Легенда и иконописный образ

Библейская легенда

Работы в Троицком монастыре

В 1408 году Троицкий монастырь был начисто сожжен татарами. Можно представить себе, как тяжело было русским людям видеть обуглившиеся головешки на том месте, где тридцать лет тому назад они искали нравственной опоры перед выступлением против Мамаевых полчищ. Этими настроениями, находившими самый широкий отклик в народе, объясняется, почему, когда миновала гроза, ученик и преемник Сергия Никон с большим рвением принимается за восстановление и украшение монастыря. Наперекор сомневающимся, осуждавшим его за торопливость, он развивает кипучее строительство, возводит на месте деревянного храма белокаменный, поощряет составление прославленным в ту пору Епифанием Премудрым жития Сергия. Сохранилось известие, что он призвал в монастырь Андрея Рублева вместе с другом его Даниилом Черным для росписи собора и создания его иконостаса. В источниках подчеркивается, что Никон настойчиво убеждал живописцев выполнить его поручение. Может быть, ему приходилось так настаивать потому, что оба они были заняты иными трудами. Во всяком случае, для Рублева работа в Троицком монастыре, помимо прочего, имела еще личное значение: она означала возвращение к тем местам, где прошла его молодость. Это была отплата своим наставникам, старшим друзьям и соратникам за те моральные ценности, которыми они его обогатили в годы его пребывания в монастыре. Это была дань почтения художника памяти Сергия. В духовном развитии Руси те годы были ознаменованы явлениями не менее замечательными, чем победы, одержанные над монголами. Едва успев залечить свои раны, русские создают художественные ценности огромного всемирно-исторического значения. Среди них первое место принадлежит творению Андрея Рублева, его«Троице»

В библейской легенде рассказывается о том, как к древнему старцу Аврааму явилось трое странников и как он вместе со своей супругой Саррой, которой они, несмотря на ее престарелый возраст, предрекли рождение сына, угощал их под дубом Мамврийским, втайне догадываясь, что к нему явилось само божество. Сходным образом и царь Одиссей, сражаясь с женихами, насильниками своей супруги Пенелопы, и видя в числе своих помощников друга Ментора, смущенной душой чуял в нем свою покровительницу, дочь всесильного Зевса, богиню Афину Палладу. В основе этих легенд лежит убеждение, что недоступное взору смертного божество становится зримо, лишь приняв человеческий облик. Укоренившееся в людях убеждение даже в эпохи, когда в искусстве побеждало запредельное, небесное и господствовало пренебрежение к земному, вдохновляло художников выражать свое представление о возвышенном в образах, сотканных из жизненных впечатлений, и этим открывало им глаза на людей и на земную красоту.

Византийские изображения Троицы

Рублев, конечно, знал византийские изображения Троицы, в которых три гостя Авраама были представлены в образе миловидных, кудрявых, крылатых юношей, похожих на языческих гениев. В византийских изображениях Троицы было больше иллюстративности, в них всегда подробно передавались все обстоятельства появления ангелов перед Авраамом и перед его супругой Саррой, почтительно угощавшими гостей роскошными яствами. Композиции византийских Троиц обычно перегружены подробностями, им не хватает цельности и единства, даже когда они вписаны в круглое поле.

В отличие от византийских Троиц, икона Рублева носит более умозрительный характер. В изображении эпизода библейской легенды художник стремился воплотить выработанные на основе античной философии и учения отцов церкви представления о непостижимом уму единстве трех существ, символизирующем духовное единство мира. Рублев жил среди людей, почитавших традиции. Согласно ей, он изобразил Троицу под видом трех ангелов, явившихся Аврааму, но он почти обошел молчанием обстоятельства их появления. В сущности он ограничился как бы фрагментом из традиционной ветхозаветной Троицы и сосредоточил внимание на фигурах ангелов. На библейское повествование намекают лишь чаша на столе с головой тельца, дерево и палаты Авраама.

Естественно, что инок Андроникова монастыря писал свою Троицу с самыми благочестивыми намерениями, не помышляя о нарушении канонов. Слово догма для нас содержит нечто отталкивающее, в слове ересь звучит осуждение всякого новшества, и потому к созданию великого мастера оба понятия не применимы. Нет оснований сомневаться в его стремлении следовать канону, и, вместе с тем, он не мог ограничиться повторением того, что стало мертвой формулой и потеряло свой первоначальный смысл. Силою своей веры и своего воображения он пытался воплотить в искусстве формулу единства и множественности, заключенную в учении древних отцов. Он посвящал свое творчество раскрытию человеческого смысла в непостижимом. Он доверчиво и бесстрашно шел туда, куда звала его совесть художника, отступал от общепринятого лишь в той мере, в какой его толкал на это его собственный духовный опыт. Это не значит, что он шел за теми, которых осуждала и преследовала церковь. Но, будучи современником той поры, когда после долгого застоя на Руси все пришло в движение, он выступил в защиту духовных прав человека, потребностей его сердца. Это было лишь очень отдаленным подобием того, что искатели правды, новгородские вольнодумцы, пытались отстоять в делах веры.