось элементом чисто служилым, типичным “интеллигентным пролетариатом”».

Но связанное с прошлым русской истории крепкими военными традициями и представляя по природе своей элемент охранительный, оно легче поддавалось влиянию правых кругов и своего сохранившего авторитет также правого, по преимуществу, старшего командного состава. Видимо, П.Н. Милюков имел веские основания утверждать: среди собравшихся на Юге офицеров не менее 80% являлись монархистами[763].

Среди белых волонтеров парадоксальным образом сочетались, как правило, монархический настрой каждого офицера в отдельности и умеренно-монархический настрой в целом. Причем, многие офицеры понимали, что монархия образца романовской в России повториться не может. Это нашло отражение в таких строчках «Марша корниловцев»:

Мы былого не желаем

Царь нам не кумир

Мы одну мечту лелеем

Дать России мир [764]

Вряд ли в данной связи можно согласиться с безапелляционным утверждением питерского ученого Э.А. Ерзина о том, что Белое движение «предусматривало реставрацию монархии и прежних порядков»[765].

Идея «непредрешенчества» была заложена в программных документах Добровольческой армии, в частности в ее Декларации от 14 (27) апреля 1918 года (см. прил.13). В ней отмечалось, что вопросы о формах государственного строя являются последующим этапами, «они станут отражением воли русского народа после освобождения от рабской неволи и стихийного помешательства»[766].

Как следует из современного уровня накопления исторических знаний[767], у большинства строевых офицеров-добровольцев такая позиция не вызывала особых душевных сомнений.

Такого не скажешь о генералитете и кругах офицерства, к нему близкому. Так, генерал Лукомский в письме к генералу Деникину от 14/25 мая 1918 г. подверг Декларацию Добровольческой армии критике, главным образом, за то, что в ней заранее предрешалось государственное устройство России после освобождения от большевистской власти. В качестве аргумента Лукомский выдвинул то, что Деникин упомянул в своем документе о «народоправстве»[768].

Ярая ненависть к большевизму и мощная степень неприязни к любым социалистическим течениям вообще, даже социалистам самого умеренного толка. Среди рядового офицерства утвердился твердый стереотип: присутствие в руководстве антибольшевистской борьбой социалистов-революционеров неминуемо приводит или к провокации, или к предательству[769]. Естественно, что все офицерство и примкнувшая к ним интеллигентская молодежь «тянулась к военным вождям. В этом тяготении играло роль не только чувство профессиональной симпатии, но также и чувство самосохранения»[770], — справедливо, как мне представляется, подчеркивает генерал Головин.

Немаловажным стимулом для ненависти к большевикам служили воспоминания о сорванных погонах[771], глумленьях над всем, что офицерство привыкло считать святым, личных унижениях.

«Что можем мы сказать убийце трех офицеров или тому, кто лично приговорил офицера к смерти «за буржуйство и контрреволюционность»? — спрашивает в своем дневнике М.Г. Дроздовский. Надо понять этих людей, утверждает автор дневника. Многие из добровольцев «потеряли близких, родных, растерзанных чернью, семьи и жизнь которых разбиты, и среди которых нет ни одного, не подвергшегося издевательствам и оскорблениям… Что требовать от Туркула, потерявшего последовательно трех братьев, убитых и замученных матросами, или Кудряшова, у которого недавно красногвардейцы вырезали сразу всю семью? А сколько их таких?»[772].

Считаю целесообразным высказать в данной связи суждение следующего характера. Слов нет, позиция Дроздовского многое проясняет. Для большей убедительности еще несколько фрагментов из дневника белого генерала:

«Странная вещь гражданская война. Какое озверение вносит в нравы, какою смертельной злобой и ненавистью пропитывает сердца. Жутки наши жестокие расправы, жутка та радость, то упоение убийством, которое не чуждо многим добровольцам. Сердце мое мучается, но разум требует жесткости… Сердце, молчи, и закаляйся воля!.. Признается и уважается только один закон: «око за око», а я скажу: «да ока за око, все зубы за зуб». «Поднявший меч…». В этой беспощадной борьбе за жизнь я стану вровень с этим звериным законом — “ с волками жить”»[773].

Модно ли это понять? Да!

Но можно ли, глядя сквозь толщу десятилетий, простить? Нет!

Позиция Дроздовского не может быть моральным оправданием тех бессудных расстрелов, которые будут практиковать его подчиненные, особенно в первой половине 1918 г. Жестокость порождала ответную жестокость.

Впрочем, Гражданская война — не то историческое пространство и время, на котором можно успешно заниматься нравственным воспитанием народа. Хорошо бы помнить об этом современным российским экстремистам как левого, так и правого толка, которые безответственно призывают «Русь к топору».

