Глава 5. Это войска ПВО, сынок

     Бойцы, кстати, по-своему интерпретировали аббревиатуру Противо-Воздушной Обороны. У них это было – Погоди Выполнять, Отменят. Это так, лирическое отступление.

     Прибыв в дивизион с гитарой ещё в самом начале моей службы, я планировал собрать ансамбль из подручного человеческого и технического материала. Ну, и с первого же дня приступил. Кроме малого барабана, который, видимо, держали для обслуживания строевых мероприятий, никакой аппаратуры не нашлось. Выяснилось, что есть парнишка из Армении, который с барабаном имел дело, и ещё один пацан мог что-то сыграть на гитаре. Разок я их собрал вместе. Барабанщик наяривал только какие-то дробные национальные наигрыши, потому что имел лишь опыт обыгрывания свадеб в составе народного ансамбля. Но я не терял оптимизма, главное – начать. Назначил следующую репетицию. А на неё никто не пришёл. Выяснилось, что армянин ушёл в караул на сутки, а парнишка-гитарист за какую-то провинность получил задание перетаскать огромную кучу угля в склад кочегарки. Я, наивный, – к командиру.

   - Товарищ майор, разрешите обратиться? 

Тот поднял на меня усталый взгляд. 

   - Я назначил репетицию ансамбля, а ребят почему-то разослали по работам …

Он смотрел на меня, как на идиота. Потом, после некоторой изучающей паузы, в глазах его по-отечески потеплело.

   - Макеев, это войска. Ты, конечно, занимайся в свободное время …, если оно вдруг у тебя внезапно откуда-нибудь появится. А эти сукины дети должны делать то, что должны. Ты, лейтенант, ещё зелёный, аж синий. Погоди, послужишь, всё встанет на свои места.

     И всё постепенно встало на свои места. Я через некоторое время понял, что возможности репетировать никакой нет ни у меня, ни у бойцов. В дивизионе был постоянный недокомплект штата. Свободное время измерялось минутами, но не часами.

Впрочем, какие-то вялые попытки я ещё делал, пока окончательно не увяз в дивизионной армейской движухе, насобирав на свою голову дополнительных должностей, внеочередных регулярных дежурств и срочных поручений командира.

     Хотя, надо сказать, умудрились мы впоследствии с Юрой, свеженазначенным командиром 1-й батареи, составить трио вместе с ефрейтором Ковалёвым, и выиграть бригадный музыкальный конкурс. Юра, как оказалось, ещё в юношестве, до военного училища чесал по кабакам в качестве солиста. Ну и спелись-спились мы с ним сразу же по-братски, как-будто всю жизнь лабали вместе. А главное, музыкальные пристрастия и вкусы были очень близки. И, когда Игорь во время очередного застолья предлагал спеть что-нибудь типа «Богатырской нашей силы», незабвенного хита группы «Цветы», мы поглядывали на него с недоумением и отказывались.

     А бывало частенько, что и застолья приходилось в срочном порядке отменять. Однажды приехал ко мне в гости Борька. Был он в командировке от завода в городе Горьком. Решил сделать огромный крюк ради друга, и с многочисленными пересадками добрался до меня. Приехал, естественно, с пивом. А дело было сразу после полигона.

До полигона бойцам обещались различные поощрения в случае удачной стрельбы. Вплоть до краткосрочного отпуска домой. Так обычно делается для поднятия боевого духа. И все понимают, конечно, что «отпуск» – это так, для яркого словца. Но рядовой Абдурахманов не понял этой формы речи, – русского, так сказать, краснобайства. Он понял буквально, что обязательно отпустят его к маме в далёкий Узбекистан на побывку. Но после полигона, само собой, забылись все обещания, хотя благодарности были перед строем объявлены. Абдурахманов понял, наконец, что его обманули, и затаил обиду. Был он парнем добрым и простым. Обида его недолго искала выхода, он решил потеряться. И наступил день, когда он потерялся. На этот день по прискорбной случайности выпал и Борькин ко мне гостевой визит.

     На подъёме Абдурахманов ещё был в казарме, а на разводе уже его не оказалось. Начали искать. Он был бойцом моего взвода – я был его прямым начальником, должен был, кровь из носу, найти его, живого или мёртвого. Припомнились нам его надежды на отпуск, о котором он мечтал с широкой улыбкой на простодушной физиономии неандертальца. Обыскали весь дивизион, гаражи, склады, хоздвор, позицию с озёрами и перелесками. Нет.

     А уже смеркалось. А Борька уже приехал. Пиво киснет. Жена развлекает его разговорами. Я смог забежать только на минуту, поздороваться.

     Вышли за колючку всем личным составом прочёсывать леса. Смотрели больше вверх, на стволы деревьев, думали – повесился. Такое бывало. Ходили до отбоя, не нашли.

