Идея «Народного театра»

— Нельзя больше работать так, как мы работали до сих пор, — говорил Вахтангов. — Нельзя продолжать заниматься искусством для собственного удовольствия. У нас слишком душно. Выставьте окна: пусть войдет сюда свежий воздух. Пусть войдет сюда жизнь. Не нужно бояться жизни. Мы должны идти вместе с жизнью.

Так говорил Вахтангов в памятные дни пролетарской победы.

«Надо верить в народ, — писал он в своем дневнике, — в творческую силу народа. В здоровый инстинкт его. В его безотчетное стремление ко всему, что есть Правда. Надо любить {72} народ. Надо, чтоб сердце наполнялось радостью при мысли о победоносном пути народа. Надо, чтоб сердце сжималось от боли за тех, кто грубо и неталантливо, слишком поверхностно и эгоистично, недальновидно и малодушно отворачивается, бежит, прячется, уходит, уходит от народа, от тех, кто строит жизнь, от тех, чьи руки создают ценности и взращивают хлеб насущный.

Искусство не должно быть оторвано от народа. Или с народом, или против народа, но не вне его. Театр не для народа. Театр с народом. Художник должен прозреть в народе, а не учить его. Художник должен вознестись до народа, поняв высоту “его”, а не поднимать его до “себя”». «Художественное устремление должно выхватить из груди народа скованное в этой груди слово. Без художника оно будет стлаться по земле и не найдет своей формы. Оно будет растоптано тяжелой ступней времени»… «Только народ творит, только он носит творческую силу и зерно будущего творения. Грех перед своей жизнью совершает художник, не черпающий этой силы и не ищущий этого зерна»… «В народе есть чаяние и тоска по искусству. Художник, послушай их!»

Так постепенно у Вахтангова начинает складываться идея «народного искусства» и «народного театра». Эту идею он бросает в Студию.

Он учит, что всякое истинное произведение искусства есть «олицетворенное завершение творческих сил самого народа». Чтобы создать истинное произведение искусства, художник должен творить «вместе с народом: ни “для” него, ни ради него, ни вне его, а вместе с ним»[43]. Сейчас народ творит революцию, творит новые формы жизни. Вместе с народом, творящим революцию, вот путь, который указал Вахтангов своей Студии.

«Революция красной линией разделила мир на “старое” и “новое”, — пишет Вахтангов в своем дневнике. — Когда идет она, революция, выжигающая красными следами своих ураганных шагов линию, делящую мир на “до” и “после”, как может она не коснуться сердца художника, как может ухо художника не услышать крик в мир, не понять, чей это крик. Как может душа художника не почувствовать, что “новое”, только что им созданное, но созданное “до” нее, уже стало старым сейчас же “после” первого шага Ее»… «Если художник избран нести искру Бессмертия, то пусть он устремит глаза своей души в народ, ибо то, что отложилось в народе — бессмертно. А народ творит сейчас новые формы жизни. Творит через Революцию, {73} ибо нет и не было у него других средств кричать в мир о Несправедливости».

«О каком же “народе” идет речь?» — спрашивает Вахтангов в конце своей статьи. («С художника спросится»). «Ведь мы же все — народ. О народе, творящем Революцию».

«Народный театр» Театр.‑Музык. Секции Моск. Сов. Раб. Деп.

К весне 1917 – 18 года Вахтангов закончил почти одновременно две постановки — (результат двухлетней работы): «Росмерсхольм» в 1‑й Студии МХТ и «Чудо св. Антония» (в первой редакции) в своей собственной Студии.

13‑го апреля 1918 года Вахтангов записал в своем дневнике:

«Сегодня была первая важная генеральная репетиция “Росмерсхольма”. Смотрел Художественный театр».

«Кончилась моя двухлетняя работа. Сколько прожито… Дальше, дальше!»[44]

Первый спектакль «Чуда св. Антония» состоялся не в помещении Студии, а в клубе железнодорожников на Брянском вокзале. У собравшихся рабочих он имел несомненный успех.

К этому времени Вахтангов стал чувствовать себя очень плохо: болезнь все чаще и чаще, все острее и острее давала о себе знать. В начале июня он отправился в санаторий. («Щелково-Гребнево» Брянской ж. д.), где и провел все лето.

Пока же Вахтангов отдыхал и лечился, правление его Студии вело переговоры с Театр.-Музык. Секцией Отдела Нар. Обр. Московского Совета о создании нового театра при ближайшем участии Студии.

Заведовавший в то время Театр.-Музык. Секцией П. М. Керженцев принял живейшее участие в судьбах Студии и проявил по отношению к ней большую и нежную заботливость.