Разная военно-политическая ориентация (одни добровольцы исповедовали традиционную «союзническую» ориентацию, другие — прогерманскую). Последних, правда, судя по всему, было меньшинство. Причем те, кто исповедовал прогерманскую ориентацию, даже не помышлял о нарушении вековой триединой формулы русского офицерства — «Великая, единая, неделимая Россия» (оговоримся сразу, это относится, в первую очередь, к рядовым добровольцам; с военно-политическими деятелями Белого движения здесь все обстоит гораздо сложнее[774]).

Германия в глазах тех добровольцев, кто ориентировался на нее, представлялась не более как стратегический союзник в борьбе с большевизмом. Германия, заключив Брестский мир с правительством Ленина, не прониклась симпатиями к большевистскому политическому режиму. Особенно, если речь вести не о политиках и дипломатах, а о генералитете теперь уже медленно, но уверенно агонизировавшей армии кайзера. Германское командование стало испытывать симпатии к борющимся против большевиков белым волонтерам.

Лозунг «Великая, единая, неделимая Россия», твердо вошедший в сознание большинства белогвардейцев, априори их настраивал против «самостийников», сепаратистов всех мастей и окрасок, что очень хорошо выразил в своих дневниковых записях М.Г. Дроздовский: «Немцы — враги, но мы их уважаем, хотя и ненавидим… Украинцы — к ним одно презрение как к ренегатам[775] и разнузданным бандам»[776].

Однако, и это представляется принципиальным, несмотря на различие в военно-политических ориентациях, стремление уничтожить большевистский политический режим было тем объединяющим идейно-политическим началом, которое сглаживало многие углы, цементируя белых волонтеров в идейный единый сплав, особенно в период генезиса Белого дела.

Социальный состав белых волонтеров. Заметим, что это достаточно дискуссионная проблема современной исторической науки. Один из вождей Белого дела генерал Деникин считал, что с первых дней комплектования на армию легла «печать классового отбора». История сохранила для нас в данной связи такие рассуждения Антона Ивановича: «… в силу создавшихся условий комплектования, армия в самом зародыше своем таила глубокий органический недостаток, приобретая характер классовый (подчеркнуто мной — Г. И.). Нет нужды говорить, что ее руководители вышли из народа, что офицерство в массе своей было демократично, что все движение было чуждо социальных элементов борьбы, что официальный символ веры армии носил все признаки государственности, демократичности и доброжелательства к местным областным образованиям… Печать классового отбора легла на армию прочно и давала повод недоброжелателям возбуждать против нее в народной массе недоверие и опасения и противополагать ее цели народным интересам»[777].

Со взглядами генерала Деникина солидаризируется генерал Головин. Военный историк констатирует, что в Добровольческую армию поступали офицеры, юнкера, кадеты, студенты, гимназисты, почти не приходили солдаты. Последние пришли, главным образом, в составе Корниловского ударного полка. Поэтому, утверждает Головин, Добровольческая армия «с самого начала приобрела характер офицерской части», то есть явилась «ополчением патриотически настроенной интеллигентной молодежи, морально оторванной от народных масс» (подчеркнуто мной — Г. И.).

Здесь, по мнению историка, приходилось сталкиваться с, «особо характерным для социальной структуры явлением, а именно — с резким психическим разделением между русской интеллигенцией и темными народными массами. Большевизм, поставивший ставку как раз на темноту последних, естественно, должен был вызвать реакцию в противоположном лагере. Это было только проявлением одного из социологических законов, согласно которому всякое действие в области социальных явлений стремится вызвать противодействие».

И далее Головин подмечает: «Совершенно очевидным является то, что наиболее быстро реагирующей средой всегда и везде является молодежь…А интеллигентная молодежь тотчас же по появлении у власти Ленина, ринулась защищать идеалы, которые грубо попирались большевиками. Та же большая отзывчивость молодежи привела к тому, что именно тяжесть испытаний войны привела наиболее патриотические настроенные ее элементы в офицерские ряды, заменяя на низах командной лестницы выбитого офицера-профессионала офицером-интеллигентом. Попадая в духовно-родственную ей теперь среду, учащаяся молодежь естественно подчинялась своим старшим товарищам, уже ставшим офицерами, и это придавало общероссийскому добровольческому движению «офицерский» характер, который вводил в заблуждение солдатские и народные массы»[778].

