Требования «студийного такта»

Однако, ученики Вахтангова знали своего учителя не только в качестве ласкового миротворца и веселого шутника и устроителя студийных праздников. Они знали также требовательного и сурового Вахтангова, а по временам гневного и беспощадного.

{33} Исключительно требовательным был Вахтангов в области студийной дисциплины, порядка и добросовестного отношения к своему делу. Он не выносил того вульгарного и самоуверенного тона, который отличал учеников тогдашних драматических школ.

Деликатность и скромность он считал обязательным качеством учеников своей Студии. Он не мог видеть у себя тех накрашенных девиц с папироской в зубах и с «челкой» на лбу, которые наполняли собою учебно-театральные заведения того времени.

«Художник должен быть художником во всем», — говорил Вахтангов: «высокий аристократический вкус есть непременное качество всякого художника». Этот вкус Вахтангов воспитывал в своих учениках, и он проявлялся во всем, начиная с манеры поведения, кончая костюмом.

О характере требований Вахтангова дает ясное представление его письмо к ученикам «Драматической студии А. О. Гунст», куда он был приглашен в качестве руководителя. Приводим его полностью:

 

«Если Вам не чуждо чувство изящного, — пишет Евгений Богратионович, — если искусство, к которому Вы готовите себя, пробуждает в вас благородство вкуса, если Вы хотите, чтобы каждый, пришедший в дом Ваш, вынес от Вас впечатление чистоты, воспитанности, деликатности и чутья к красоте, — непременнейших черт группы художников, — Вы немедленно же соберитесь и решите, как быть с тем, что ученицы курят в Студии.

У меня должна быть гарантия, что ни я, ни Анатолий Оттович[15], ни те, кого я позову к Вам, больше не увидят этого пятна никогда. Соберитесь, решите, вывесите Ваше постановление, повесьте на доску это первое Ваше неизменное требование друг к другу, и пусть дерзнут тогда не считаться с волей коллектива те, которым не дорога благопристойность.

То, что мы с Вами любим, — хрупко! Нужно проявить мужество, чтобы бережно охранять его.

Если я прав, утверждая, что в большинстве Вы проявите это мужество, источник которого — любовь к прекрасному, то я и Анатолий Оттович будем иметь доказательство тому теперь же.

18 дек. 1918 г.

Е. Вахтангов».

 

Каждый ученик Вахтангова должен был усвоить ряд правил, которые Вахтангов называл требованиями «студийного такта». Сюда относилось: вежливость в обращении (как с товарищами, {34} так и с посторонними людьми), скромность в отношении личной жизни (как своей собственной, так и своих товарищей), уменье вести себя во время работы (репетиции или урока) так, чтобы не мешать, а помогать (своим вниманием и добрым расположением) товарищам, занятым работой, максимальная скромность (как за себя, так и за Студию в целом) среди посторонних Студии людей, отсутствие легкомыслия, такт и осторожность в критике художественной работы товарищей и т. д. и т. д.

От каждого студийца Вахтангов требовал заботливого и бережного отношения к имуществу Студии. Заботу о поддержании чистоты и порядка в помещении Студии он также считал непременной обязанностью каждого студийца.

Он требовал особого отношения со стороны каждого студийца к сцене, как к месту, предназначенному исключительно для работы и творчества. Находиться на сцене без надобности строжайше воспрещалось.

Однажды Вахтангов пришел в неописуемый гнев, когда один из учеников позволил себе, находясь на сцене, разговаривать с ним, заложив руки в карманы.

Особые требования предъявлял Евгений Богратионович к тем студийцам, которые были поставлены во главе административного управления Студией. Следуя в этом отношении учению Л. А. Сулержицкого, Вахтангов требовал от каждого студийца, призванного к управлению Студией, чтобы он помнил о том, что он принял «не власть, а служение». «Часто тот, кто призван к управлению другими людьми, — говорил он словами Сулержицкого, — и сам не успевает заметить, как он из служителя идеи превращается в урядника». Того, кто любит ответственное положение преимущественно ради удовольствия держать других людей в подчинении себе, Вахтангов рекомендовал лучше совсем не ставить в столь опасное (в этическом отношении) положение.

Когда Вахтангов видел, что дисциплина падает, требования «студийного такта» игнорируются, интерес и внимание на уроках ослабевают, в помещении водворяется грязь и непорядок, студийные администраторы приобретают высокомерную небрежность в обращении с товарищами, — на лбу его между бровей появлялась резкая и глубокая морщина, и целый поток гневных и страстных речей обрушивался на учеников.