В результате переговоров состоялось соглашение, по которому Студия обязывалась обслуживать один из театров Театр.-Музык. Секции.

Вскоре остановились на театральном помещении у Б. Каменного моста.

Предполагалось, что в этом театре, кроме Студии Вахтангова, будут играть все Студии Художественного театра: Студия Вахтангова в то время была еще бедна репертуаром и не решалась взять на себя обслуживание театра целиком.

{74} Однако, всю административную и хозяйственную сторону театра, а также организацию ремонта, Студия приняла на себя. По предложению Вахтангова новый театр получил название «Народного театра».

Открытие театра решено было приурочить к празднованию первой годовщины Октябрьской революции.

По предложению П. М. Керженцева решено было к этому дню приготовить две одноактных пьесы: «Вор» О. Мирбо и «Когда взойдет месяц» Грегори.

Однако, работать над осуществлением этого спектакля Евгению Богратионовичу не пришлось. Несмотря на лето, проведенное в санатории, его здоровье не улучшилось, и он принужден был снова отправиться в лечебницу. 27‑го октября 1918 г. он пишет в дневнике:

«Сегодня лег в лечебницу Игнатьевой. Опять лечусь. Теперь уже не выйду, пока не поправлюсь. Месяц, два, три — сколько нужно. Постановку в “Народном театре” передал Болеславскому и Сушкевичу»[45].

К назначенному сроку ремонт театра был закончен только вчерне. Однако, решено было приготовленный к Октябрьским торжествам спектакль сыграть в неготовом еще помещении, а открытие театра отложить до полного окончания ремонта.

Таким образом, первый спектакль в «Народном театре», приготовленный Б. М. Сушкевичем и Р. В. Болеславским, состоялся в отсутствии Вахтангова.

Ремонт театра был окончательно закончен только в середине декабря.

До этого времени Студия играла «Чудо св. Антония» в своем маленьком помещении и в районных театрах. Своим чередом шли «исполнительные вечера». Два раза Студия играла свой «Чеховский спектакль» в помещении 2‑й Студии МХТ. Работы Студии предполагалось по выздоровлении Вахтангова показать К. С. Станиславскому.

5‑го декабря 1918 года Вахтангов писал:

«Сегодня с разрешения Конст. Серг.[46] мои ученики приглашены играть на 8‑е и 11‑е во 2‑ю Студию. Дадим “Егерь”, “Длинный язык” и “Злоумышленник”.

Мы делаем шаг вперед.

На 10‑е декабря назначен просмотр наших отрывков Константином Сергеевичем у нас же. Второй шаг.

На 15‑е назначено открытие Народного Театра и объявляется репертуар из 5 спектаклей (3 программы наших работ). Это третий шаг.

{75} Собственно, первым надо считать показ отрывков Совету 1‑й Студии весной этого года».

Итак, открытие «Народного театра» состоялось 15‑го декабря 1918 года.

Первая Студия МХТ, в начале обещавшая свою помощь новому начинанию, вскоре принуждена была отказаться участвовать со своими спектаклями в «Народном театре» по соображениям репертуарного характера.

Студия Вахтангова оказалась, таким образом, вынужденной обслуживать театр совершенно самостоятельно, если не считать нескольких спектаклей в течение сезона 2‑й Студии МХТ («Зеленое кольцо») и одного спектакля группы артистов МХТ (с И. М. Москвиным во главе), сыгравшей отрывки из «Братьев Карамазовых».

Поэтому Студия решила своими силами приготовить для «Народного театра» «Потоп» Бергера: эта пьеса была уже осуществлена Вахтанговым в 1‑й Студии, и ему нетрудно было поставить ее в короткий срок. Так как Евгений Богратионович чувствовал себя еще очень плохо, то подготовительные работы по «Потопу» он поручил артисту 1‑й Студии МХТ — А. Д. Дикому. К январю спектакль был готов, и постоянный репертуар «Народного театра» составился, таким образом, из четырех спектаклей: «Потоп», «Чудо св. Антония», «Вечер А. П. Чехова» и спектакль из трех одноактных пьес: «В гавани» Мопассана, «Вор» О. Мирбо и «Когда взойдет месяц» Грегори.

Помимо спектаклей в «Народном театре», Студия в течение Этого сезона сыграла до 25‑ти спектаклей в различных районных театрах Москвы. Кроме того Ю. А. Завадским под руководством Вахтангова была поставлена небольшая пьеса П. Антокольского «Обручение во сне», прошедшая несколько раз в конце сезона в помещении Студии в Мансуровском пер.

