2018-02-13
256
(«Язык истории»).
«Значение слов – это всегда то, с чего надо начинать»
(Дестют де Траси)
Нельзя сказать, что нечто существует, не объяснив, что это такое»
(Шлегель)
Мы часто говорим друг другу: «Люблю!»,
но подразумеваем под этим разные вещи»
(А.В.Гладышев)
Любая наука внешне проявляется как особая знаковая система, имеющая свой специфический язык. Язык науки может более или менее значительно отличаться от языка, выражающего обыденное сознание.
От ученых часто требуются какие-то определения, описания того или иного процесса, того или иного явления. Для особенно специфических явлений формулируются специальные определения, даются имена собственные, изобретаются новые слова или наделяются каким-то особым смыслом старые. Это делается, как правило, тогда, когда необходимо донести до читателя суть изучаемого конкретного явления. Но при этом довольно часто исследователи не задумываются над значением употребляемых ими терминов, понятий, определений, которые являются как бы «второстепенными» для описываемого явления. В данном случае мы имеем дело с презумпцией терминологической определенности: «Все думают, что знают, что такое точка; и мы даже полагаем, что нет нужды в ее определении именно потому, что мы слишком хорошо знаем ее», – писал математик Анри Пуанкаре[249].
Когда философы задумались, на каком языке говорят ученые, и правильно ли они понимают друг друга, то выяснилось, что очень многие определения, положения, термины являются продуктом свободной деятельности нашего ума, продуктом некоего соглашения ученых. В этой связи в философии ХХ века даже возникло особое лингвистическое направление, которое поставило своей задачей анализ употребления различных терминов и обыденных слов в философии и истории[250].
Разговор об языке исторической науке можно оборвать в самом начале констатацией: единого общепринятого языка исторической науки нет, адекватная терминология в исторической науке отсутствует[251]. Как заметил еще М. Блок: «Если поставить рядом языки разных историков, даже пользующихся самыми точными определениями, из них не получится язык истории»[252].
Во-первых, терминология отечественной исторической науки не совпадает с терминологией зарубежной исторической науки. Яркий пример тому – понятие «новое время». Уже Ф. Петрарка в 1341 г. различал storia antica u storia nova. Однако, позднее в большинстве европейских языков закрепился термин modern. Западная историография этим термином обозначает всю историческую эпоху с Возрождения до наших дней. Перевод этого термина на русский как «современная история», осложняется тем, что в исторической литературе, например, англоязычной или франкоязычной, встречаются contemporary, current и даже present history[253]. Из этого простого примера мы можем сделать далеко идущий вывод: любое понятие следует толковать системно, т.е. в контексте той научной школы, в которой оно создается и функционирует.
Иногда для обозначения одного и того же феномена в исторической науке нередко используется один, два, три, а то и больше терминов. Многочисленность терминов, употребляемых сегодня, – это не пустая игра слов: терминологические эксперименты отражают стремление исследователей обозначать важнейшие качественные отличия в применяемых ими подходах. Поэтому то или иное понятие требуется анализировать и осмысливать с учетом еще и «национальных профилей», т.е. с учетом различных национальных «культур науки» и соответственно их истории.
Во-вторых. Несовпадение языка тех или иных научных школ в историографии – еще полбеды. В рамках одной отдельно взятой научной «школы» мы так же найдем массу проблем, связанных с языком изложения. Историк редко определяет, он любит «играть словами», он самовластно расширяет, сужает, искажает значение терминов. Пример тому –употребление понятия «феодализм»: почти каждый историк понимает это слово на свой лад. Конечно, опять можно говорить о различных традициях отношения к языку истории в национальных школах историографии[254], но в целом картина везде одна. Так, историки, стремясь обогатить свой язык изложения, часто ставят (по смыслу словоупотребления) знак равенства между «государством», «правительством», «властью». Точно также поступают с «классами», «общественными группами», «кругами» и «стратами». Между тем, это разные понятия.
Используемые историками (да и не только ими) понятия часто имеют весьма условный (даже мифологический) характер. Например, понятия «Восток» и «Запад». Давно уже подмечено[255], что эти понятия используются не как термины, а как «мифологемы, равноудаленные как от географических, так и от публицистических коннотаций и расшифровок»[256]. Почему мифологемы? Потому что у Запада есть свой Восток в лице Византии ли Руси. Потому что Китай является для Монголии в географическом отношении Востоком, а в культурном – Западом. Потому что Марокко географически западнее большей части Европы, а относится, тем не менее, к Востоку. Потому что есть западный (христианский) Восток – сирийско-коптское культурное единство, а есть восточный (мусульманский) Запад – андалузская культура[257].
В-третьих. Двусмысленность языка историка может случить политическим целям. Пример – одно из самых загадочных и, в то же время, часто употребляемых в исторических сочинениях понятий – «Народ». «Критике известно, что такое 500 или 2000 ремесленников, крестьян или горожан, но неизвестно что такое <…> «Народ», «Париж» или «Нация». Она не терпит анонимности или неопределенности; как только образуется скопление народа, она желает увидеть, сосчитать и назвать; она вопрошает, что такое этот безымянный «хороший патриот», который выдвигает уместное предложение? Кто там снизу рукоплещет каждому его слову? Кто этот третий неожиданно ставший оратором «Народа»?»[258]. О. Кошен называет «народ» «мистическим понятием» и сравнивает его с Провидением в учебниках иезуитских колледжей эпохи Роллена: «И тут и там речь идет о понятиях, о существах, взятых отнюдь не из исторической области: одно – из теологии, другое – из абстрактной политики»[259].
В-четвертых. Еще одна проблема, связанная с языком истории – перевод исторических понятий с иностранных языков. До нас доходят французские источники, описывающие английские явления на латинском языке. Многие сочинения мыслителей античности стали известны ученым средневековья лишь в арабских переводах. Следует также иметь в виду, что составители источников не всегда умели четко выразить свои мысли, вследствие чего не получалось полного соответствия между тем, что автор говорил и тем, что он хотел сказать.
Чисто языковые проблемы: по-французски «blue», а по-русски – и «голубой», и «синий». На Западе только одно обращение – «ты», у нас и «ты», и «Вы». В русском языке существует масса уменьшительно ласкательных суффиксов, которые западноевропейцам не понятны. Т.е. русский язык в этом отношении эмоционально богаче. Понятно, что такая проблема всегда существовала на уровне межличностного общения, на уровне бытового языка[260]. Но ученые-то? Со всеми их словарями?
Опять обратимся к классику: «Как только перед нами учреждения, верования, обычаи, глубоко вросшие в жизнь данного общества, переложение на другой язык, созданный по образцу иного общества, становится весьма опасным предприятием. Ибо, выбирая эквивалент, мы тем самым предполагаем сходство»[261]. И словари, как видно, не всегда спасают…
Конечно, переводчики стараются достичь наиболее близких по смыслу вариантов передачи тех или иных понятий, но действительно, даже самый простой перевод текста по существу является уже его истолкованием, т.е. словесной интерпретацией. М. Блок приводит в качестве примера термин Reich, который «звучит слишком специфически по-немецки, чтобы можно было перевести его на другой язык, где отражено совсем иное национальное прошлое».
Сальвадор де Мадариага, исследуя отличительные черты национального характера европейцев так же обратил внимание, что далеко не все слова могут быть адекватно переведены с одного языка на другой. Английское fair play, французское le droit и испанское el honor, - «эти три слова не могут быть удовлетворительным образом переведены на другие языки, поскольку передают не абстрактные идеи, а психологические сущности, интуитивно столь же ясные и определенные, как слова «лошадь», «береза» и «галенит» (свинцовый блеск)»[262].