И тут поступило сообщение от дежурного – накрыли голубчика. Живой, слава его Аллаху!

Оказалось, хорошо спрятался. Залез на крышу кабины «А» под капониром и затаился. По какому-то еле уловимому шороху дежурный офицер, находящийся на рабочем месте, его вычислил и достал.

     Пиво, уже Борькой в нетерпении начатое, допивали заполночь. Всё нежданное счастливое свидание с другом – только до утра. Это – войска, сынок.

     Бойцы вообще частенько доставляли неприятностей. Понабрали в армию хулиганья с гражданки. Были и самоволки, и пьянки, и драки. В ход пускались табуретки и битое оконное стекло. Бывало, и стреляли «нечаянно» друг в друга в оружейной комнате. Однажды мой сержант был застукан дежурным за бутылкой водки и жаренными на солидоле, – смазка такая для ракет и ПУ-шек, – грибочками. Красиво он так расположился на позиции в каптёрке со смазочными материалами. С целью вытрезвления я закрыл его на ночь в бетонном укрытии. Там была телефонная связь. Сказал ему в сердцах напоследок: «Звони, чучело, твою мать, дежурному, если околеешь». К слову, «твою мать» бойцы не славянских корней не всегда адекватно воспринимали. Один грузин с криком «Мою Мать???!!!» чуть было не набросился на Матвея, кадрового взводного, который высказал в обычной форме бойцу из-под Тбилиси претензии во время обучения

заряжанию ракеты на пусковую. Но этот, употребивший, был наш, с понятием. То есть, сильно не обиделся ни на «мать», ни на арест, Был настроен философски.

     Так вот, сидит мой сержант в убежище, трезвеет. А я, исполняя обязанности комбата стартовой батареи, в это время дежурю с командиром дивизиона в управляющей кабине. Дивизион находился тогда на месячном боевом дежурстве, в повышенной боеготовности, что заставляло нас подскакивать и бросаться занимать рабочие места по тревоге каждый раз, когда над Финским заливом поднимался и направлялся в сторону наших границ НАТОвский самолёт-разведчик SR-71.

    - Борис Викторович, – спросил я по-свойски, бойцов-операторов в кабине не было, – а, может быть, посадить его по совокупности статей, чтоб другим неповадно было? Дисциплина будет крепче, воевать будет легче. А?

    - Женя, – ответил он мне совсем уж по-отечески, – посадим в тюрьму – выйдет уголовником, сломаем судьбу парню. Нет уж, давай тут ему пропишем клизму с патефонными иголками. Учить их надо, помогать. И е..ть, как следует.

 

     И дрючили, и учили, и помогали. Одного парнишку моего взвода всё старался списать из рядов, комиссовать. Писал рапорты, докладывал начальству, отправлял в госпиталь. А его опять возвращали ко мне во взвод.

   Был он из станицы Вёшки. Рассказывал, как насаживал червяка на крючок удочки писателю Шолохову. И был он слегка убог, недоразвит, со слабым здоровьем, мочился в постель иногда. Все над ним подшучивали. И я поначалу для веселья просил его поделиться о жизни станичной казацкой, рассказать, как его в армию провожали. Он и песни нам деревенские пел. Но я потом начал понимать, что парню тяжело с таким здоровьем. Как он вообще с недоразвитием, со скромными умственными способностями, с замедленной реакцией, попал в технические войска? Совсем служба его пригибать начала. Да и издеваться над ним сослуживцы начали не по-детски. Я и взялся двигать его судьбу в более сносном направлении. Чуть ли не год я с этим делом всюду носился. Куда-то его всё же от нас убрали. Хорошо бы – домой, в станицу Вёшки, под мамино крылышко.

        Служба, она – всякая. Не из одних только тягот и неприятностей состоит. Случалось и посачковать в травке под солнышком, наблюдая за работой бойцов. Или грибочков пособирать по позиции на жарёху. Как-то с бригадой косарей выезжал старшим на берег Волги. Сено заготавливали для бычков, выращиваемых в дивизионе. Дивизион, что колхоз, имел план по сдаче свинины и говядины. Опять же ПХД – парко-хозяйственный день по субботам – чем не праздник? Банька, всё такое. Но и неприятность настоящую – за что такое внимание ко мне высших сил? – я лично удостоился здесь же, на службе, и приобрести.

     Дело было в очень жёсткую зиму. По всей стране трещали жуткие морозы. Новости по ТВ изобиловали сообщениями об авариях на теплоузлах и сетях. Накрылась медным тазом и дивизионная система отопления. Вода в котле и системе труб пополнялась из-под земли, из скважины с помощью насоса. Из-за сильных морозов скважина, случалось, беднела. Как-то дежурные кочегары, включив насос скважины, не проверили подачу воды. Насос котла перегрелся и сгорел. Резервный не пошёл, давно не проверяли. Вода встала в системе и остыла. Всё. Трубы начали лопаться. Пошёл аврал. То, что замерзали люди, было плохо. Но то, что перестал отапливаться склад ракет со специальными боевыми частями (БЧ) – это было преступление.