«Школа — Студия — Театр»

В этом же сезоне (1918 – 19 г.) в Студии были сорганизованы Вахтанговым режиссерский и преподавательский классы. В режиссерский класс вошли К. И. Котлубай, Ю. А. Завадский и Б. Е. Захава.

Ученики преподавательского класса под руководством Вахтангова вели занятия с младшим курсом школы. Ученики режиссерского класса под наблюдением Вахтангова осуществляли небольшие самостоятельные режиссерские работы для новых «исполнительных вечеров».

В этом сезоне явилась возможность оплачивать часть работников Студии и освободить их, таким образом, от всякой посторонней службы.

{76} Это, в свою очередь, вызвало необходимость произвести точное разграничение между «труппою» и «школой». До сих пор существовало деление только по стихийному признаку («действительные члены», «члены Студии» и «воспитанники») Теперь явилась потребность в разграничении состава Студии по признаку театральному (члены труппы, сотрудники, слушатели школы). Так, понемногу начинали обозначаться контуры нарождающегося «театра».

В связи с этим Вахтангов стал думать о том, как вообще должно происходить рождение всякого настоящего театра, какие вообще должны существовать отношения между «театром» и «студией», между «студией» и «школой».

Вахтангов учил, что всякий истинный театр может сложиться только через студию. Студия — это единственный путь для создания настоящего театра.

Но что же такое «студия»?

Студия — говорил Вахтангов, — это идейно сплоченный коллектив Только при наличии такого коллектива можно приниматься за создание театра. Только при наличии такого коллектива может сложиться настоящая школа.

Студия же, — сама по себе, — не школа и не театр. Студия есть то, из чего рождаются и школа, и театр.

Рождение театра ни в коем случае не предполагает упразднения студии. Напротив того, существование и развитие театра обусловлено наличием одновременно существующей студии (т. е. идейно сплоченного коллектива)

Таким образом, возникает как бы некоторое триединство: школа — студия — театр. Студия находится в центре Этого триединства. Она осуществляет и школу и театр. Она руководит и тем и другим. Она собою обуславливает их существование.

Соответственно этому возникают группировки по трем направлениям: студия состоит из руководителя, членов и воспитанников. Театр состоит из главного режиссера, режиссеров, актеров и сотрудников. Школа состоит из руководителя, преподавателей и учеников, (разделенных на группы, соответственно учебному плану).

Соответствующие друг другу группы разных направлений совсем не должны непременно совпадать друг с другом в отношении своего персонального состава, т. е. актер осуществляемого студией театра не должен быть непременно в группе «действительных членов студии» (он может быть и «воспитанником»), — в то же время ученик школы может оказаться «действительным членом». Только на своей вершине объединяются группы всех трех направлений (школьного, студийного и театрального) в одном лице, которое одновременно является и руководителем {77} студии, и главным режиссером театра, и руководителем школы.

Вахтангов учил, что субъектом творчества в театре является не режиссер и не отдельные актеры, а весь коллектив в целом.

И если этот коллектив не объединен в одно целое общими для всех его членов идейными и художественными устремлениями, если все его члены не воспитаны на основе одних и тех же принципов и методов, если он составлен так, как обычно составляются труппы, т. е. путем набора актеров с бору да с сосенки, — то этот коллектив не может явиться субъектом подлинного театрального творчества. С таким коллективом нельзя создать театр, сколько-нибудь ценный в художественном и общественном отношении. «Это не труппы, а трупы», — говорил Вахтангов о таких коллективах.

Поэтому Вахтангов считал, что задача всякой театральной школы должна заключаться не в том, чтобы выпускать на театральный рынок одиночек-актеров, а в том, чтобы выпускать группы актеров, т. е. подготовленные коллективы, с тем, чтобы каждый такой выпущенный школой коллектив мог образовать из себя труппу и обслуживать любой театр.

Во всех театральных школах, в которых Вахтангову приходилось преподавать, он всегда советовал ученикам выпускною курса: «не расходитесь, продолжайте работать вместе».

Если бы театральные учебные заведения последовали совету Вахтангова и стали выпускать не актеров, а коллективы, то это, несомненно, подняло бы театральную культуру в провинции, прекратило бы существующее перепроизводство актеров и, стало быть, приостановило бы рост актерской безработицы: всякая школа, подготовляя новый коллектив, могла бы одновременно подготовлять и будущую судьбу этого коллектива, — она стала бы готовить его для работы в таком-то городе и в таком-то театре, где заведомо имеется потребность в театральной труппе.

Вахтангов нарасхват

К тому времени, о котором идет речь, Вахтангов приобрел столь широкую популярность в Москве в качестве руководителя молодых коллективов, что «спрос» на Вахтангова вырос до самых чудовищных размеров и далеко превышал всякую возможность «предложения» со стороны Евгения Богратионовича.

