Ле Гофф Ж. Честные и бесчестные профессии на средневековом Западе

Любое общество имеет свою социальную иерархию, говорящую о его структуре и менталитете. Я не ставлю цель разработать здесь социо­логическую схему средневекового христианства и его метаморфоз. Так или иначе каждая профессия нашла в нем свое место, высокое или низ­кое в зависимости от эпохи. Моя задача — исследовать иерархию про­фессий на средневековом Западе. Профессии благородные и подлые, честные и бесчестные — эти категории полностью охватывают эконо­мические и социальные реалии и, в еще большей степени, менталитет. Именно последний интересует меня прежде всего, при этом, конечно, нельзя игнорировать отношение между конкретными ситуациями и мыс­лительными образами. Несомненно, менталитет является стороной об­щества и цивилизации, которая изменяется медленнее всего, но ему, несмотря на инертность и сопротивление, приходится подстраиваться, приспосабливаться к трансформациям инфраструктур. Здесь будет пред­ставлена не застывшая картина, а образ эволюции, стимулы, движущие силы и формы которой мы попытаемся обнаружить. Что презиралось в тысячном году, который будет задавать тон на заре Возрождения? Здесь предполагается попытка проследить движение колеса Фортуны средне­вековых профессий.

Одни промыслы осуждались безоговорочно: ростовщичество, про­ституция; другие — лишь в определенных случаях, в зависимости от обстоятельств (например, «подневольные занятия» — opera servilia, запрещенные в воскресенье), от мотивов (торговля запрещена, если она имеет целью получение наживы — 1исri саиза,— и разрешена, если она направлена на помощь ближнему и на всеобщую пользу) или, в особен­ности, от личностей — речь идет в основном о видах деятельности, зап­рещенных клирикам. Однако очевидно, что профессии, запрещенные в определенных случаях, презирались: либо презрение, которое они вы­зывали, приводило к внесению их в черный список, либо, напротив, их присутствие в этом списке — пережиток забытого презрения — по­буждало осуждать их уже по одной этой причине. Ясно, что "запрет на какую-либо профессию для клириков в религиозном и «клерикальном» обществе, каковым являлось общество средневекового Запада, не толь­ко не служил рекомендацией этой профессии, но, напротив, дискреди­тировал ее и практиковавших ее мирян. Помимо прочих это испытали на себе хирурги и нотариусы.

Несомненно, существует юридическое и практическое различие между запрещенными профессиями — «negotia illicita» — и занятиями просто бесчестными и подлыми — «inhonesta mercimonia», «агtes indecorae», «vilia officia». Но и те и другие вместе образуют ту катего­рию презираемых профессий, которая интересует нас как факт обществен­ного сознания. Попытавшись составить исчерпывающий список, нам пришлось бы перечислить едва ли не все средневековые профессии (сам по себе, впрочем, красноречивый факт), так как обвинения варьируют­ся в зависимости от документа, региона, эпохи. Назовем упоминаемые чаще других: трактирщики, мясники, жонглеры, комедианты, маги, алхимики, врачи, хирурги, солдаты, сутенеры, проститутки, нотариу­сы, купцы. Далее идут сукновалы, ткачи, шорники, красильщики, кон­дитеры, сапожники; садовники, художники, рыбаки, цирюльники; бальи, сельские стражники, таможенники, менялы, портные, парфюме­ры, торговцы требухой, мельники и так далее.

Исследуя глубинные причины этих запретов, мы обнаруживаем сохранившиеся в средневековых умах весьма активные пережитки первобытного менталитета — древние табу примитивных обществ.

Прежде всего, табу на кровь. Оно отражается на судьбах мяс­ников и палачей, а также касается хирургов и цирюльников или ап­текарей, практикующих кровопускание (к ним относятся более су­рово, чем к врачам); оно, наконец, настигает солдат. Кровожадное общество средневекового Запада словно колеблется между наслаж­дением и ужасом от пролитой крови.