Мы можем использовать другой пример. Во французском языке «дворянин» определяется двумя терминами: «нобль» («дворянин») и «жантийом» («благородный человек»). «Ноблем» мог в принципе стать и разбогатевший буржуа, купив себе дворянский титул, а вот «жантийомом» он стать не мог, «жантийомом» можно было только родиться, ибо так называли дворянина в четвертом поколении. Знаменитая комедия Ж.Б.Мольера, переведенная на русский как «Мещанин во дворянстве», на французском звучит не «Буржуа нобль» (что в принципе во французской практике было не исключено), а «Буржуа жантийом» (т.е. то, чего не может быть). При переводе на русский язык эта игра слов и смысла теряется.
Иногда нюансы перевода будут еще более трудноуловимыми. Особенно, если это касается передачи прямой речи, игры слов, философских идей и т.п. Например, по-русски мы скажем «долг» или «обязанность», а по-французски «devoire» - в большей степени нравственный долг, а «dette» - в большей степени юридический долг. На русский же мы переводит и то, и то просто как «долг». Весьма различные по смыслу французские термины «état», «ordre», «corps» не соответствуют русскому «сословие», но часто переводятся именно так.
Мы должны иметь в виду, что есть определенные, например, нравственные понятия, которые существуют только в данной конкретной культуре и не могут быть выражены на чужом языке. Перевод таких понятий всегда будет неадекватен. Когда переводчик сталкивается с отсутствием эквивалентных терминов, то в большинстве случаев такие термины переводятся с учетом сложившихся в отечественной исторической науке традиций и строя языка или транслитерируются. Иногда, они сохраняются на языке того народа, у которого возникли.
В целом же повышенное внимание к проблемам перевода того или иного понятия – не только веление времени для современных историков, но зависит, в том числе, и от постановки исследовательской проблемы: чем более сложную операцию мы проводим над телом источника, тем более точные и совершенные инструменты необходимы для нейрохирургии исторической науки.
Итак, единого, общепризнанного «языка» исторической науки нет. Но нужен ли он? Тот же М. Блок считал, что необходим: «всякий анализ нуждается прежде всего в орудии – в подходящем языке, способном точно очерчивать факты, в языке без зыбких и двусмысленных терминов <... > Слово всегда тянет за собою мысль, фальшивые этикетки в конце концов обманывают нас и насчет товара»[263]. Действительно, мы часто становимся свидетелями того, что споры и дискуссии возникают, ведутся долго, а заканчиваются бесплодно именно из-за неправомерного и неточного, семантически неадекватного употребления терминов, которое влечет за собой непонимание.
В конечном итоге ведь все дело именно в понимании…
В отличие от естественных наук история получает собственный словарь не только от специалистов, но и от собственного предмета своих знаний, т.е. из прошлого. Терминологические обозначения должны быть содержательны и способны устранить всякую концептуальную двусмысленность. Для исторической науки это особенно важно. Во-первых, история изучает людей, а человеческие факты – феномены тонкие, многие из них ускользают от математического измерения: для четкого понимания необходимы четкие определения. Во-вторых, это тем более важно, что история изучает прошлое, сам объект исследования уже недоступен нашим ощущениям. Необходима, как указывал все тот же М. Блок, «особая чуткость языка, тонкость оттенков в тоне». Обиходный язык слишком беден и слишком неопределенен для выражения богатых содержанием и тонких соотношений. Потому-то и счастлив тот историк, который обладает литературным дарованием: «Писатели, украшающие язык и относящиеся к нему как к объекту искусства, этим самым делают из него орудие более гибкое, более приспособленное для передачи всех оттенков мысли»[264].
Историк должен обладать умением определять. Но, во-первых, что мы будем считать «хорошим» определением?[265]. Определения наиболее понятные для одних, будут не совпадать с определениями, которые подходят для других. Во-вторых, одно определение неизбежно влечет за собой необходимость еще одного определения, затем еще одного и т.д. Где-то необходимо остановиться. Но, что если остановка эта будет очень-очень далеко?… «Остановка произойдет тогда, когда мы дойдет до предмета, который поддается восприятию наших чувств или который можно себе представить; тогда определение станет бесполезным; ребенку ведь не определяют барана, ему говорят: вот баран»[266]. Так, что историку придется выстраивать длинные ряды терминологических отступлений и пояснений, восходить до «баранов» и потом снова к ним возвращаться? Или же историкам пойти по «немецкому пути» и начинать свои книги с главки, посвященной обоснованию понятий, которые в дальнейшем будут использоваться автором? Или же до всякой иной истории надобно бы написать историю понятий?
Терминологические проблемы касаются как языка исследователя, так и языка источника. Рейнгарт Козеллек писал о двух уровнях понятий, которыми пользуется историк:
а) Понятия, унаследованные от прошлого, встречающиеся в источниках исследуемой эпохи, т.е. «слова своего времени», которые не имеют эквивалента в сегодняшней жизни. Например: «держание», «аллод», «откупщик» и т.д.[267]
Воспроизведение, калькирование терминологии прошлого далеко не всегда гарантирует историка от ошибки.
1) Изменения в сути вещей далеко не всегда влекут за собой соответствующие изменения в их названии. Люди часто не испытывают потребности сменить этикетку, ибо от них ускользает перемена в содержании. Судьбы терминов, этих, по выражению Р.Ю. Виппера «бестелесных существ», очень интересны и показательны. Например после Французской революции ХVIII века реакционная школа в философии истории (французы Бональд, де Местр, швейцарец Галлер и др.) усвоила, взяла на вооружение привычные формулы просветителей ХVIII века, которых они собственно и ругали. Били врага его же оружием. Старые термины (например, «натура») пережили революцию, перешли в противоположный лагерь и «приспособились к понятиям обратным тем, которые они означали раньше»[268]. «Семантические мутации», как правило, совершаются исподволь, незаметно для применяющего данный язык общества. Смысл слов меняется и через 10-15 лет, а тем более через 100 или 1000 очень трудно понять правильно чувства и мысли людей, вылившиеся в каком ни будь теоретическом трактате или художественном произведении[269].
2) Бывает и наоборот. Названия меняются во времени и пространстве вне всякой связи с изменениями в самих вещах. Исторические термины, слова просто исчезают из языка, их заменяют эквиваленты, что связано с эволюцией самого языка, а не предмета, обозначенного тем или иным словом. Новый человеческий опыт рождает новые слова, многие привычные понятия просто лишаются смысла в новых исторических условиях.
3) В других случаях установлению единообразного словаря мешают социальные или политические условия. В средневековье часто бывало, что идентичные учреждения в разных местах обозначались по-разному, что весьма затрудняет для историка калькирование исторических терминов в текст своего исследования, ибо это сделало бы в данном случае невозможной классификацию или же, по крайней мере, затруднило восприятие материала.
4) Чтобы понять встречающиеся в источниках термины даже самого адекватного перевода недостаточно, необходимо эти термины истолковывать. Но порой просто трудно прийти к единодушной трактовке того или иного исторического термина. Приведем ставший уже хрестоматийным пример истолкования исследователями термина "смерд". Н.М.Карамзин считал смердов свободными людьми. Б.Д. Греков указывал, что кроме свободных людей "смердами" называли и зависимых, т.е. так называли вообще всех крестьян. Л.В.Черепнин и А.А.Зимин увидели в смердах людей, находившихся в феодальной зависимости от князя-вотчинника. Б.А.Романов же пришел к заключению, что первоначально смерды были свободными, а уже затем они становятся зависимы. И все эти мнения основаны на анализе и истолковании одних и тех же текстов!