Если считать объяснения двух генералов, непосредственных участников событий 1917 – 1920 гг., один из которых был историк-любитель (Деникин), а другой — историк-профессионал крупного масштаба (Головин) исчерпывающими, то становится понятным, почему, несмотря на внешне вроде бы демократические цели, всенародного ополчения не получилось.

Однако и позиция Деникина, и позиция Головина отдают излишней категоричностью. Не случайно, с генералом Деникиным спорит Мельгунов, крупный историк русского зарубежья. Он пишет, что, к сожалению, «сам Антон Иванович неосторожным словом, назвав свою армию классовой, сузил её значение и дал оружие в руки противников»[779].

На взгляд Мельгунова, добровольчество, особенно в первый период, то есть во времена генезиса Белого дела, не было классовым движением. Оно было национальным, и, как таковое, при современном состоянии русского народа в его большинстве, «неизменно было интеллигентским...». Интеллигенция же никогда не защищала «эгоистических интересов отдельных групп, а служила общественной нравственности и справедливости»[780].

Историк, по моему мнению, во многом прав. Но он, исключив искусственно из состава контрреволюционных сил крупную буржуазию, тоже уходит в крайность. Та хоть и занимала в генезисе Белого движения довольно часто выжидательную позицию, но исключать её по этим основаниям из лагеря контрреволюции нельзя.

Следовательно, и мнение Деникина, и мнение Мельгунова находятся в диалектически противоречивом единстве. Оба имеют право на существование. Тем самым подчеркивается, что анализируемая проблема значительно сложнее, чем трактовалась в советской историографии.

На протяжении долгих лет советские историки утверждали однозначно: офицерство Добровольческой армии состояло исключительно из помещиков и капиталистов. Так, Л. Спирин, маститый советский исследователь Гражданской войны, писал, что Добровольческая армия являлась буржуазно-помещичьей, а сами добровольцы не только не знали, за что они боролись, но, мол, не могли смириться, что рабочие и крестьяне отняли у их отцов земли, имения, фабрики, заводы[781].

Но именно в советской историографии данная позиция начала существенно пересматриваться. А.Г. Кавтарадзе одним из первых убедительно показал, проанализировав послужные списки генералов и офицеров-участников Первого («Ледяного») похода Добровольческой армии, что точка зрения о помещичье-буржуазном происхождении добровольцев ошибочна. Достаточно только привести данные ученого о том, что из 71 офицера и генералов-участников похода, лишь только у 3 было недвижимое имущество[782].

Следовательно, прямолинейные суждения по анализируемой проблеме неуместны. Они, по моей оценке, могут стать предметом самостоятельного исследования.

Морально-психологическое состояние белых волонтеров. На нем самым непосредственным образом сказались и пестрота социального состава Добровольческой армии, и идейно-политический облик ее добровольцев, и печальный опыт гонений на офицерство, полученный в революционном 1917 году. Кроме того, в морально-психологическом облике белогвардейцев играл свою роль, что вполне естественно, и субъективный фактор — личностные качества каждого офицера, вставшего на путь антисоветской борьбы, которые в совокупности составили субъективное ядро социальной психологии первичных офицерских воинских коллективов.

Замечу, однако, что я далек от подхода, когда субъективное ядро социальной психологии первичных офицерских воинских коллективов рассматривается как простая арифметическая сумма личностных качеств его членов. Здесь все гораздо сложнее. Но это уже сфера научных интересов военных психологов и социологов. Тем не менее, полагаю, что в моей позиции есть здравый смысл. Тем более, она не возводится в категорию истины в последней инстанции.

Анализ морально-психологического состояния белых волонтеров был бы неполным, если не ответить на один очень сложный, исключительно дискуссионный для исторической науки вопрос: почему огромное количество русского офицерства не проявило должного энтузиазма и не влилось в ряды белогвардейцев в период генезиса Добровольческой армии?

По замыслу «отца Белого дела»[783] генерала Алексеева, на Дону должно было собраться не менее 30 тысяч офицеров, призванных стать ядром антибольшевистской армии[784]. Действительность же оказалась иной. Только на Украине, например, к январю 1918 года было около 100 тысяч бывших царских офицеров[785].

Но они не проявляли особого желания вступать в когорту белых волонтеров. Один из будущих добровольцев, находившийся в Киеве, вспоминал: «Я зашел в Аэро-фото-граммометрические курсы, где, я знал, было около 80 офицеров авиации. Они сидели, курили и обсуждали последние события. Я рассказал им сведения, полученные с Дона, и стал убеждать их ехать туда с нами. Увы! Мое многочасовое красноречие пропало даром… никто из господ офицеров не пожелал двинуться на соединение с формирующейся антибольшевицкой[786] армией»[787].