Уже прошло два года, как Вахтангов начал работать в еврейской Студии «Габима». Дневники Вахтангова свидетельствуют о том, насколько эта работа его увлекала: он изучает прилежно древнееврейский язык, зачитывается Библией, читает еврейских писателей, мечтает об инсценировке библейских сказаний.

{78} И вот, наконец, 22‑го октября 1918 г. он пишет в своем дневнике:

«30‑го сент. 1918 г. Конст[антин] Сер[геевич] смотрел репетицию в “Габиме”, а 8‑го окт. было открытие. Я болен. Не присутствовал. Торжество было большое. Критика для “Габимы” — отличная. К[онстантин] С[ергеевич] доволен. Вот уже сдал “миру” вторую Студию. Дальше!»

Дальше! Дальше! — вперед, без остановок, — такова жизнь и творческий путь Вахтангова.

Незадолго до открытия «Габимы» Вахтангов получает предложение от А. О. Гунст взять на себя руководство его школой («Студия А. О. Гунст»). Евгений Богратионович соглашается. В качестве преподавателей он посылает туда учеников режиссерского и преподавательского классов своей Студии, а за собой оставляет только наблюдение и общее руководство.

Летом 1918 года к Евгению Богратионовичу обращается еще одна молодая группа с просьбой о руководстве. Вахтангов опять-таки соглашается взять на себя общее руководство, а в качестве ответственных перед ним преподавателей посылает туда своих учеников. Группа устраивается в небольшом помещении в Мамоновском пер. на Тверской.

В дневнике Вахтангова мы читаем:

«Сегодня, 16‑го февраля 1919 г., В. И. Немирович-Данченко пригласил к себе, познакомил с Невяровской и Щавинским и предложил сорганизовать опереточную Студию.

Сегодня, 17‑го февр., К[онстантин] С[ергеевич] пригласил в Большой Театр и предложил вместе с Гзовской организовать занятия с артистами этого театра.

Вчера же И. В. Лазарев зачислил меня в число лекторов Студии кооператоров.

О. Д. Каменева пригласила меня заведующим режиссерской секцией при ТЕО.

6 марта О. В. Гзовская организует на юге труппу для образования нового театра. Пригласила меня к себе и предложила быть у нее режиссером.

Сурэн Хочатуров предложил мне с лета начать занятия в армянской Студии.

Группа, работающая у нас в Студии[47] (оперная Студия) над “Евгением Онегиным”, пригласила меня заниматься с ними.

О, господи, за что мне все сие?»

Однако, этим «спрос» на Вахтангова не ограничивается: вскоре он начнет преподавать в Студии им. Ф. И. Шаляпина и в государственной Кино-Студии. За этим последует еврейская {79} Студия «Культур-Лига», куда он пошлет в качестве преподавательницы свою ученицу — К. И. Котлубай.

Неудивительно, что забавная газетная опечатка обратила на себя внимание Вахтангова.

«В газете “Театр. Курьер”, — пишет он в дневнике, — в перечислении зарегистрированных Студий сегодня такая опечатка: “ 9‑я (!) Студия Вахтангова ”».

Эта многообразная деятельность Вахтангова вызывала естественное неудовольствие и некоторую ревность со стороны, того коллектива, где протекала основная работа Вахтангова, т. е. со стороны 1‑й Студии МХТ Это неудовольствие было направлено, главным образом, по адресу собственной Студии Евгения Богратионовича и по адресу Студии «Габима», куда Вахтангов отдавал наибольшее количество свободного времени.

Дело, наконец, дошло до того, что некоторые из товарищей Вахтангова стали упрекать его в «нестудийности». Эти упреки глубоко оскорбили Вахтангова и заставили его написать Совету 1‑й Студии пространное письмо.

«Самое большое обвинение для каждого из нас — это обвинение в нестудийности, — пишет он в этом письме, — … Годы я терпел и от вас и от Леоп. Ант.[48] и от К. С.[49] такое обвинение. Годы я должен был упорно молчать и скрыто делать свое дело, которое я считал и считаю своим призванием, своим долгом перед Студией, т. е. Вами, перед Л. Ант., перед К. С. Годы таил в себе надежду на радостный момент, когда я принесу Вам доказательства Вашей ошибки.

Мне казалось так:

Вот, я — когда все немножко созреет (я говорю о группах своих учеников), покажу Им свою работу, которая велась подпольно столько лет, ради которой я так много вынес, — я покажу Им, и они поймут, в чем состоит назначение каждого члена Студии.