Табу на нечистоту, грязь бьет по сукновалам, красильщикам, по­варам. Презрение к текстильным рабочим («синим ногтям», бунта­рям XIV века), которые, как свидетельствует Иоанн Гарландский, ощущали враждебность и неприязнь окружающих, особенно женщин, находящихих отвратительными. Презрение к поварам и прачкам, наивно выраженное приблизительно в тысячном году епископом Адальбероном Ланским, восхваляющим клириков, освобожденных от подневольных работ, который заявлял: «Они не мясники, не трак­тирщики... их не обжигает раскаленный жир... они не прачки и гну­шаются кипятить белье...». У Фомы Аквинского мы с удивлени­ем обнаруживаем философскую и теологическую аргументацию, с помощью которой самое низшее место в иерархии профессий он от­водит мойщикам посуды, потому что они прикасаются к грязи.

Еще одно табу — табу на деньги, игравшее важную роль в борьбе общества, живущего в условиях натурального хозяйства, против втор­жения денежной экономики. Панический ужас перед кружком дра­гоценного металла порождает анафемы деньгам средневековых тео­логов (например, св. Бернара) и усиливает враждебность по отношению к купцам и особенно к ростовщикам и менялам, впрочем, во­обще ко всем, кто имеет дело с деньгами, ко всем получающим пла­ту, наемникам; тексты особенно суровы к адвокатам, выступающим перед судом вместо причастных к делу лиц, и к проституткам — край­ний случай turpe 1ucrum, дурно заработанных денег.

    К этим древним, атавистическим основам христианство добав­ляет собственные запреты. Отметим прежде всего, что оно часто облекает первобытные табу в новые идеологические одежды. В декреталиях Грациана воины осуждаются не прямо, за пролитую кровь, а косвенно, за то, что они ослушались заповеди «не убий» — «взяв­шие меч, от меча погибнут» (Мф. 26:52).

Заметим также, что христианство в этом случае оказалось под двой­ным — еврейским и греко-римским — влиянием культурного и мен­тального наследия с общей идеологической доминантой морального пре­восходства видов деятельности, ведущих начало от предков. Несель­скохозяйственным профессиям трудно снискать милость потомков земледельцев и пастухов. И церковь часто повторяла анафемы Платона и Цицерона, выражавших мнения античной земельной аристократии.

Но более всего обогатило, то есть удлинило, список презренных и запрещенных профессий христианство в соответствии с особенно­стями своего видения.

Так, осуждались профессии, занимаяськоторыми нельзя не впасть в один из смертных грехов.

Сластолюбие, например, было поводом для осуждения трактирщи­ков и содержателей бань, чьи дома пользовались дурной славой, жонг­леров, побуждавших к сладострастным и непристойным танцам (что подчеркивается сравнением с нечестивым танцем Саломеи), содержа­телей таверн, живших за счет трех проклятых пристрастий: вина, игры и танцев,— и даже прядильщиц, обвинявшихся в том, что они состав­ляли добрую половину проституток, что, должно быть, отчасти верно, если подумать о нищенской оплате, которую они получали.

Жадность, то есть корыстолюбие, не является ли она в некото­ром смысле профессиональным грехом как купцов, так и служите­лей закона — адвокатов, нотариусов, судей?

Осуждение чревоугодия ведет, естественно, к осуждению поваров.

Спесь и жадность, не усиливают ли они осуждение солдата, уже поставленного вне закона из-за проливаемой крови? Альберт Вели­кий упоминает о трех основных опасностях военной профессии: «уби­ение невинных», «соблазн крупной наживы», «кичливость силой».

Здесь присутствует и лень, объясняющая включение в список профессии нищего, точнее говоря, способного к труду нищего, «не желающего работать по причине лени».

Еще строже осуждаются профессии, противоречащиенекоторым из установок или основных догм христианства.

Корыстные профессии караются «contemptus mundi», презрени­ем мира, это презрение должен выказывать каждый христианин.