И взрослые культурные люди сидели, как школьники: не дыша и боясь пошевелиться. В паузах гневной речи стояла такая глубокая тишина, что, казалось, слышно было, как трава растет…

Но Евгений Богратионович был отходчив: гнев скоро проходил, и оставалась только печаль. «Может быть вам не нужно все то, чем мы здесь занимаемся», — говорил он грустно, — {35} «тогда скажите мне об этом, ради бога; не заставляйте меня заблуждаться. Если это так, мы бросим все это, прекратим наши занятия и мирно, по-хорошему разойдемся. Помните, что я не для себя здесь нахожусь, а только потому, что вы меня уверили, что, будто бы, вам это нужно». И заканчивал, обычно, так: «соберитесь, обсудите все хорошенько и скажите мне свое решение. Отмените все репетиции, все уроки до тех пор, пока не, придете к решению. Если решите, что нужно продолжать наши занятия, то выработайте конкретные меры, как устранить то дурное, что мешает работать. Пока я не получу от вас ответа, я не приду к вам»…

Нередко во время вспышек своего гнева Вахтангов угрожал убрать со стены подаренный им портрет Станиславского и однажды осуществил свою угрозу. С тоской поглядывали студийцы на пустое место на стене и с нетерпением ожидали, когда на нем снова появится портрет…

«Богатые и счастливые»

Особенно огорчался Вахтангов, когда видел легкомысленное отношение к Студии, когда видел, что его ученики перестают ценить то богатство, которым они обладают.

Под влиянием такого огорчения, в связи с понижением посещаемости студийных уроков, он и написал однажды письмо, которое значится в его дневнике под заголовком: «моим ученикам». Приводим это письмо полностью:

 

«Дорогие мои!

Если б вы знали, как вы богаты. Если б вы знали, каким счастьем в жизни вы обладаете. И если б знали вы, как вы расточительны. Всегда ценишь тогда, когда потеряешь.

И если б вы знали, как грустно от мысли, что и вам когда-нибудь придется оценить поздно.

То, чего люди добиваются годами, то, на что тратятся жизни — есть у вас: у вас есть ваш угол.

Вы молодые и потому не считаете дней.

Когда ваш угол станет прошлым, ему найдется много тепла в воспоминаниях.

Не считаете дней. Пропускаете их.

Подумайте, чем наполняете вы тот час, в который вы не бываете вместе. Хотя и условились именно в этот час сходиться для радостей, сходиться для того, чтобы почувствовать себя объединенными в одном общем для всех стремлении.

Осуществленном стремлении.

Подумайте, много ли их бывает?

Много ли таких богатых и счастливых?

{36} Богатых тем, что объединились одним желанием.

Счастливых тем, что стремление объединиться для одной, общей для всех цели, осуществилось.

Таких мало, и вы это знаете. Вы это видите часто и много.

Вы молоды и не считаете дней.

Вы не знаете, что беспощадна жизнь к тому, кто поздно оглянется, кто поздно пожалеет.

Вы не видите злорадостной улыбки жизни по адресу тех, кто беспечно не считает дней.

Как много прекрасного заложено в каждом из вас, как бурно и кипуче можно было бы прожить земные дни, если б мы не были так расточительны и беспечны.

Казалось бы, что каждый из нас должен был бы создать, себе главное, дорогое и желанное и ради этого главного, дорогого и желанного делать все остальное: давать уроки, учиться в школе, сносить все тяжелое, что дает жизнь.

Казалось бы, что только тогда и имеет смысл земная жизнь, когда ее бремя я сношу ради своего главного, дорогого и желанного.

Казалось бы, что только тогда и имеет оправдание наша вынужденная самой жизнью, греховность.

Я грешу, я поступаю дурно, я делаю много зла, я мельчу себя противненькими и гаденькими делишками, — но зато это не главное, не дорогое, не желанное.

Я не отдам этим делишкам и маленьким минутным наслаждениям ни одной минуты, если в эту минуту я должен быть со своим главным.

Так, казалось бы, должен говорить и поступать каждый из нас.

А между тем, мы главное свое делаем второстепенным, главное свое обращаем в “делишки”, и в минуту, когда надо быть при главном, мы легко и расточительно отдаемся повседневным маленьким минутным наслаждениям и безотчетно этим самым делаем их главными.

Мы небрежны и небережливы.

Мы все думаем, это не уйдет.

Мы все думаем, это я успею.

И это потому, что мы молоды и не умеем считать дней.

А дни уходят.

Незаметно, легко, скользя друг за другом.

Нам кажется, что сегодня я такой же, какой был вчера.

И если мы будем ежедневно смотреть на себя в зеркала в продолжении лет 20, мы не увидим хода жизни на своем, лице, нам будет казаться, что оно таким было всегда.

Хитро обманывает жизнь, хитро завязывает нам глаза и отвлекает нас, а сама мчит день за днем, незаметно для нас {37} нанизывает их на короткий стержень продолжительности нашего существования.