Я думал: на моем маленьком и скромном примере будет доказана и возможность, и необходимость созидания все новых и новых ценностей не путем бесконечного набора людей в нашу центральную Студию, набора, который, в конце концов, должен ее обессилить во всех отношениях, а путем создания подобного нам молодого коллектива рядом с центральной Студией.

Я думал, что само собой станет понятным, что создание таких коллективов и есть главная, основная миссия [50] Студии.

Художественное учреждение, не имеющее миссии, лишено печати религии и просуществует недолго: до тех пор, пока не {80} иссякнет пыл этих затейников, этих талантливых и утонченных эгоистов, ловко сумевших обмануть бога и использовать свои земные часы, — на зависть обывателям, — пышно, романтично и необычайно красочно.

Если наше назначение — ставить хорошие пьесы, хорошо их играть, хорошо использовать всякий талант, — и так без конца, неуклонно, всю жизнь; если наше назначение только художественно питаться и, следовательно, художественно расти, чтобы художественно состариться, художественно умереть и художественно быть похороненными почитателями всего художественного, — то тогда мы на правильном пути: через несколько лет (дай бог уж побольше) изящный венок лилий украсит нашу могилу. Может быть потом в нашей квартире устроятся такие же любители пожить радостями искусства, но мы о них ничего не узнаем и сейчас не угадаем, ибо они случайные квартиранты, — мы не оставим им даже хорошего совета: не торопиться в погоне за художественными наслаждениями, чтобы не износить свое здоровье так быстро, как износили мы.

Я думал тогда, что Студия на маленьком примере поймет, что у нее должна быть какая-то миссия, кроме миссии прожить блестяще свою собственную жизнь; что все, что несет печать миссии, — непременно религия; что у нас есть эта религия, ибо есть у нас тот, кто научил нас ей, что мы молимся тому богу, молиться которому учит нас Константин Сергеевич, может быть единственный сейчас на земле художник театра, имеющий свое “отче наш”, жизнью своей оправдавший свое право сказать: “молитесь так”; что верный своему учителю ученик его, Леопольд Антонович[51], выполнил эту миссию ученика — создал наш коллектив; что миссия каждого из нас (кто может вместить), совершенствуясь и поучаясь от Константина Сергеевича, — быть в коллективе и создавать новые и нести туда чистоту и правду того учения, которое мы исповедуем…»

План работ в ТЕО

Руководившая в 1919 году театральным отделом (ТЕО) Наркомпроса, О. Д. Каменева предложила Вахтангову взять на себя заведование Режиссерской Секцией.

Евгений Богратионович согласился, и, разумеется, тотчас же поставил перед собой свой постоянный неизменный вопрос: «ради чего?» «Ради чего хотелось бы работать в ТЕО», — спрашивает Вахтангов в своем дневнике. И отвечает следующее:

{81} «1. ТЕО должно чутко и деликатно дать понять всем типам (в худ. см.) театров, что их дальнейшая жизнь по пути, ими намеченному, — в лучшем случае лучшие новые страницы их старой жизни. Что революция закончила рост театров, до сих пор существовавших. Она, так сказать, обрезала новые возможности на старых, может быть прочных рельсах; что если они не хотят стать “старым театром”, театром-музеем, — им надо резко изменить что-то в своей жизни. Те театры, которые ко дню революции успели завершиться, — те будут в музее на почетных местах и в энциклопедии русского искусства займут по тому. Те, кто не успел сложиться, — умрут.

Значит надо дать понять людям, [что], если они хотят творить новое, [то они должны] сохранить свое, прекрасное старое и начать снова строить новое. Если это нельзя по условиям натуры человеческой вообще, то пусть доживают свои дни, пусть делают, что умеют.

2. Новое — это новые условия жизни. Надо же понять, наконец, что все старое кончилось. Навсегда. Умирают цари. Не вернутся помещики. Не вернутся капиталы. Не будет фабрикантов. Надо же понять, что со всем этим покончено.

И новому народу — темному и дикому, надо показать то хорошее, что было, и хранить это хорошее только для этого народа. А в новых условиях жизни, где главным условием — новый народ, надо также талантливо “слушать”, как и в старой жизни, чтобы сотворить новое, ценное, большое.

То, что не подслушано в душе народной, что не угадано в сердце народа, — никогда не может быть долгоценным. Надо ходить и “слушать” народ. Надо втираться в толпу и преклонить ухо художника к биению ее. Надо набираться творческих сил у народа. Надо созерцать народ всем творческим существом.

Никакие дебаты, дискуссии, беседы, лекции и доклады не создадут нового театра.