б) Язык науки эволюционирует. Историк оперирует, естественно, категориями своего времени, а значит, и словами своего времени. Так, может быть, следует не стесняться и называть детей прошлого сегодняшними именами? Может быть, нам следует не стесняться использовать современную терминологию в отношении явлений или процессов прошлого, язык которого не знает еще подобных понятий. Может быть нам использовать (а многие так и делают) понятия, которые не содержатся в источниках эпохи, «слова другого времени». Так, например, прибегают к данным экономической теории для анализа нарождающегося капитализма, совершенно неизвестных в то время…
Здесь то же не все так просто. За историей признается некая специфика в обращении с понятиями. Но в чем она состоит? «История постоянно заимствует понятия из других дисциплин: она занята тем, что высиживает яйца, которые не несла»[270]. Список таких понятий бесконечен. Только какой-нибудь современный авторитетный экономист или политолог изобретет новое понятие, как историки пытаются примерить это понятие то к ХVIII в., то к периоду античности. При этом любое заимствование подобного рода всегда влечет за собой искажение первоначального смысла понятия[271]. Приклеивая терминологический «ярлык» из современного лексикона, мы тем самым еще даже до начала исследования определенным образом классифицируем, определяем изучаемое нами событие или процесс. Например, древнегреческий язык не знает слова «совесть». Насколько оправдано говорить об «античной буржуазии»?[272] «Пытаясь мыслить прошлое с помощью современных понятий, мы рискуем допустить анахронизм. Особенно велика эта опасность в области идей и ментальностей»[273]. Значения многих понятий, встречающихся, например, в средневековых источниках, даже таки общеупотребительных, как «вина», «вера», «грех», «страсть», «человек» и т.п. не совсем идентичны современным значениям этих понятий. Изучая тексты, историк вынужден постоянно спрашивать себя: какой смысл автор того или иного исторического текста вкладывал в то или иное слово: «Смысл понятий сильно изменился, и те из них, которые кажутся нам совершенно ясными, на самом деле наиболее опасны. Так, социальная реальность, обозначаемая понятием «буржуазный», далеко не одно и то же для средневекового текста, для романтического манифеста и для трудов Маркса. Потому еще до всякой иной истории надо было бы поставить историю понятий»[274].
Итак, две различные ориентации делят между собой язык истории, и каждая из них содержит определенные трудности. Какой из этих уровней, указанных Козеллеком, нам лучше использовать? Ответ не всегда очевиден. Хорошо известна дискуссия вокруг общества эпохи Старого порядка во Франции: каким было это общество – «сословным» или «классовым». Сами французы ХVIII века полагали, что «сословным». Но французское общество ХVIII века мало походит на «сословное» общество предшествующей эпохи и больше походит на то, что позднее назовут «классовым».
Что же делать?
1. Сначала, попробуем разобраться, чем простое слово отличается от «понятия»? «Для того, чтобы слово стало понятием, нужно, чтобы в одно это слово вошло множество значений и конкретных форм опыта»[275]. Например, «ростовщик» едва ли можно считать понятием, ибо это слово имеет вполне конкретное и бесспорное содержание. «Буржуа» – также имеет конкретное содержание, но это уже совсем иной уровень обобщения. Понятие является результатом двух интеллектуальных операций: генерализации и резюмирования. «Понятия истории <…> конструируются путем ряда последовательных обобщений и определяются через перечисление некоторого числа существенных черт, обусловленных их эмпирической общностью, а не логической необходимостью»[276]. Понятие – это абстракция. Когда мы используем какое-то понятие, мы, тем самым, сравниваем изучаемый нами случай с уже известными нам схожими случаями.
2. Затем, используемые нами «понятия» по большому счету сначала необходимо «историзировать», т.е. поместить в их же историческую перспективу[277]. Чтобы постичь мир людей прошлого, следует расшифровать их знаковые системы – их терминологию, их историческую лексику. То или иное понятие приобретает свой смысл в рамках концептуальной сети (или, как говорят лингвисты, семантического поля[278]). Например, понятие «фашизм» обретает смысл рядом с такими понятиями как «демократия», «гражданские свободы», «тоталитаризм», «диктатура», «класс», «нация», «расизм» и т.д. Частично смысл понятиям сообщают те определения, которые они получаю. Например: «промышленная революция», «политическая революция», «октябрьская революция», крестьянская революция» и т.д. Слова принадлежат своей культуре. Во многих обществах практиковался билингвизм (двуязычие): язык ученых и обиходный язык, язык простонародья и «политес». Ясно, что на «политесе» довольно трудно будет адекватно передать какое-либо «народное» выражение. Наверное, у каждой социальной группы или даже у небольшого профессионального коллектива есть свои «специфические», идеоматические выражения. Работая над письменными памятниками, историк сталкивается с языком, на котором писали и говорили люди прошлого. Историк в принципе должен следовать историческому смыслу слова. Например, понятие «общежительность» (sociabilité) – что это такое? Во времена А.С. Пушкина слово «общежителен» употребляли в смысле «легок в общении, обходителен, уживчив, уступчив». «Утро», «вечер» – понятия не только астрономические, но и светские. «Утренний прием» мог начинаться после полудня, у «ужин» после десяти вечера.
3. Особое внимание терминологии, языку следует уделять при анализе общественной мысли. Мыслители, философы, политики и т.д. иногда сами весьма скрупулезно относятся к собственному языку, к используемым ими терминам[279]. Тот же Руссо четко отличает «народодержавье» (демократия) и «народовластье» (охлократия), Пестель, беря пример с Руссо, отличает «самодержавье» и «самовластье». Подвергая исторический нарратив (повествовательный текст) глубокому критическому анализу, мы обнаруживаем, массу пустот в освещении прошлого, в языке изложения находим стереотипы, клише или терминологические неясности. Эти терминологические неясности допускают в различных культурных контекстах самые различные интерпретации. Задача историка адекватно передать чужую идею, «разобрать» и затем «собрать» ее, не исказив первоначальный ее смысл. В данном случае речь идет о том, что историк должен быть внимателен к собственным словам, выражениям и терминам, если он хочет, конечно, быть правильно понятым. Надо остерегаться выражений, которые заключают в себе противоречия.
Конечно, речь здесь не идет о каком-то формально обособленном, искусственном языке истории. Как и в каждой отрасли знания, в истории мы можем говорить о смысловом приспособлении терминов к решению исследовательских задач, язык истории может отличаться от обыденного своим концептуальным словарем, но не своей особой структурой. Проблема же заключается в том, чтобы выработать для исторических исследований единый концептуально-терминологический словарь. Историки пишут в большинстве случаев на языке повседневного общения. Достоинства этого языка - яркость, образность, выразительность. Недостатки - терминологическая многозначность, концептуальная неоднородность, т.е. неоднородность основных структур теоретического знания в системе исторической науки.
[1] «Историки относительно единодушны в том, что касается объекта их дисциплины», – пишет А.Про. См.: Про А. Ук. соч. С. 150. Но даже это «единодушие» (мнимое?), не исключает «сложности» вопроса.
[2] В том, например, смысле, что предмет истории создается только волею историка и никогда не существует сам по себе.
[3] Или как не без юмора заметил А. Про: «в истории есть что-то плотское». См.: Про А. Ук. соч. С. 152.
[4] Цит. по: Блок М. Ук. соч. С. 120
[5] Л. Февр говорил, что история – «научный способ познания различных сторон деятельности людей прошлого и их различных достижений, рассматриваемых в соответствии с определенной эпохой в рамках крайне разнообразных и все-таки сравнимых между собой обществ (это аксиома социологии), заполняющих поверхность земли и последовательность веков». См.: Февр Л. Бои за историю. С. 25-26.
[6] Блок М. Апология истории. С. 18.
[7] Тош Дж. Стремление к истине. М., 2000. С. 56.