 

Юристы также осуждаются, церковь часто противопоставляет легитимное каноническое право и право гражданское, пагубное. Вообще говоря, в христианстве наблюдается тенденция осуждать любое мир­ское занятие (negotium) и, напротив, поощрять некоторую праздность (о1шт), подразумевающую веру в провидение.

Люди, будучи детьми Божьими, причастны божественному, и тело их является живой дарохранительницей. Все пачкающее его — грех. Поэтому сластолюбивые профессии или считающиеся таковы­ми клеймились с особой силой.

Братство людей, во всяком случае христиан,— основа для осуж­дения ростовщиков, нарушающих завет Христа: «... и взаймы да­вайте, не ожидая ничего» (Лк. 6:35). Убеждение еще более глубо­кое: человек должен трудиться по образу Божьему. Однако труд Божий — это Творение. Значит, профессия, ничего не создающая, является дурной или низкой. Необходимо создавать урожай, как крестьянин, или, по крайней мере, превращать сырье в изделие, как это делает ремесленник. Если ничего не создаешь, следует превра­щать (mutar), изменять (еmendar), улучшать (meliorare). Купец осуждается за то, что он ничего не создает. Такова основная менталь­ная структура христианского общества, вскормленная теологией и моралью, получившими свой расцвет в докапиталистическом строе. Средневековая идеология материалистична в строгом смысле этого слова. Единственное, что имеет значение, это производство матери­ального. Абстрактные ценности, устанавливаемые капиталистичес­кой экономикой, ей неведомы, отвратительны, она их осуждает.

Подобная картина характерна в особенности для раннего Средне­вековья. Западное общество в эту эпоху, преимущественно сельскую, окружает всеобщим презрением большинство видов деятельности, на­прямую с землей не связанных. Вдобавок низменный труд крестья­нина находит смирение в уловках «орега servilia», запрете подневоль­ного труда по воскресеньям, а также в том, что высшие сословия — военная и земельная аристократия, духовенство — воздерживаются от всякого ручного труда. Несомненно, некоторые ремесленники, а скорее художники, были окружены особым ореолом, когда магичес­кое сознание удовлетворялось положительно: ювелир, кузнец, осо­бенно кующий мечи... Количество таких специальностей невелико. Перед историком, изучающим общественное сознание, они предстают скорее в качестве колдунов, нежели людей ремесла. Престиж рос­коши и силы в примитивных обществах...

Однако в XI—XIII веках ситуация изменяется. На христиан­ском Западе происходит экономическая и социальная революция, наиболее ярким проявлением которой становится рост городов, а наиболее важным аспектом — разделение труда. Рождаются или развиваются новые профессии, появляются или приобретают пол­ноценность новые профессиональные категории; новые социально-профессиональные группы сильны своей численностью и ролью, они требуют, они завоевывают уважение, а значит, и престиж, соответ­ствующий их силе. Они хотят, чтобы с ними считались и добива­ются этого. Эпоха презрения закончилась.

Отношение к профессиям пересматривается. Уменьшается коли­чество запрещенных или неуважаемых профессий, появляется все больше причин, по которым разрешается занятие той или иной дея­тельностью, ранее предосудительной.

Великим интеллектуальным инструментом этого пересмотра яв­ляется схоластика. Ее дистинкции разрушают грубую, отдающую манихейством, смутную классификацию досхоластической мысли. Казуистика отделяет занятия, бесчестные сами по себе, по своей природе (ех nаtuга), от осуждаемых в определенных обстоятель­ствах (ех оoccasione); в XII—XIII веках это было ее заслугой, поз­же стало огромным недостатком.

Главное, что список профессий, осуждаемых неумолимо, ех паtиrа, крайне сокращается.

Ростовщичество, например, еще в середине XII века безуслов­но осуждаемое, в декреталиях Грациана разделилось на множество операций, к некоторым из них (а их количество будет увеличивать­ся) станут относиться более или менее терпимо.