Должны появиться художники тонкие и смелые, чувствующие народ. Они должны появиться или из среды самого народа, или это должны быть люди “услыхавшие” бога народа. Вот тогда и придет новый театр. Чтоб появились люди из самой среды народа — нужно время. Может быть очень много времени. Для этого надо терпеливо создавать очаги, откуда они могут появиться. Для того, чтобы творцами нового были те, которые попали ко дню революции в старое искусство, — надо, чтобы они поняли, как дурно люди жили до сих пор, как прекрасно то, что сейчас совершается у человечества; что всему старому — конец».

{82} Сохранились разрозненные листочки, на которых Вахтангов набрасывал план предстоящих работ Режиссерской Секции ТЕО. Намечая задачи Режиссерской Секции, Вахтангов во главу угла ставил конкретную реализацию идеи «народного театра» в виде нового театрального учреждения, созданного в соответствии с новыми задачами и требованиями.

Он пишет: «Режиссерская Секция осуществляет мечту о прекрасном Народном Театре, отдавая этой работе maximum своей организаторской инициативы и энергии».

«Режиссерская Секция организует (при себе) постоянную Режиссерскую Коллегию из представителей различных направлений в области Театра и осуществляет ее начинания и постановления.

У Режиссерской Коллегии — в смысле творческого осуществления большой идеи, в смысле инициативы, непосредственно идущей от Режиссерской Коллегии, — есть только одно: создание истинного Народного Театра.

Постановки Народного Театра должны быть непременно грандиозны, непременно с массовыми сценами, непременно героического репертуара.

Здание Народного Театра или должно быть построено, вновь, или под него должен быть приспособлен Большой Театр».

Так как Вахтангов сознавал, что на осуществление Народного Театра потребуется много времени он предполагал сначала ограничиться созданием «Дома Театров», который явится, как бы, прототипом будущего «Народного Театра».

По мысли Вахтангова[52] в этом «Доме Театров» должны были исполняться уже имевшиеся к тому времени лучшие постановки всех московских театров, примерно таким образом:

«1 день — Художественный театр: Чеховские пьесы.

2 день — Малый театр: пьесы Островского.

3 день — Камерный театр: “Шарф Коломбины”.

4 день — Театр им. В. Ф. Комиссаржевской: (?)

5 день — Студия Художеств, театра: “Сверчок”? “Потоп”? “12‑я ночь”?

6 день — Цирк, Варьете, гастроли, лучшие и интереснейшие постановки других театров».

«Настоящий и истинно Народный Театр, — писал Вахтангов, — отражающий и растворяющий революционный дух народа, должен быть создан по типу предполагаемого мною Дома Театров, т. е. каждая школа (направление) должна осуществить в Народном Театре свою постановку в духе своего направления».

{83} «Народный театр, в котором даются представления в сценическом разрешении одной какой-нибудь театральной группы, — уже не народен только: он или Народный Художественный, или Народный Камерный, или Народный Малый. Нужен же просто Народный, т. е. такой, где революционный народ найдет все, что есть у этого народа».

«Если постановкой, скажем, “Зори”, увлекутся 5 театров, и каждый выполнит постановку, — по своему, разумеется, — то и в этом случае Народный Театр не перестанет быть народным, если все 5 постановок будут [исполняться] в этом театре.

Афиша Народного Театра в этом случае будет проста:

 

                Народный Театр.

                “Зори” Верхарна.

Вт. — в исполнении Художественного театра.

Ср. — в исполнении Малого театра.

Чтв. — '' '' Камерного театра.

Пятн. — '' '' Театра им. В. Ф. Комиссаржевской.

Субб. — '' '' Студии Пролеткульта.

Воскр. — '' '' Приехавших на гастроли труппы Рейнгардта или Мастерской Петроградск. Пролеткульта».

 

Однако, всем этим планам Вахтангова не суждено было осуществиться, — все более и более обострявшаяся болезнь принудила его отказаться от работы в ТЕО.

Болезнь Вахтангова

Здоровье Евгения Богратионовича непрерывно ухудшалось.

«Сегодня меня смотрели хирург В. Н. Розанов и терапевт Ревидцев, — пишет он в дневнике 25‑го октября 1918 г. — Две знаменитости. Первый, чувствую по рукам, лукавому знающему глазу, — талантлив».

По предписанию врачей, после этого осмотра Вахтангов ложится в лечебницу Игнатьевой с твердым намерением «не выходить, пока не поправится».