[8] «История – наука о прошлой жизни человечества, изучающая развитие общества как единый, закономерный, конкретно-исторический процесс, во всем его многообразии и разносторонности, с целью познания объективных законов, которые дают возможность понять настоящее и определить будущее». См.: Дербов Л.А. Введение в изучение истории. Саратов, 1978. С. 19. «Какие вещи ищет история? Я отвечаю: res gestae (события, деяния – А.Г.) – действия людей, совершенные в прошлом. Хотя этот ответ поднимает множество дополнительных вопросов, многие из которых вызывают острые дискуссии, все же на них можно дать ответы, и эти ответы не опровергают нашего основного положения, согласно которому история – это наука о res gestae, попытка ответить на вопрос о человеческих действиях, совершенных в прошлом». См.: Коллингвуд Р. Дж. Идея истории. Автобиография. М., 1980. С. 13.
[9] «То, что отличает вопрос историка и позволяет отделить его от вопроса, поставленного социологом или этнологом, <…> – его диахроннное изменение». См.: Про А. Ук. соч. С. 103. Подробнее об этом см. в главе «История и время».
[10] Уместно привести здесь слова известного российского профессора В.И. Пичеты: «Историк не может замыкаться в узкой сфере своей специальности <…> Историку необходимо быть знакомым с естественными науками, в частности с геологией, палеонтологией, физической географией, антропологией, этнологией, с политико-правоведческими науками, с историей государства и права, с историей политических учений, международных отношений. Историк должен быть лингвистом, знать историю религий и т.д.». См.: Пичета В.И. Введение в русскую историю. Источники и историография. М., 1922. С. 7.
[11] Последнее, правда, требует оговорки. Некоторые историософы принципиально отвергают саму возможность причинного объяснения в истории, утверждая неприменимость категории причинности к любому непрерывному процессу, в том числе и к истории: «для применения понятия причинности необходима прерывность», - писал Л.П. Карсавин. См.: Хоружий С.С. Карсавин и де Местр // ВФ, 1989, № 3. С. 85.
[12] Про А. Двенадцать уроков по истории. М., 2000. С. 253.
[13] Про А. Ук. соч. С. 81.
[14] Про А. Ук. соч. С. 87. Пример обоснования актуальности и новизны изучаемого вопроса – доклад Огюстена Кошена на собрании Общества современной истории от 20 июня 1912 г.: «В настоящее время, когда остро встал вопрос о реформе избирательной системы, я хотел бы поговорить с вами о старейшем из наших положений о выборах – о постановлении от 24 января 1789 г., которому Конституанта обязана своими полномочиями. Это, как ни удивительно, совсем новая тема: не то чтобы текст этого знаменитого закона не издавался, а об исполнении его ничего не рассказывали и результаты не анализировались самым тщательным образом; но никто не задавался вопросом, чего он стоит сам по себе, каков был его смысл и шансы на успех». См.: Кошен О. Малый народ и революция. М., 2004. С.95.
[15] Цит. по: Про А. Ук. соч. С. 92.
[16] См.: Гайденко П.П. Эволюция понятия науки. М., 1980.
[17] Лукьянов Д.В. Исследовательские подходы и интерпретации отечественной истории в исторической литературе 1990-х годов // Преемственность и разрывы в интеллектуальной истории. М., 2000. С. 272. Хотя и сегодня многие авторы убеждены, что критерии научности исторического знания вполне определены и неизменны.
[18] Юдельсон А.В. Превращение отечественной историографии: на пути к новому образу науки // Преемственность и разрывы в интеллектуальной истории. М., 2000. С. 283.
[19] Аристотель считал, что историк и поэт различаются тем, что первый говорит о том, «что было», а второй – о том, «что могло бы быть». Цицерон первым законом истории называл правдивость: «ни под каким видом не допускать лжи». Вольтер утверждал: «История – это изложение фактов, приведенных в качестве истинных, в противоположность басне, которая является изложением фактов ложных».
[20] Сегодня мы можем спорить, соответствовал ли этот вывод самой природе исторического познания или же только состоянию историописания в то время, и антиисторизм Декарта можно считать формой критики тогдашней историографии.
[21] Цит. по: Медушевская О.М. Теория, история и метод источниковедения // Данилевский И.Н. и др. Источниковедение. М., 1998. С. 131.
[22] Только в 20-х гг. ХХ в., когда в физике элементарных частиц были обоснованы принцип неопределенности и принцип дополнительности, естествознание перестало представлять себя в качестве теории о действительности «как таковой». Теперь естествознание осознает себя как теория возможного знания о действительности.
[23] От «science» – «наука».
[24] Против такого подхода выступал еще Б. Кроче: «не может быть у мысли двойного объекта – человека и природы, не может быть применительно к ним двух разных методов, не может быть один познаваем, а другой как чистая абстракция – нет; мысль всегда направлена на историю, на историю действительности, которая едина, и вне мысли нет ничего...». См.: Кроче Б. Теория и история историографии. М., 1998. С. 80.
[25] Из сравнения естественнонаучного и исторического знания к «историческому нигилизму» пришел, например, Артур Шопенгауэр.
[26]
[27] «Оставим в стороне великую историю и рассудим, возможно ли познать целиком хотя бы малую – не нашей страны, не нашего города, не нашей семьи, но хотя бы самого себя: чего я на самом деле желал <…>, как я пришел к этой мысли <...>, какой мотив лежит в основе моего поступка. <...> Мы, конечно, знаем собственную историю и историю окружающего нас мира, но как плохо, как скудно по сравнению с нашей бесконечной жаждой знания!». См.: Кроче Б. Теория и история историографии. М., 1998. С. 33.
[28] Пуанкаре А. Ценность науки // Пуанкаре А. О науке. М., 1990. С. 236.
[29] «Всякий носит в себе свое миропредставление, от которого не так-то легко освободиться. Например, мы пользуемся языком, а наш язык пропитан предвзятыми идеями и этого нельзя избежать; притом эти предвзятые идеи неосознанные, и поэтому они в тысячу раз опаснее других» (курсив мой – А.Г.). См.: Пуанкаре А. Наука и гипотеза // Пуанкаре А. О науке. М., 1990. С. 118.
[30] Тем самым, была поставлена дилемма: либо наука не может предвидеть и тем самым лишена ценности, либо она все же позволяет более или менее совершенно предвидеть, и тогда она не лишена значения в качестве средства к познанию
[31] Но, как мы видим, и критический метод не спасает от сомнений в научности истории. Для того, чтобы критиковать, надо разбираться в предмете критики. Профессиональная критика требует профессиональной подготовки. Только опытный историк в состоянии заниматься критикой. Получается замкнутый круг: историками нас делает критика источников, но критиковать источники можно только уже будучи историком. См.: Про А. Ук. соч. С. 76.
[32] См., например: Аллахвердян А.Г. и др. Психология науки. М., 1998; Савельева И.М., Полетаев А.В. Эмпирические основания исторической науки // Диалог со временем. Вып. 2. М., 2000. Ричард Суинберн так заканчивает свою книгу: «Вообще в связи с любым предметом дискуссия может длиться сколько угодно долго. Всегда можно проводить эксперименты с целью проверить квантовую теорию, а прежние эксперименты могут получать новые интерпретации и т.д. Это же верно и применительно к интерпретациям истории и политическим теориям. Однако жизнь коротка, и мы должны действовать, опираясь на то свидетельство, которое в итоге предстает как вероятно истинное (курсив мой. – А.Г.) на основе тех размышлений и исследований, что мы успели осуществить». См.: Суинберн Р. Есть ли Бог? М., 2001. С. 191-192.
[33] Цит. по: Про А. Ук. соч. С. 99.
[34] Про А. Ук. соч. С. 101.
[35] Про А. Ук. соч. С. 102.