Мы и не замечаем, как приходит к концу вместимость стержня, как скоро не на что будет нанизывать. Оглядываешься, и становится страшно: что же делал все эти дни моей жизни? Что вышло главным? Чему я отдал лучшие часы дней моих? Ведь я не то делал, не того хотел… Ах, если б можно было вернуть, как бы я прожил, как бы хорошо использовал часы земного существования.

У вас есть возможность не сказать этих слов. Поздних и горьких.

Вы богаты.

И так расточительны, небережливы и молодо-беспечны.

Е. В.»

Студийный организм

Так воспитывал Вахтангов своих учеников. Воспитанный им коллектив, в свою очередь, начинал оказывать воспитательное воздействие на каждого из своих членов.

В результате, — люди нередко, в буквальном смысле слова, перерождались: тот, кто приходил застенчивым и робким, — приобретал свободу; тот, кто приходил наглым, — приобретал скромность, раздражительные становились мягкими, чрезмерно мягкие приобретали твердость; замкнутые в себе становились общительными, чрезмерно общительные приобретали сдержанность, грубые делались деликатными, мрачные лица расцветали улыбками…

Так создался коллектив, в котором люди были связаны между собой не механически, — лишь общностью практических (учебных и профессиональных) интересов, а органически, — единым театрально-художественным и этическим воспитанием и общностью идейных устремлений.

Студия, таким образом, жила и развивалась по тем законам, каким подчиняется жизнь и развитие любого организма.

Всякое постороннее тело, попав в организм, неизбежно должно либо перевариться в организме, либо организм непроизвольно выбросит его прочь. Так и всякий новый сотрудник, попав в Студию, либо усваивал те внутренние неписаные законы, по которым жил студийный организм, и непроизвольно подчинял себя этим законам, либо должен был уйти.

Состав Студии на протяжении всей ее жизни непрерывно менялся: одни приходили, другие уходили. В результате, к настоящему времени из участников «Усадьбы Ланиных» почти никого в Студии не осталось.

{38} И, тем не менее, нынешняя «Государственная Академическая Студия имени Евг. Вахтангова» является, несомненно, той самой Студией, которая начала свое существование с «Усадьбы Ланиных» в 1914 году. Как во всяком развивающемся организме, одни клеточки отмирают и на их место нарождаются новые, и организм, таким образом, пребывает в процессе постоянного обновления, так и здесь: одни люди уходили с тем, чтобы уступить свое место другим, — ткань студийного организма непрерывно обновлялась, — но то, что дает студийному организму жизнь, движение и рост, — в кровь и в плоть впитанные основы Вахтанговского воспитания, — оставалось всегда неизменным[16].

{39} Глава третья

Вахтангов и война

Начинался второй год войны.

Волновались студенты: молодежи так свойственно откликаться на события общественной жизни.

Но что нужно делать — не знали. Что делать, — укажут те, кому верили: властители дум «либерального русского общества».

Бегали по нищим кварталам московских окраин, переписывали оставленных «жен и детей», и думали, что выполняют «долг гражданина». Принимали участие в благотворительных комитетах, где председательствовали важные дамы… Ходили по городу, собирая «посильные жертвы» для оставленных «вдов и сирот». Наиболее горячие головы собирались ехать на фронт, — разливать солдатские щи и перевязывать раны.

В эту пору, осенью 1915‑го года, состоялось первое собрание Студенческой Студии перед началом нового сезона. На нем присутствовал Евгений Богратионович.

Один из студийцев, — ему было всего девятнадцать лет, — произнес горячую речь.

Он говорил: теперь не время заниматься искусством, долг каждого гражданина отдать все силы, чтобы облегчить страдания народа, — в годину всенародного бедствия нельзя заниматься самоуслаждением в уютной тиши студийного гнездышка: все на работу.

Молодой студиец предлагал, или совсем ликвидировать Студию, или использовать ее целиком в качестве санитарного отряда на фронте. Несколько зараженный идеями Толстого, он отрицал войну и убийство. Облегчить же страдания, горе и нужду он считал своим нравственным долгом.

С ласковой, насмешливо-любовной иронией, озаряемой иногда искрами нарастающего гнева в глазах, слушал Вахтангов речи своего ученика. Ласковая ирония относилась {40} к юношескому увлечению и горячности молодого студийца. Искры же нарастающего гнева готовились зажечь и уничтожить в своем пламени сухое дерево банальной проповеди.

Когда эта проповедь была закончена и возбужденный своей речью оратор уселся на место, заговорил Вахтангов.

— Если война бессмыслица, — говорил он, — то нужно, чтобы люди возможно скорее это поняли. Помогая раненым, облегчая участь семейств призванных на войну солдат и т. п., мы, сами того не замечая, затягиваем то преступление, которое именуется войной.