Вскоре в христианском обществе изгоями останутся лишь жон­глеры и проститутки. При этом фактическая к ним терпимость бу­дет дополняться и теоретическим попустительством, даже попыт­ками оправдания.

Бертольд Регенсбургский в XIII веке отнесет к отбросам хрис­тианского общества лишь бродяг, праздношатающихся (vagi). Они составят  familia diaboli, дьявольское отродье, в противоположность другим профессиям, другим «состояниям» (etats), отныне допущен­ным в христианскую семью,  familia Christi

Для осуждения того или иного занятия, реабилитированного в повседневности и отныне законного, требуются все более строгие, исключительные условия. Так, для осуждения купца необходимо доказать, что он действует злонамеренно, из корыстолюбия (ех cupiditate), из любви к барышу (lucri causa). Это оставляет широкое поле для «благих» намерений, то есть разного рода камуфляжа. Спо­ры о намерении стали первым шагом на пути к толерантности.

Наряду с осуждением ех саиsа и ех intentione, появляются зап­реты в зависимости от личности, времени или места.

О переменах в сознании свидетельствует и то, что запреты, ка­сающиеся клириков ех реrзопа, предстают скорее не признаком вы­сокого достоинства духовенства, а их притеснением, ограничением их господства. Отныне они дают преимущество мирянам в медици­не и гражданском праве (папа Александр III в 1163 году запретил монахам покидать монастырь ad physican legesus mundanas legandas для преподавания медицины или гражданского права) и, конечно, в торговле, что не обходилось без протестов со стороны клириков, протестов, свидетельствующих об уменьшении их выгод, а также о падении престижа этих запретов.

Некоторые запреты связаны со временем: запрет на труд по но­чам, например, в итоге защищает ремесло, препятствуя браку.

Наконец запреты, исходящие из места, идет ли речь о запрете на занятие профессиональной деятельностью в дурном месте, ех loci vilitate, или, напротив, в церкви, ех loci eminantia, также способствуют повыше­нию значимости профессиональных мест, специализированных мастер­ских и наравне с запретами, касающимися духовенства, обеспечивают монополию специалистов, профессионалов-мирян.

Еще более важно то, что мотивы прощения и оправдания сви­детельствуют о радикальности перемен.

Сначала применяется традиционная, но распространяющаяся на большее количество случаев «необходимость» прощения, ска­жем, бедного священника, вынужденного промышлять каким-либо ремеслом, или крестьянина, под угрозой дождя убирающего свой урожай в воскресенье.

Существует также благое намерение, recla intencio, которое мо­жет оправдать как изготовителя оружия, стремящегося лишь снаб­дить защитников правого дела, аd usum licitum, так и мастерящих и продающих игрушки, предназначенные единственно для развлече­ния — лекарство от уныния и черных мыслей, ad recreationem vel remedium tristitae vel noxiarum cogiationum. Так субъективация психо­логической жизни заменяет рассмотрение только внешних поведен­ческих проявлений оценкой внутренних намерений; профессиональ­ные табу отступают с утверждением индивидуального сознания.

Помимо этого с конца XII века появляются два более высоких оправдания.

Первое — это забота о всеобщем благе, понятие о котором вы­ступило на первый план с развитием структуры общественного уп­равления, городского или княжеского, и освященного аристотелевс­кой философией. Так, право гражданства получают «ремесленные профессии, такие как изготовление тканей, одежды и тому подобного, необходимого для человека». Таким образом получает оправда­ние и купец, благодаря которому продукты, которые невозможно найти в какой-либо стране, привозятся туда извне — особый случай всеобщего блага, связанный также с возобновлением «международ­ной» торговли широкого радиуса действия, с зарождением Weltwirtschafte «мировой» экономики.