В лечебнице, чтобы скоротать время, Вахтангов иногда пишет стихи, шуточные послания в стихах и т. п. В одном из таких стихотворений он следующим образом описывает тоскливые впечатления больничной жизни:

«Беспросветно назойливый электрический треск,
Остро-удушливый запах формола,
И латинско-крестьянский сверх-диалект-арабеск
Белой сестры с мышьяковым уколом…
На гвозде равнодушный и позабытый халат…
{84} Шмыглое шлепанье туфель прислуги…
Монотонно гудит за перегородкой палат
В тысячный раз пересказ про недуги.
Смехотворно-микронные эти порции блюд.
Градусник, глупо торчащий под мышкой…
И в передней калошами озабоченный люд…
Книжка врача в обмусоленной крышке…
Громыхают колесики вероломных весов,
Гулко хлопают изредка двери,
В коридоре прощелкает автоматный засов,
Оклик мелькнет экономки-тетери…
Сквозь дремотные веки в полуоткрытую щель
Тусклым зрачком проскользишь по газете, —
И пестрит надоедливо в голове карусель
Слов изжитых из столетья в столетье».

Лежа в лечебнице, Евгений Богратионович строит новые театральные планы: «пора бы мне думать о том, чтобы осмелеть и дерзнуть», — пишет он в своем дневнике. — «Надо взметнуть… Надо ставить Каина[53] у меня есть смелый план — (пусть он нелепый). Надо ставить “Зори”. Надо инсценировать Библию. Надо сыграть мятежный дух народа. Сейчас мелькнула мысль: хорошо, если б кто-нибудь написал пьесу, где нет ни одной отдельной роли. Во всех актах играет только толпа. Мятеж. Идут на преграду. Овладевают. Ликуют. Хоронят павших. Поют мировую песнь свободы».

«Какое проклятие, что сам ничего не можешь, — скорбит Вахтангов об отсутствии драматургического таланта — «И заказать некому: что талантливо, — то мелко, что охотно возьмет — то бездарно».

И снова навязчивые и скучные впечатления больницы ищут выявить себя в стихах:

«Грубо нашитые дряблые латки,
Лаком аптеки зашиты стежки,
Сердце бескровное — шарик из ватки,
Мытой мочалкою жмутся кишки.
Людям пора на архивные полки,
Людям пора в замурованный склеп,
Им же в лопатки вонзают иголки»…

В конце декабря Евгений Богратионович вышел из лечебницы, не сдержав своего обещания пробыть там «сколько нужно»: чувствовал себя он очень плохо и 2‑го января снова принужден был отправиться в санаторий («Химки», санаторий «Захарьино»). Здесь ему предложили сделать операцию желудка. Он согласился. 5 января 1919 г. он пишет в своем дневнике:

{85} «Завтра будут делать операцию. Случилось это для меня неожиданно немножко. Врач Гар[54] определенно сказал, что у меня сужение выходного отверстия желудка и что рано или поздно все равно надо оперировать. Я спокоен. Мне кажется, слишком спокоен. Мыслей о дурном для меня конце нет. Поэтому ничего не пишу “завещательного”. А если он и случится, то ведь я не буду этого знать. Надя и Сергей[55] простят мне тогда эту операцию, — я не известил их только потому, что не хочу их тревожить. Врачи говорят, что операция легкая. Здоровым мне хочется быть: надо много работать и дни свои на земле кончить хорошо, а, если можно, то и талантливо»[56].

В то время, когда Вахтангову делали операцию, в том же санатории находилась случайно одна из учениц его Студии. Идя в операционную комнату, он сказал ей шутя, что завещает ей свою зажигалку, — у него была отличная зажигалка, которой он очень дорожил.

Когда Вахтангов после операции пришел в сознание, первыми его словами было: «а зажигалочка-то наша!»

Через несколько дней после этого страницы его дневника украсились следующим стихотворным посланием:

«Крестя коварными перстами,
И трубкой губ целуя в лоб,
Вы жили тайными мечтами:
Послать в Москву заказ на гроб.

                О, померкшая княжна,
                О, греховная весталка,
                Знаю, знаю, вам нужна
                Очень просто — зажигалка.

Узкий длинный белый стол.
Резкий свет огромных окон.
Щиплет пятку плитный пол,
Врач мизинцем чешет локон.

                Броским летом вскинул тело,
                Щегольнул скульптурой форм,
                Гибко лег на стол и смело
                В ноздри принял хлороформ.

Что-то..... где-то…
То-то...... лето…
Луг, луна, луна и кот
Вот, и вот, и вот — живот.

                {86} Повязка
                Коляска
                Аляска
                Тряско

Райские птицы,
Шприцы. Укол.
Мне бы водицы,
Сестрицы.
Убийцы!
Жарь протокол!