     И как раз в это время мы вставали на боевое дежурство, очередь на которое в бригаде приходила в режиме «через месяц» для каждого дивизиона. Подготовка к заступлению на БД всегда начиналась с проверки готовности техники с участием комиссии из управления бригады. И всегда выявлялись неисправности, ломалось железо, выходила из строя какая-нибудь часть аппаратуры. Техника есть техника. И требовалось в течение суток-двух устранить все недостатки. В тот раз у меня на 5-й пусковой отказал блок автоматики. Летом я ремонтировал пусковые установки прямо в окопе. Но, то было лето. А теперь температура была за минус тридцать. Надо было демонтировать блок и доставить его в тёплое место.

     Все бойцы были заняты на работах по восстановлению теплотрассы. Перемещались вдоль неё с паяльными лампами, таскали трубы. Ни одного свободного человека. А времени – в обрез. А снял блок весом под пятьдесят кило, схватил в охапку и понёс в кабину «У», где у Игоря был обязательный паяльник. Сокращая путь спустился на лёд озера. Взвалил при этом блок на плечо для удобства. В каком-то накатанном месте тропинки нога моя поехала в мёрзлом сапоге. Дальше я, растянувшийся мгновенно по льду, ощутил, как на кисть правой руки рухнуло что-то ядерно-многотонное. Это был блок автоматики. Хорошо, что не на голову. Но что там с кистью в толстой варежке, я даже не рискнул рассматривать, и не было возможности – распирающая дикая боль нарастала.

     На ТЗМ-ке в сопровождении Володи, штатного фельдшера, я добрался через полчаса до Чкаловской больницы. Слепила мне славненькая докторша раздолбленный указательный палец, зашила два соседних и ладонь. А через пару дней палец начал чернеть – кровоснабжение не восстановилось.

     И вколола мне сестра морфия, и стал я весёлым и беззаботным. И положили меня, счастливого, на операционный стол. И привязали руки-ноги ко столу бинтами крепкими. И обкололи кисть мою новокаином волшебным. И ампутировала мне, беспомощному, молоденькая симпатичная хирургесса мой единственный указательный палец правой руки. Сёстры отвезли в палату, помогли перебраться с каталки на койку, вкололи ещё морфия за особые заслуги. Я уснул.

     Проснулся без пальца. Приезжала жена, плакала. Соседи по палате веселили своими историями, добродушно матерясь и окая по-волжски. Кто-то поскользнулся тоже – рёбра сломал. Кто-то ногу. Водитель Колька, весёлый крепкий парняга, вонзил тесак себе в ляжку. Это он так хряка резал. Зажал голову свиньи между ног, приметился в шею, размахнулся зажатым в двух руках здоровенным ножищем, и … – а хряк дёрнулся напоследок, почуяв смерть свою неминучую. Свин, кстати, был на момент волнительного повествования живее и здоровее своего хозяина. И передавал, говорят, большой привет выздоравливающим. 

     Сам себя в палате я развлекал фантастическими мыслями. Планировал сделать механический протез пальца, из которого автоматически будет выскакивать лезвие острого ножа. Рассуждал о том, что если каждые двадцать лет терять по пальцу, то на всю жизнь должно их хватить. Думал, как теперь с гитарой? Что смогу? Чего ждать? Но не отчаивался. Как-то принял всё это.

     Через пару недель я вернулся к службе с забинтованной рукой. Жена меня встретила из больницы, обмыла дома в цинковой ванне, ещё раз всплакнула. Рапорта об увольнении по комиссии подавать не стал, не за тем в армию ходил.

     Тут всякое бывает. Это войска ПВО, сынок.

 

 

Глава 6. И всё-таки – домой!

     Долго ли, коротко ли тянулась служба, – это уж как кому покажется. Но и всё-таки подходило время демобилизации.

     Расставаться с товарищами-офицерами не хотелось. В жизнь армейскую мы втянулись всем семейством. Но и по дому соскучились, по родному городу. И перемен хотелось. И расслабиться на гражданке мечталось.

     Командир мой по поручению вышестоящего командования агитировал меня остаться на контракт, на сверхсрочную.

     - Женя, – заговаривал он со мной, – подумай хорошенько. Что там на гражданке? Неизвестность. Работу искать. Привыкать. О хлебе-соли тревожиться. А тут ты – на всём готовеньком. У меня, вон, один костюм гражданский выходной. Больше не надо. Всем остальным государство обеспечивает. Опять же, какую ты там зарплату получишь по первому времени? Инженеру дадут максимум сто двадцать рублей. А здесь должность получишь повыше, довольствие – рублей двести пятьдесят сразу. Дальше – больше. Паёк.