— Именно теперь, кома люди ожесточаются, когда они привыкают к убийству и жестокости, — как никогда необходимо искусство.

— Зачем вы хотите ехать на фронт? — спрашивал Вахтангов своего ученика. — Разливать солдатские щи? Бросьте! Были бы щи, а разлить их солдаты сами сумеют.

— Найдется и без вас достаточное количество братьев и сестер милосердия, которые бессознательно будут поддерживать войну.

— Благодаря их деятельности, взамен каждого раненого, которого они перевяжут, поставят десяток новых солдат, которых они потом тоже будут перевязывать.

— Нужно понять, что всякая деятельность, направленная к смягчению ужасов войны, поддерживает и затягивает эту войну.

— Мы же должны нашу работу противопоставить войне. Мы должны учиться нашим искусством возбуждать такие мысли и чувства, которые когда-нибудь восторжествуют в людях и сделают войну невозможной.

Серьезно, твердо, иногда насмешливо, моментами гневно и пламенно звучала речь Вахтангова. Закончил он ее практическим предложением, — немедленно же приступить к работе над постановкой одной из сказок Льва Толстого («Сказка об Иванушке-дурачке и его двух братьях — Семене-Воине и Тарасе-Брюхане, старом дьяволе и чертенятах»), очень удачно инсценированной М. А. Чеховым.

В основе этой сказки, как известно, лежит проповедь направленная, главным образом, против войны.

Опыты

Однако, Толстовская сказка не была осуществлена Студенческой Студией, когда приступили к работе, то обнаружилось, что Студия не располагает еще наличием необходимого числа достаточно подготовленных исполнителей, и от работы над сказкой пришлось отказаться[17].

{41} Одно время увлеклись было мыслью создать собственною пьесу коллективными усилиями самой Студии.

План работы был намечен Вахтанговым следующим образом.

1) каждый желающий предлагает свою тему;

2) из числа предложенных тем выбирается наиболее дачная,

3) на основании выбранной темы, коллективными усилиями составляется подробный сценарий;

4) начинаются репетиции, на которых исполнители импровизируют текст, в пределах составленного сценария;

5) путем фиксирования удачных моментов импровизации и отбрасывания неудачных, все точнее и точнее закрепляется текст;

6) устанавливается и записывается окончательный текст (его обработка может быть поручена какому-нибудь литератору);

7) пьеса начисто прорабатывается по твердому тексту.

Так думал Вахтангов создать спектакль-импровизацию, совсем не пользуясь готовым литературным материалом.

В течение нескольких месяцев шла упорная работа над составлением сценария: была выбрана одна из предложенных тем; на ее основе подробно была разработана фабула пьесы; были детально оговорены все образы; было найдено заглавие пьесы, и, наконец, были распределены роли.

Особенно интересной и поучительной была работа по «оговариванию» образов.

Вахтангов требовал, чтобы каждый исполнитель рассказал жизнь своего образа с момента появления его на свет. Он учил, что каждый актер должен знать не только тот кусок жизни действующего лица, который будет показан со сцены, но и всю его жизнь целиком, как ту, которая предшествует первому поднятию занавеса, так и ту, которая должна бы последовать после финала представленной пьесы.

— Актер должен принести с собою на сцену прожитую образом жизнь, — говорил Вахтангов, — без этого образ не будет убедителен. Если актер при помощи той чудесной способности художника, которая именуется фантазией, создаст для себя прошлое образа, он сможет, пользуясь небольшим материалом, данным ему автором пьесы, показать зрителю целую жизнь.

— Актер не должен играть только частный случай, указанный пьесой, — говорил Вахтангов, — он должен сыграть «общее» образа, показать его сущность. То, что актер создаст для себя средствами своей фантазии, будет им ощущаться, как действительно им прожитое и непременно, каким-то таинственным способом, отразится на его игре.

{42} Интересный и увлекательный опыт с «импровизацией», однако, постигла та же печальная участь, что и Толстовскую сказку: когда сценарий был готов и ученики вышли на сцену, чтобы начать импровизировать, обнаружилась их очевидная к этому неподготовленность.

Тем не менее, проделанная работа имела большой положительный результат. Не говоря уже о том, что на этой работе Вахтангов нашел ряд чрезвычайно ценных приемов сценической импровизации[18], при помощи которых открывается возможность коллективного создания пьесы силами театра, — эта работа сыграла огромную роль и для самих учеников: она способствовала развитию их фантазии, она научила их театральному разбору пьес и ролей. Изучая путь составления пьесы (ее элементы, взаимоотношение этих элементов между собой), ученики приобретали в то же время способность и навык к разбору написанных пьес, ибо то, что умеешь составить из отдельных частей, непременно сумеешь и разобрать.