Второе — это работа, труд. Труд перестает быть объектом пре­зрения, знаком низшего положения, становится достоинством. Зат­рачиваемый труд оправдывает не только занятие какой-либо профес­сией, но и доход, который она приносит. Таким образом получают санкцию профессора и наставники новых городских школ, получив­ших распространение в XII веке и ставших университетами XIII века. Эти новые преподаватели, в противоположность монахам монастырских школ, получают вознаграждение за преподавание в виде зарп­латы, назначенной общественными властями, специальных церков­ных пребенд или, чаще, платы учащихся. Это наемный умственный труд, увеличивающий презираемую традицией категорию «наемни­ков», и он наталкивается на серьезное препятствие — осуждение продажи знания, «дара Божьего, коим нельзя торговать». Но вско­ре вознаграждение университетского преподавателя получит оправ­дание через труды, которым он предается на благо студентов. Это плата за его труд, а не цена его знаний.

В трех случаях, на примере трех профессий можно проследить, как развивалось новое отношение к профессиональной деятельнос­ти. Речь идет о случаях крайне деликатных, о профессиях, которые продолжаются считаться особо «опасными», которыми вряд ли мож­но заниматься, не совершая греха. Прежде всего, это жонглеры. В на­чале XIII века следует различать три сорта жонглеров: акробаты, по­стыдно кривляющиеся, бесстыже обнажающиеся или выряжающи­еся в отвратительные костюмы; прихлебатели, живущие при дворах и в свитах знати, злоязычные, никчемные бродяги, клеветники и бого­хульники; музыканты, цель которых — очаровать слушателей. Две первые категории осуждаются, а в третьей происходит новое разде­ление: на завсегдатаев балов, народных гуляний, пособников распу­щенности, и тех, кто воспевает подвиги героев и жизнь святых, уте­шает печали и тревоги. Лишь последние занимаются достойным де­лом, но это допущение становится лазейкой, через которую все жонглеры проникнут в стремительно расширяющийся мир дозволен­ных профессий.

Рассмотрим, как проходит уже не теоретическая, апрактичес­кая интеграция новоявленных членов общества «комильфо».

Сначала через анекдоты, ставшие еxemplum, которые стерео­типно повторяются в проповедях и назидательных трудах. Существу­ет, например, история о жонглере, допытывающемся у папы Алек­сандра III о возможности заслужить себе спасение. Понтификже, вопросив, владеет ли он другой профессией, и получив отрицатель­ный ответ, уверяет его, что он может без страха зарабатывать на жизнь своим ремеслом при условии, что будет избегать сомнительных и не­пристойных поступков.

Случай с купцом известен более других и имеет наибольшее количество вариаций. Число оснований для прощения, затем оп­равдания и наконец для уважения этой профессии, столь долго очер­няемой, увеличивается. Некоторые из них стали классикой схола­стических упражнений и хорошо известны. Указывается нариск, которому подвергают себя купцы: убытки, которые они действи­тельно терпят (damnum emergens), замораживание денег в долгих предприятиях (1uсrum cessans), опасность несчастного случая (реriculum sorti). Таким образом, рискованность торговой деятель­ности (гаtio incertitudinis) оправдывает доходы купца и даже проценты, которые он берет с денег, вложенных в некоторые опе­рации, то есть «лихоимство», проклятое ростовщичество.

Но более всего купца оправдывает его труд и всеобщее благо. Здесь сходятся во мнении и теологи, и специалисты канонического права, и поэты.

Фома Кобхэмский пишет в своем «Руководстве для исповед­ников» в начале XIII века: «Во многих странах наступила бы край­няя бедность и скудость, если бы купцы не привозили то, что есть в изобилии в одном месте, в другое, где этих вещей недостает. При этом они с полным правом могут получить плату за свой труд».

Фома Аквинский пишет: «Если занятие торговлей имеет целью общую пользу, чтобы в стране было достаточно вещей, необходимых для существования, прибыль уже рассматривается не как самоцель, а как оплата за труд».