[36] См.: Уйбо А.С. Теория и историческое познание. Таллин, 1988.
[37] Об основных трех философских подходах к пониманию «истины» см.: Савельева И.М., Полетаев А.В. Историческая истина: эволюция представлений // Диалог со временем. Вып. 4. М., 2001. С. 164-166.
[38] Сегодня «никакая интерпретация прошлого не считается объективной. В лучшем случае, это четкое следование научной конвенции, в худшем – идеологическая позиция (классовая, национальная, феминистская и т.д.). См.: Савельева И.М., Полетаев А.В. О пользе и вреде презентизма в историографии // «Цепь времен»: проблемы исторического сознания. М., 2005. С. 74. См. так же: Кроче Б. Теория и история историографии. С. 88.
[39] Юдельсон А.В. Превращение отечественной историографии: а пути к новому образу науки // Преемственность и разрывы в интеллектуальной истории. М., 2000. С. 284.
[40] Эмар М. История и компаративизм // Европейское… С. 80.
[41] В практике историографии неоднократно предпринимались попытки возвысить некую общую историю (т.е. «истинную») над остальными специальными историями. «Наверное, нет такой специальной истории, которую бы не пытались поднять до уровня общей истории: когда ее называют политической и социальной, то приложением к ней служат картины литературы, искусства, философии, религии и других малых жизненных сфер; когда - историей идей или умственного прогресса, то на низшую ступень помещается социальная история и все остальные...» и т.д. См.: Кроче Б. Теория и история историографии. М., 1998. С. 72-73. Так, в борьбе исторических субдисциплин за первенство в профессии в 60-80-е гг. ХХ в. лидировала социальная история, в 90-е гг. все большее значение приобретает культурная история и т.д.
[42] Кошен О. Малый народ и революция. С.142-143.
[43] Любопытно в этой связи замечание Д. Тоша: «Любой, кто посвятил годы изучения конкретной личности <…> вряд ли сумеет избежать некоторого отождествления со своим героем и соответственно будет в какой-то степени оценивать эпоху его глазами». См.: Тош Дж. Ук. соч. С. 109.
[44] Для обозначения жанра коллективной биографии существует специальный термин – просопография. Пример такого рода исследования – книга английского историка Л.Б. Нэмира «Политическая система в начале царствования Георга III» (1929), в которой он описал мотивы и поведение «маленьких людей» большой политики – английских парламентариев, членов палаты общин.
[45] Тош Дж. Ук. соч. С. 116. Наглядный пример «непохожести» экономической истории на привычную для нас политическую историю – отрицание некоторыми историками-экономистами самого факта промышленной революции в Англии.
[46] Пример – книга английского историка Дж.М. Тревельяна «Английская социальная история» (1944), в которой он определяет предмет социальной истории методом «от противного»: социальная история – история народа за вычетом политики. Как следствие такого подхода, книга Тревельяна – «сборная солянка» разнородных тем, это одновременно и гавайское барбекю, и вертолетная атака на Лас Вегас.
[47] См.: Зверева Г.И. Реальность и исторический нарратива: проблемы саморефлексии и интеллектуальной истории // Одиссей: Человек в истории.1996. М., 1996.
[48] «В новой интеллектуальной истории акцент переносится с изучения истории идей, т.е.описания уже определившихся,застывших смыслов, на изучение самого процесса наделения смыслом, или означивания. При этом существенно изменяется представление об историческом источнике. Наряду с содержанием текста источника исследуется и его форма, т.е. источник привлекает внимание историка не только как свидетельство о событиях прошлого, но и как определенный способ репрезентации некоторого содержания, ценный сам по себе..». См.: Гавришина О.В. Понятие исторического нарратива: теоретическая рефлексия в исторической профессии в конце ХХ века // Преемственность и разрывы в интеллектуальной истории. М., 2000. С. 267.
5 Пронштейн А.П. Использование вспомогательных дисциплин при работе над историческими источниками. М., 1972. С. 5-6; Пронштейн А.П., Кияшко В.Я. Вспомогательные исторические дисциплины. М., 1973. С. 3-4.
[49] «История есть одновременно история социальная, и политическая, и литературная, и религиозная, и этическая <...> историкам необходимо развивать в себе универсализм и быть универсально образованными <...>, плохи историки-специалисты – чистые философы, чистые филологи, чистые политики или чистые экономисты». См.: Кроче Б. Теория и история историографии. М., 1998. С.73-74. «Действия людей невозможно четко разложить по полочкам без ущерба для полноты картины – политические конфликты зачастую являются отражением материальных противоречий, темп экономических перемен определяется жесткостью или гибкостью социальной структуры общества и т.д.». См.: Тош Дж. Ук. соч. С. 124
[50] Цит. по: Тош Дж. Ук. соч. С. 127.
[51] Про А. Ук. соч. С. 8-9. Подробно об общих и отличительных чертах исторической науки и философии истории см.: Межуев В.М. Философия истории и историческая наука // Вопросы философии. 1999. № 4. С. 74-89.
[52]В качестве примера ответа на этот вопрос приведем слова известного английского ученого, одного из общепризнанных "столпов" философии истории Дж. Тойнби, автора 12-ти томного труда, названного в русском переводе "Постижение истории:" "Почему люди изучают историю? Ради чего автор этой книги писал ее тридцать лет?... Что подразумевается под историей?... Автор смеет заверить читателя, что через постижение действительности он пытается постичь Бога... История позволяет видеть божественную творящую силу в движении... История - божественное творение, находящееся в движении от божественного источника к божественной цели." См.: Дж.Тойнби. Постижение истории. М., 1991. С. 617-618.
[53] Пуанкаре А. Наука и метод… С. 378. Подробный анализ значения принципов простоты и красоты, их возможностей см.: Мамчур Е.А., Илларионов С.В. Регулятивные принципы построения теории // Синтез современного научного знания. М., 1973; Позднеева С.П. К вопросу об эстетических критериях оценки научных теорий // Вопросы эстетики. Саратов, 1969. Вып. 3.
[54] Виппер Р.Ю. Общественные учения и исторические теории ХVIII-ХIХ вв. (Теория прогресса). Иваново-Вознесенск, 1925. С. 123.
[55] «Равным образом нельзя было обойтись без так называемой практической истории ни в греко-римскую эпоху, когда в качестве моральных образцов выдвигались портреты правителей, полководцев и героических женщин, ни в средневековье, когда воспитательным примером служили жития святых и отшельников, скрывающихся в пустыне, либо подвиги доблестных рыцарей, чья рука тверда и вера нерушима, ни в нашей современности, когда образцом для подражания и духовных стимулом стали биографические «легенды» об изобретателях, промышленниках, исследователях и миллиардерах. Воспитательные истории существуют на самом деле и способствуют созданию определенных практических или нравственных установок...». См.: Кроче Б. Теория и история историографии. М., 1997. С. 28.
[56] Цит. по: Про А. Ук. соч. С. 29.
[57] Историческая наука и историческое сознание / Б.Г.Могильницкий и др. Томск, 2000. С. 13.
[58] Кроче Б. Теория и история историографии. М., 1998. С. 9.
[59] Цит. по: Про А. Ук. соч. С. 26-27.
[60] Ключевский В.О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С.265-266.
[61] Цит. по: Тош Дж. Стремление к истине. М., 2000. С. 39.
[62] Тош Дж. Стремление к истине. М., 2000. С. 39
[63] Памятники византийской литературы. М., 1969. С. 253.
[64] Феофилакт Симокатта. История. М., 1957. С. 27.
[65]Цит. по: Бродель Ф. История и общественные науки. Историческая длительность // Философия и методология истории. М., 1977. С. 134
[66] Ракитов А.И. Историческое познание. М., 1982. С. 19-20.