Все дела.

     Но я отнекивался. Рассказывал о мечте – об образовании музыкальном. Жена по специальности хочет поработать. Друзья, родные. Одним словом, надо домой.

     Политрук тоже присоединился к обработке. Политруков при мне сменилось трое. Первый был пронырой, бабником и выпивохой. Нашёл место потеплее по блату – и был таков. Второй был служакой, семьянином, туповатым, по- партийному упёртым. Куда-то перевели. Третий оказался интеллигентом, начитанным и воспитанным не по-военному. Оттянув лямку положенного минимального срока в глухом лесу, перевёлся под чьим-то патронажем в столицу. Этот был уже четвёртым. Я его за глаза пожарником прозвал. Впечатление он производил такое. Как будто всю жизнь провел на пожарной каланче, бездельничая и высматривая возгорания в соседних хуторах. От простой работы мозг его привык работать просто, без затей.

     - Макеев, – подкатывал он ко мне как бы невзначай, – вы что же, увольняться надумали? Зря, зря. Подумайте, подумайте. Шаг опрометчивый, неправильный. Здесь у нас одни только выгоды, красота, вольность.

     Так и мерещилось, что он продолжает на каланче кемарить. В мороз он резиновый комплект защитный на шинель не натягивал. Горючку с окислителем не нюхал. Блоки не таскал. Двигатели с ЗИЛов не снимал с бойцами, не капиталил. В караулах сутками не томился. И по тревоге не надо ему подскакивать по ночам, рабочее место в считанные минуты занимать, и по окопам носиться. Его рабочее место в штабе, возле кухни и красного уголка с портретом Ленина. Не жизнь у него, а малина. Я его подкаты игнорировал. О чём с ним говорить? Решил да и решил. Всё.

      Но меня ещё и в штаб бригады вызывали на беседу. Подполковник, начальник штаба, прямо в лоб: «В Сирию хочешь поехать?» Я ему уклончиво, с почтением к седым волосам: «Подумаю, с семьёй посоветуюсь». А про себя – фиг вам! Хватит, навоевался.

     Никаких решений после моего «подумаю» от меня в штабе не дождались. И вот уже приехавший на очередную проверку в дивизион начальник вооружения, старый полковник, вызвал меня в кабинет командира.

   - Товарищ полковник, старший лейтенант Макеев по вашему приказанию прибыл, – отрапортовал бодро я.

   - Ну что, Макеев, домой собрался?

   - Так точно, товарищ полковник.

   - Ну да, молодец. А у меня есть разнарядка – в Германию. В службу вооружения. Как? Поедешь?

   Ставки растут, изумился я. И тут всё же какой-то хитрый бес во мне встрепенулся, и на секунду вызвал замешательство. Но сразу отпустило. Мелковат бес оказался.

   - Извините, товарищ полковник. Решение уже в семье приняли. Домой.

   - Точно? Последнее слово?

   - Так точно, не передумаю.

   - Ну ладно, старлей, спасибо за службу.

   - Служу Советскому Союзу!

   И он протянул мне руку.

 

    Попрощались бурно в офицерском городке. Снарядили и отправили контейнер с вещами. Посмотрели последний раз из окна дивизионного «бобика» на лес, в котором прожили два года. Целую жизнь. Ни на что другое не похожую.

    Автобусами до Горького по тому же маршруту. В Горьком сели в поезд до Москвы. Он в народе назывался колбасным. По выходным был переполнен – полуголодные горьковчане ехали в сытую и богатую столицу отовариваться. А я на радостях, – гулять так гулять! – взял билеты в СВ вагон. По-королевски, впервые вкусив неслыханного сервиса, пропутешествовали до Москвы.

     Жена по случаю хотела навестить свою двоюродную сестру. У меня было другое на уме. Дали мне кроме последней получки ещё и «подъёмные» в размере оклада. Объявил жене, что покупаю на них бас-гитару. И – никаких возражений. И – цыц у меня!

     Потолкался среди фарцовщиков у ЦУМа, пощупал цены. Понял, что потянуть могу только ГДРовскую. Но новую. Но в немецком фирменном отделе, здесь же, в универмаге.

Купил «Музиму» цвета sunburst. Качество, в сравнении с нашими, совдеповскими, просто изумительное. Я был доволен итогом моей нелёгкой службы.

     Что там, дома, нас ожидало … Какая-то новая жизнь. Надежды, планы, мечты.

Что оставили мы за спиной, там, в дивизионе … Часть себя, своей души. Я – ещё и указательный палец правой руки. Зачем-то это, видимо, было нужно.