В начале XIV века Жиль ле Мюизи, каноник из Турне, пишет в своем «Слове о купцах»:

Чтобы могла страна всем нужным ей снабдиться,

Приходится купцам в поте лица трудиться,

Чтоб все, чего в ней нет, привезть со стороны.

Преследовать жеих не должно без вины,

Поскольку, по морям скитаясь беспокойны,

Везут в страну товар, за что любви достойны.

(Перевод А. X. Горфункеля)

Дело доходит даже до проституток, которым также пытаются найти оправдание, по крайней мере в одном странном тексте. Воп­рос о законности доходов проституток, самой позорной категории лиц наемного труда, всегда получал отрицательный ответ, что на практи­ке выражалось в принятии или непринятии милостыни и даров от падших женщин. Подобный случай наделал много шума в Париже в конце XII века. Рассказывают, что во время строительства собора Парижской богоматери группа проституток попросила у епископа разрешения подарить витраж Святой Деве, пример этакого корпо­ративного витража, который, впрочем, не включал бы в себя каких-либо изображений их ремесла. Епископ в затруднении искал совета и в конце концов отказал. До нас дошло мнение, высказанное авто­ром одного из первых «Руководств для исповедников», Фомы Кобхэмского. Аргументы ученого каноника весьма забавны. Он пишет:

«Проституток должно числить среди наемных лиц. Они дают для использования свое тело и исполняют работу... Отсюда такой прин­цип мирского правосудия: она поступает скверно, будучи проститут­кой, но она не поступает скверно, получая плату за свой труд, пусть даже как проститутка. Отсюда тот факт, что можно раскаиваться в том, что занимаешься проституцией, и, однако, оставлять себе до­ход, получаемый от этого занятия, чтобы раздавать его в качестве милостыни. Но если занятие проституцией имеет целью получение удовольствия, если свое тело дают напрокат ради наслаждения, зна­чит, продается не труд, и доход в этом случае столь же постыден, как и само действие. То же самое, если проститутка пользуется ду­хами, приукрашивается, чтобы привлекать ложными прелестями, делать приманкой красоту, которой она не обладает, она совершает грех, так как клиент покупает то, что видит и что в данном случае является обманом, следовательно, проститутка не должна оставлять себе прибыль, которую она из этого извлекает. Поистине, если бы клиент увидел ее такой, какая она есть на самом деле, он не дал бы ей и обола, но, так как она предстает перед ним в красе и блеске, он платит ей сполна. В этом случае она должна оставить себе один обол, а остальное вернуть клиенту, которого обманула, или церкви,или беднякам...» Таким образом, значение оправдания трудом к концу XII века увеличилось настолько, что наш автор, увлекшись, пытает­ся набросать профессиональный моральный кодекс проституток. В конце концов, опомнившись, Фома Кобхэмский внезапно вспо­минает о существовании настоятельного требования осуждать про­ституцию саму по себе, ех паtura, и дезавуирует возможные толко­вания своих аргументов, приведенных выше. Но этот частный слу­чай показывает нам, однако, как обобщение может быть доведено до абсурда и презренное занятие может обрести легитимность.

Отныне на этой огромной стройке (по образу городской строй­ки, где различные ремесла сотрудничают), каковой является мир, каждая профессия исполняет свою материальную роль и несет ду­ховное значение. Ни одно занятие не является преградой спасению, у каждого есть свое христианское призвание, каждое входит в эту familia Christii, объединяющую всех благонравных работников. Множатся социологические схемы, интегрирующие и структуриру­ющие старые и новые профессии. Традиционные границы свободных ремесел расширяются и принимают в себя все новые специальности, интеллектуальные, школьные и — еще более значительный факт — ремесленные искусства, дотоле презираемые. Иоанн Солсберийский, используя старый антропоморфный образ государства, в котором каждая профессия, включая крестьян и ремесленников, представля­ет часть тела, подчеркивает взаимодополнительность и гармонию всех видов профессиональной деятельности. Гонорий Августодунский изображает науку родиной человека, набрасывая интеллектуаль­ный и духовный путь человека, вдоль которого расположены го­рода, каждый из которых символизирует область знаний и сово­купность профессий,

Чувствуется, что причины столь фундаментальных перемен в со­знании и поведении по отношению к профессиональной жизни следу­ет искать глубже.