[67] Метаистория, представляющая собой весьма схематичную интерпретацию развития человечества может нам объяснить практически все. Метаистория требует приверженности одной, всеобъемлющей концепции в ущерб множеству более конкретных. Детерминизм метаистории плохо совмещается со «случайностями» в истории, преуменьшается роль человеческого фактора. Одна из самых влиятельных форм метаистории – марксизм. Образцом метаисторического мышления среди современных историков могут служить воззрения Ф.Фукуямы, для которого 1990-е гг. – воплощение триумфа либеральной демократии, «конец истории».
[68] Ким С.Г. К вопросу о «перманентной реставрации» историзма в современной историографии ФРГ // Преемственность и разрывы в интеллектульной истории. Материалы научной конференции. Москва, 20-22 ноября 2000 г. Москва, 2000. С. 226.
[69] Ким С.Г. К вопросу о «перманентной реставрации» историзма в современной историографии ФРГ // Преемственность и разрывы в интеллектульной истории. Материалы научной конференции. Москва, 20-22 ноября 2000 г. Москва, 2000. С. 227.
[70] Барг М. А. Эпохи и идеи: Становление историзма. М.,1987. С. 9, 24.
[71] Барг М. А. Эпохи и идеи. М.,1987. С. 8, 24.
[72] Барг М.А. Эпохи и идеи: Становление историзма. М.,1987. С. 15.
[73] Ьарг М.А. Эпохи и идеи. Становление историзма. М., 1987. С. 6.
[74] Про А. Ук. соч. С. 30. Пьер Нора в следующем видит отличие Франции от других стран: «В Германии, например, носителем национальной идеи являются в основном философы. В Центральной и Восточной Европе гарантом и зародышем ее развития был национальный фольклор. Во Франции роль организатора и руководителя национального сознания всегда принадлежала историкам». См.: Франция – Память. СПб., 1999. С. 5.
[75] Алпатов М.А. Политические идеи французской буржуазной историографии ХIХ века. М.; Л., 1949. С. 4.
[76] См., например: Бузескул В.П. Генрих Зибель как историк-политик. Харьков,1890.
[77] Про А. Ук. соч. С. 96.
[78] Про А. Ук. соч. С. 98.
[79] Блок М. Апология истории. С. 29.
[80] «Вольно или невольно, часто даже подсознательно мы становимся пленниками стереотипов, навязанных извне, овеянных традицией, но не выдерживающих серьезной научной критик». См.: Егоров В.К. История в нашей жизни. М., 1990. С. 94
[81] Савельева И.М., Полетаев А.В. О пользе и вреде презентизма в историографии // «Цепь времен»: проблемы исторического сознания. М., 2005. С. 64-65.
[82] Зевелев А.И. Историографическое исследование: методологические аспекты. М., 1987. С. 60, 65. Вот, пример, характерного для советской историографии начала исследования: «В развернувшейся ныне острейшей борьбе между идеологией социализма и реакционной идеологией капиталистического мира советская историческая наука ставит перед собой задачу – разоблачить сущность буржуазной историографии, показать реакционную роль буржуазной исторической науки <…> Борьба с реакционной буржуазной историографией – решающая задача советской исторической науки. Могучими средствами в решении этой задачи являются большевистская партийность, повышение марксистско-ленинского теоретического уровня нашей науки, борьба со всякими пережитками буржуазной идеологии – с объективизмом, космополитизмом, с тем преклонением перед зарубежной культурой, которое было характерной чертой русской буржуазной историографии». См.: Алпатов М.А. Политические идеи французской буржуазной историографии ХIХ века. М.; Л., 1949. С. 3, 25.
[83] Юдельсон А.В. Превращение отечественной историографии: а пути к новому образу науки // Преемственность и разрывы в интеллектуальной истории. М., 2000. С. 283.
[84] Про А. Ук. соч. С. 22.
[85] Про А. Ук. соч. С. 27.
[86] Про А. Ук. соч. С. 24.
[87] Цит. по: Про А. Ук. соч. С. 25.
[88] Ракитов А.И. Историческое познание. М., 1982. С. 15.
[89] Пуанкаре А. Ценность науки // Пуанкаре А. О науке. М., 1990. С. 200.
[90] Про А. Ук. соч. С. 43, сноска.
[91] Петренко М.В. Наука и этика // Преемственность и разрывы в интеллектуальной истории. М., 2000. С. 287.
[92] Гуревич А. Я. Историк конца ХХ века в поисках метода //Одиссей. Человек в истории. 1996. М., 1996.
[93] Бутенко В.А. Либеральная партия во Франции в эпоху Реставрации // Записки историко-филологического факультета императорского С.-Петербургского университета. 1913. Вып. 115. С.2.
[94] Егоров В.К. История в нашей жизни. М.,1990. С. 180
[95] Кроче Б. Теория и история историографии. М., 1998. С. 55.
[96] Кареев Н. Введение в изучение социологии. С-Пб., 1897. С. 305.
[97] Про А. Ук. соч. С. 51.
[98] Цит. по: Про А. Ук. соч. С. 52.
[99] Блок М. Апология истории. С. 29.
[100] Цит. по: Кучеренко Г.С. Сенсимонизм в общественной мысли ХIХ века. М., 1975. С. 268.
[101] Савельева И.М., Полетаев А.В. О пользе и вреде презентизма в историографии // «Цепь времен»: проблемы исторического сознания. М., 2005. С. 74. См. так же: Кроче Б. Теория и история историографии. С. 23.
[102] В советской историографии первым пунктом «групповщины» было деление на марксистско-ленинскую историографию (хорошую) и некую «буржуазную» историографию (плохую).
[103] Ковальченко И.Д. Методы исторического исследования. М., 1987. С. 97.
[104] Тарле Е.В. Талейран М., 1962. С. 11.
[105] Покровский М.Н. Русская история в самом сжатом очерке. М., 1934. С. 6.
[106] Тош Дж. Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка. М. 2000. С. 53.
[107] Левада Ю.А. Историческое сознание и научный метод // Философские проблемы исторической науки. М., 1969.
[108] Барг М.А. Историческое сознание как проблема историографии // Вопросы истории. 1982. № 12. С. 49-66. Эта статья легла в основу его теоретического вступления к книге «Эпохи и идеи». (1987). Что означала эта новаторская для отечественной науки постановка проблемы можно понять, сравнив ее с работой А.И. Ракитова, увидевшей свет одновременно со статьей М.А. Барга. См.: Ракитов А.И. Историческое познание. М., 1982.
[109] Например: Жуков Е.М. Очерки методологии истории. М., 1980.
[110] Журавлев Г.Т., Меркушин В.И., Фомичев Ю.К. Историческое сознание: Опыт социологического исследования // Вопросы Истории. 1989. № 6. С. 120
[111] Румянцева М.Ф. От формационных и цивилизационных теорий к новой локальной истории, или к вопросу о «гештальтах» исторического разума // Запад-Росссия-Кавказ. Вып. 2. Ставрополь-Москва, 2003. С. 399.
[112] Об исследования в области исторической памяти см.: Репина Л.П. Историческая память и современная историография // Новая и Новейшая история. 2004. № 5. С. 33-45. Сама Л.П. Репина, по-видимому, склонна различать «элитарное (профессиональное) и обыденное (массовое) историческое сознание». См.: Репина Л.П. Историческое сознание и историописание // «Цепь времен»: проблемы исторического сознания. М., 2005. С. 9.
[113] Левада Ю.А. Историческое сознание и научный метод // Философские проблемы исторической науки. М., 1969. С. 191.