А зажигалочка-то наша…

Мне снится
Праздничная Ницца…
Bataille de fleurs. Пучок фиалок.
И горы, горы зажигалок.

                Прощайте, пестрая Ницца, —
                Устал от вашего зяка,
                Над ухом кто вертится,
                Сопит какая-то бяка.

Все та же противная рожа,
Все тот же противный халат,
Мое неподвижное ложе,
Я рад неподвижности, рад!

                Не верьте ей, люди, не верьте!
                Казните нахалку:
                Ждала получить после смерти
                Мою зажигалку.

Довольно рыдать надо мной!
Довольно, о, Дщерь Мракобесии!
Звоните скорее отбой
В бюро похоронных процессий!..

                                                   Химки, 19 янв. 1918 г.»

Однако, испытания Евгения Богратионовича с этой операцией не кончились: она не принесла того облегчения, на которое рассчитывали.

И вот: «9 марта 919, вечером — опять Химки. Опять надо делать операцию. Решили 13‑го марта — в четверг. Надю надо обмануть. Зачем ей зря тревожиться. Значит — послезавтра на стол. Скоро, черт побери!»

И спустя несколько дней: «Операция прошла. Видел вырезанную часть желудка. 4 дня промучился. Потом пошло “обычно”. Ну‑с, посмотрим, что дальше».

{87} Глава седьмая

Внутренние нелады

Как мы видим, почти весь сезон 1917 – 18 г. Вахтангов проболел: большую часть времени он проводил в различных санаториях и очень редко показывался в Студии. Его ученики были, таким образом, предоставлены самим себе.

Между тем, жизнь Студии сильно осложнилась: создание Народного театра, договор с Театр.-Музык. Секцией, возникновение труппы, тарификация работников Студии в связи с появлением заработной платы, — все создавало новые, непривычные взаимоотношения, как внутри Студии, так и во вне. Со всем Этим Студия принуждена была справляться самостоятельно.

Изредка посылали, правда, кого-либо из студийцев к Евгению Богратионовичу за советом и указаниями, но Вахтангову, разумеется, очень трудно было издали руководить Студией, — да и здоровье не всегда позволяло ему заниматься студийными делами, хотя бы и в постели.

Поэтому неудивительно, что в Студии стали постепенно назревать различные несогласия и распри. Для возникновения этих несогласий было слишком много причин.

Принесенная Евгением Богратионовичем идея «Народного театра» не всеми была принята в Студии с одинаковым увлечением.

Все более определявшееся различие общественных симпатий внутри Студии также мало могло содействовать сохранению прежней дружбы и органического единства студийного коллектива.

Создание труппы и возникновение оплаты труда требовали разграничения состава Студии по различным тарификационным группам, что в свою очередь вызывало необходимость оценки даровании и той работы, которую каждый вкладывал в общее дело. Это разумеется, давало обильную пищу всякого рода неудовольствиям.

{88} «Действительные члены» Студии, лишившись поддержки своего руководителя, стали постепенно утрачивать свой авторитет среди студийной молодежи: возникла критика действий руководящих студийных органов.

Появились в Студии проповедники идеи «чистой эстетики», которые утверждали, что главное в искусстве — талант, а все прочее — чепуха. Возникло, таким образом, недоверие к требованиям студийной этики, на основе которых росла и воспитывалась Студия. Появилось сомнение в необходимости искать ответ на постоянный и неизменный Вахтанговский вопрос: «ради чего?» — «было бы “талантливо”, и не будет нужды ни в каких вопросах», — утверждали новоявленные «эстеты».

Таким образом, то, чему учил Вахтангов, теперь впервые с момента возникновения Студии, стало подвергаться сомнению и критике. Отсюда стало возникать недоверие к Вахтангову, как к руководителю Студии, — его до сих пор неограниченный авторитет был поколеблен. Стали раздаваться голоса, признававшие за Вахтанговым право на руководство Студией только в одной художественной области: подвергались, таким образом, сомнению его права, как идейного руководителя Студии и как руководителя в области этической. Люди, очевидно, утратили понимание той истины, что все эти области неразрывно связаны друг с другом и только в своем органическом единстве образуют то, что может быть названо истинным искусством.

Так, постепенно разрушался тот монастырь, который так любовно и терпеливо создавал Вахтангов в течение четырех лет. Стали возникать ссоры, появились дурные личные отношения, появились в Студии «недовольные».

Каждый из этих «недовольных» был недоволен на свой лад, у каждого была своя причина недовольства. Но самый факт недовольства объединял, людей между собой и, таким образом, постепенно стала возникать группа, стоящая в оппозиции к существующему руководству Студией.