[114] «С возникновением историографии фольклорная историческая традиция отнюдь не прекращается. В итоге мы оказываемся перед двумя формами исторической памяти, каждая из которых функционирует по специальным закономерностям», – писал М.А.Барг. См.: Барг М.А. Историческое сознание как проблема историографии // «Цепь времен»: проблемы исторического сознания. М., 2005. С. 29. Ср:. «Память и историческое сознание тесно взаимосвязаны, но не являются одним и тем же. Историческое сознание основывается на ментальных силах памяти, но превосходит память в одном важнейшем качестве: оно сохраняет, или делает прошлое, которое находится за пределами памяти рассматриваемых социальных групп или людей, живым». См.: Рюзен Й. Кризис, травма, идентичность // «Цепь времен»: проблемы исторического сознания. М., 2005. С. 49.
[115] Иногда методологи предпочитают различать «элитарное» (профессиональное) историческое сознание и «обыденное» (массовое) историческое сознание. См., например: Репина Л.П. Историческое сознание и историописание // «Цепь времен»: проблемы исторического сознания. М., 2005. С. 9. Вопрос в том, каждого ли имеющего диплом об окончании исторического факультета или даже защитившего т.н. кандидатскую диссертацию следует называть «профессионалом» и относить к «элите»? Не будем сейчас спорить. Суть от этого мало меняется: по смыслу между «обыденным историческим сознанием» и «коллективной исторической памятью» стоит знак равенства.
[116] Рюзен Й. Утрачивая последовательность истории (некоторые аспекты исторической науки на перекрестке модернизма, постмодернизма и дискуссии о памяти) // Диалог со временем: альманах интеллектуальной истории. Вып. 7. М., 2001; Рюзен Й. Кризис, травма, идентичность // «Цепь времен»: проблемы исторического сознания. М., 2005.
[117] «Коллективная идентичность коренится в репрезентации событий и их связи в повествовании с другими событиями, которые в конечном итоге достигают современности и будущего. Они выполняют свою роль корней в форме «исторических событий» «Исторические» означает, что данные события имеют особый смысл и значение для жизненной ориентации людей. Люди опираются на них, когда они размышляют о том, кто они есть, и определяют отличительные черты других». См.: Рюзен Й. Кризис, травма, идентичность // «Цепь времен»: проблемы исторического сознания. М., 2005. С. 46.
[118] История и память. Это одно и тоже или разные вещи? Мемуары, воспоминания – источники для исторического исследования. Уже здесь заложено принципиальное различие между памятью и историей. Конечно, и история, и память «имеют дело» с прошлым, с истекшим временем. Но время истории строится вопреки времени памяти. А. Про сравнивает «историю» с «регистром рассудка», а «память» – и «регистром эмоций». В первом случае речь идет о том, чтобы понять, во втором – чтобы вновь пережить. Но это не значит, что «время истории – это время смерти воспоминаний». По его мнению, именно «диахронное измерение» отличает историю от других гуманитарных наук: «Заниматься историей означает конструировать научный объект, историзировать его, как говорят наши немецкие коллеги, и историзировать в первую очередь путем реконструкции его временн о й <…> структуры». См.: Про А. Ук. соч. С. 116.
[119] Связь поколений «имеет ментальное измерение, проявляющееся в традициях, предрассудках, обидах, опасениях, надеждах, системах ценностей, основных убеждениях и <…> в силах подсознательного отношения и инстинктах, направляемых подавляющим забвением». См.: Рюзен Й. Кризис, травма, идентичность // «Цепь времен»: проблемы исторического сознания. М., 2005. С. 47.
[120] Цит. по: Тош Дж. Стремление к истине. М., 2000. С. 14.
[121] Тош Дж. Стремление к истине. М., 2000. С. 15.
[122] Тош Дж. Стремление к истине. М., 2000. С. 26.
[123] См.: Реизов Французская историография в эпоху романтизма. Л.,
[124] Тош Дж. Стремление к истине. М., 2000. С. 26.
[125] Тош Дж. Стремление к истине. М., 2000. С. 27.
[126] Тош Дж. Стремление к истине. М., 2000. С. 28.
[127] Отечественная историография только в 90-е гг. обратилась к изучению этой проблематике. См.: Левинсон А.Г. Массовые представления об «исторических личностях» // Одиссей – 1996: Ремесло историка на исходе ХХ века. М., 1996; Данилевский И.Н. Александр Невский: парадоксы исторической памяти // «Цепь времен»: проблемы исторического сознания. М., 2005.
[128] Нора П. Между памятью и историей. Проблематика мест памяти // Нора П., Озуф М., Пюимеж Ж., Винок М. Франция-память. СПб., 1999. С. 20.
[129] Нора П. Между памятью и историей. Проблематика мест памяти // Нора П., Озуф М., Пюимеж Ж., Винок М. Франция-память. СПб., 1999. С. 21.
[130] Нора П. Между памятью и историей. Проблематика мест памяти // Нора П., Озуф М., Пюимеж Ж., Винок М. Франция-память. СПб., 1999. С. 22.
[131] Нора П. Между памятью и историей. Проблематика мест памяти // Нора П., Озуф М., Пюимеж Ж., Винок М. Франция-память. СПб., 1999. С. 20.
[132] «Образы, представления, ассоциации одного социального слоя могут существенно отличаться от ментальных образований других страт в силу различий жизненного опыта, вариантов личных судеб, психического склада разных общностей». См.: Фадеева Л.А. Образ викторианской эпохи в коллективной память англичан // Диалог со временем. Вып. 1. М., 1999. С. 152.
[133] Тош Дж. Стремление к истине. М., 2000. С.16.
[134] Тош Дж. Стремление к истине. М., 2000. С. 19-20.
[135] Тош Дж. Стремление к истине. М., 2000. С. 31.
[136] Блок М. Апология истории. С.22-23.
[137] «Время истории – не единица измерения <…> оно представляет собой саму субстанцию истории». См.: Про А. Ук. соч. С. 105.
[138] См.: Пространство и время в архаических культурах. М., 1992; Ярская В.Н. Развитие понятия времени // Вопросы философии. 1981. № 3. Формы осмысления исторического (социального) Времени и исторического процесса рассмотрены в книге Савельева И.М., Полетаев А.В. История и время: в поисках утраченного. М., 1997.
[139] См. главу «Этапы развития исторического сознания»
[140] См.: Савельева И.М., Полетаев А.В. Знание о прошлом: теория и история. В 2-х т. Т. 1.: Конструирование прошлого. СПб., 2003.
[141] Ключевский В.О. Курс русской истории. В 5-ти ч. // Ключевский В.О. Соч. В 9-ти т. М., 1989. Т. 5. С. 258-259.
[142] Тош Дж. Стремление к истине. М., 2000. С. 54.
[143] Данилевский И.Н., Кабанов В.В., Медушевская О.М., Румянцева М.Ф. Источниковедение. Теория, история, метод. Источники российской истории. М., 1998. С. 32.
[144] В качестве одного из таких «отличий» предлагалось обратить внимание на исследовательские задачи, а именно: «задачей истории современности объявлялось обнаружение в текущих событиях проявления основных структурных изменений или глубоких исторических трендов». См.: Савельева И.М., Полетаев А.В. О пользе и вреде презентизма в историографии // «Цепь времен»: проблемы исторического сознания. М., 2005. С. 67.
[145] Артог Ф. Время и история: «Как писать историю Франции?» (1995) // «Анналы» на рубеже веков: Антология. М., 2002. С. 154; Нора П. Предисловие к русскому издания // Нора П. и др. Франция-память. СПб., 1999. С. 13.
[146] Существует масса теоретических построений разнообразных интеллектуалов по поводу периодизации (историческая эпоха, стадия, период, век, цикл и пр.) Об этом см.: Савельева И.М., Полетаев А.В. История и время: в поисках утраченного. М., 1997.
[147] Про А. Ук. соч. С. 119.
[148] «Я знаю, что этот способ может показаться искусственным. Периоды не являются реальностью, это историк вводит в непрерывный ряд трансформаций соображаемые деления». Цит. по: Про А. Ук. соч. С. 122, сноска.
[149] «Подобно тому как география, для того, чтобы изучать пространство делит его на регионы, история делит время на периоды». См.: Про А. Ук. соч. С. 117.
[150] Про А. Ук. соч. С. 117.
[151] Блок М. Апология истории. С.104.
[152] Б.Кроче. С.69.
[153] «Периодизация как раз и занимается идентификацией преемственности и ее нарушений». См.: Про А. Ук. соч. С. 118.
[154] Блок М. Апология истории. С.100.
[155] Про А. Ук. соч. С. 120.
[156] Про А. Ук. соч. С. 122.
[157] Про А. Ук. соч. С. 125.
[158] «Не все общества имеют одно и то же время. Время сегодняшних историков – это время нашего современного западного общества». См.: Про А. Ук. соч. С. 106.
[159] «Военное время всегда тянется очень долго… Революционное время или время майских событий 1968 г., наоборот были временем, пролетевшим очень быстро. Историк считает то по дням и даже по часам, а то – по месяцам, годам или того больше». См.: Про А. Ук. соч. С. 105-106.
[160] См.: Лой А.Н. Социально-историческое содержание категорий "время" и "пространство". Киев, 1978.
[161] Ракитов А.И. Историческое познание. М., 1982. С.249-250.
[162] Кроче Б. Теория и история историографии. М., 1998. С. 12.
[163] Гуревич А.Я. Конец света или карнавал? // Одиссей. Человек в истории. 2003. С. 253.
[164] Дискуссию по поводу соотношения «источникового» и «внеисточникового» обоснования научного вывода см.: Топольский Е. О роли внеисточникового знания в исторических исследованиях //Вопросы философии, 1973, № 3; Лурье Я.С. Логические основы критики источника // Источниковедческие разыскания. Тбилиси, 1985.
[165] Голиков А.Г., Круглова Т.А. Источниковедение Отечественной истории. М., 2000. С. 5.
[166] Ковальченко И.Д. Методы исторического исследования. М., 1987. С.105.
[167] Голиков А.Г., Круглова Т.А. Источниковедение Отечественной истории. М., 2000. С.6-7.
[168] Блок М. Апология истории. С.52
[169] Данилевский И.Н., Кабанов В.В., Медушевская О.М., Румянцева М.Ф. Источниковедение. Теория, история, метод. Источники российской истории. М., 1998. С.39.
[170] Тош Дж. Стремление к истине. М., 2000. С. 59.
[171] Тош Дж. Стремление к истине. М., 2000. С. 60.
[172] Тош Дж. Стремление к истине. М., 2000. С. 61- 62.
[173] Тош Дж. Стремление к истине. М., 2000. С. 90-91.
[174] Стендаль. Собр. Соч. М., 1978. Т.12. С.83.
[175] Стендаль. Собр. Соч. М., 1978. Т.12. С.85.
[176] Стендаль. Жизнь Анри Брюлара // Стендаль. Собр. Соч. в 12-ти тт. М., 1978. Т. 12. С. 8.
[177] Стендаль. Жизнь Анри Брюлара // Стендаль. Собр. Соч. в 12-ти тт. М., 1978. Т. 12. С. 19-20.
[178] Цит. по: Реизов Б.Г. Французская романтическая историография. Л., 1956. С.155, сноска.
[179] Тош Дж. Стремление к истине. М., 2000. С. 66.
[180] Тош Дж. Стремление к истине. М., 2000. С. 66.
[181] Цит. по: Тош Дж. Стремление к истине. М., 2000. С. 84.
[182] Тош Дж. Стремление к истине. М., 2000. С. 82.
[183] Блок М. Апология истории. С.70.
[184] Данилевский И.Н. От интерпретации к пониманию: Традиции и перспективы // Диалог со временем. Вып. 4. М., 2001. С. 201.
[185] «Психологическое истолкование источника сопряжено <…> с большими затруднениями: полное и взаимное понимание двух субъектов предполагает, собственно говоря, тождественность их психики». См.: Лаппо-Данилевский А.С. Методология истории: Пособие к лекциям, читанным студентам С.-Петербургкого университета в 1910/1911 году. СПб, 1913. Вып.2. С. 416.
[186] Данилевский И.Н., Кабанов В.В., Медушевская О.М., Румянцева М.Ф. Источниковедение. Теория, история, метод. Источники российской истории. М., 1998. С.140-141.
[187] Тош Дж. Стремление к истине. М., 2000. С. 99.
[188] Фихте. Основные черты современной эпохи. СПб., 1906. С. 122).
[189] Блок М. Апология истории… С. 51.
[190] Гуревич А.Я. М. Блок и "Апология истории"// Блок М. Апология истории. М.,1986. С. 191, 203.
[191] О. Кошен писал: «Это класс историков-фактов, историков-эмпириков, если можно так сказать, таких как Созэ, Мортимер-Терно, позже Виктор Пьер, Сиу, и за ними множество провинциальных эрудитов, людей ученых и любящих точность, немного робких, которые прежде всего доискиваются материальной правды, не беспокоясь о правдоподобии общей картины. С ними дело обстоит так же, как и с очевидцами того времени. Они добросовестно изучали, честно рассказывали. Но они не поняли». См.: Кошен О. Малый народ и революция. М., 2004. С. 145. Т. Карлейль в одном месте пишет примерно так: «Только факт имеет ценность; Иоанн Безземельный прошел здесь: вот, что заслуживает удивления, вот реальность за которую я отдал бы все теории мира». Пуанкаре А. Наука и гипотеза // Пуанкаре А. О науке. М., 1990. С. 117.
[192] Кареев Н.И. Теория исторического знания. Из лекций по общей теории истории. СПб., 1913. Ч. 1.
[193] Как писал по этому поводу Дж. Тойнби, «этот ложный идеал стал последним интеллектуальным заблуждением, которое отвергла старая цивилизация, и первым - из отвергнутых новой, как только пришло время расстаться с детскими забавами». См.: Тойнби Дж. Постижение истории. М., 1991. С. 627-628.
[194] Пуанкаре А. Наука и гипотеза // Пуанкаре А. О науке. М., 1990. С. 117. «История, сведенная только к «фактам» есть <…> не история, а музей истории». См.: Капустин Б.Г. Современность как предмет политической теории. М., 1998. С. 301.
[195] Тойнби Дж. Постижение истории... С. 634. «Факты для историка – это запас сырья, и он должен добывать его в таких количествах, что сам процесс вызвал бы у него отвращение, не люби он эту работу. Я люблю факты истории, но не ради их самих. Я люблю их как ключики к чему-то, что лежит за их пределами <…> Людские дела можно понять, только рассматривая их в целом, и вследствие этого я всю жизнь старался выработать у себя всеобщий взгляд на историю». См.: Тойнби А. Пережитое // Цивилизация перед судом истории. М.; СПб., 1997. С. 258.
[196] Зевелев А.И. Историографическое исследование: методологические аспекты. М., 1987. С. 98.
[197] Пуанкаре А. Наука и метод // Пуанкаре А. О науке. М., 1990. С.372.
[198] Егоров В.К. История в нашей жизни. М., 1990. С. 20.
[199] «Метод – это, собственно, и есть выбор фактов; и прежде всего, следовательно, нужно озаботиться изобретением метода...» См.: Пуанкаре А. Наука и метод.. С. 376.
[200] Б. Кроче отвечал на это вопрос однозначно: его не существует. «Нет логического критерия указующего нам, какие сведения или документы полезны и