Экономические преобразования, назревающие там и тут, веду­щие к более или менее радикальным, более или менее быстрым сме­нам воззрений, становятся еще более действенными, накладываясь на социальную эволюцию, объясняя историческую эволюцию чест­ных и бесчестных, уважаемых и презираемых профессий.

Первоначально общество было сельским и военным, замкнутым само на себя, управляемым двумя сословиями: военной и земельной аристокра­тией и духовенством, также являющимся крупным землевладельцем.

В эту эпоху на большинство профессий распространялось двой­ное презрение. Оно было направлено прежде всего на труд серва, унаследовавшего это презрение от раба. Что объясняет существова­ние длинного списка «подневольных работ», унижающего профес­сии зависимых ремесленников, а также сельский труд, сохраняющий, несмотря ни на что, ореол, окружающий земледельческий мир.

Это презрение относится также и к наемным работникам, стран­ной категории, над которой висит двойное проклятие, категории про­дающих свою свободу (в эпоху, когда свобода и благородство пред­ставляют собой одно и то же), работающих за деньги.

Наконец, это презрение затрагивает весь класс 1аbоratores, ра­ботников, всю массу низших слоев, в противоположность высшим слоям, оratores  и bе11atores, тем, кто молится и сражается, то есть духовенству и рыцарству.

Но и между двумя доминирующими сословиями нет равен­ства. В иерократическом мире духовенство дает почувствовать мир­ской аристократии разделяющую их дистанцию. Только духовенство безупречно. В пику светским сеньорам оно сохраняет некоторое пре­зрение по отношению к военному кровопролитному делу, некоторый антимилитаризм. Прикрываясь чистотой и непорочностью, оно об­личает людей с окровавленными руками, являющихся одновремен­но ее союзниками и конкурентами.

Но с экономическим обновлением XI—XIII веков, с возрожде­нием торговли с дальними странами, с ростом городов социальный пейзаж изменяется. Появляются новые общественные слои, связан­ные с новыми видами деятельности: ремесленники, купцы, специа­листы. Завоевывая свои позиции в материальном плане, они жела­ют добиться признания и общественного уважения. Для этого им необходимо победить предрассудки в отношении труда, сущности их занятия, основы их положения. Среди способов повышения статуса отметим лишь использование религии, инструмента, необходимого для любого материального и духовного возвышения в средневековом мире. Так, каждая профессия получает своего святого покровителя, иногда несколько, и корпорации, изображая своих святых покрови­телей в процессе занятия данной профессиональной деятельностью, по крайней мере с инструментами, символами профессии, восхваля­ют свое занятие, умаляя презрение к их деятельности, прославлен­ной столь могущественными и почтенными ее представителями. Однако эта эволюция в различных частях христианского мира имеет разные черты. В Италии, например, новые слои добиваются такого триумфа, что старая аристократия вскоре частично воспринимает образ жизни этих парвеню. Труд и торговля для благородного жителя Италии, урбанизировавшейся очень рано, не являются заня­тиями недостойными. Епископ Отгон Фрейзингенский, сопровождая в середине XII века своего племянника, императора Фридриха Бар­бароссу, ошеломленно констатировал, что ремесленники и купцы пользуются в Италии большим уважением. Что сказал бы этот фео­дал, если бы он увидел итальянских сеньоров, опустившихся до заня­тий простолюдинов? Можно представить себе его возмущение, если мы видим, как четыре века спустя такой независимый мыслитель, как Мишель Монтень, в свою очередь удивляется, глядя на эту делови­тую итальянскую знать. В других местах, в частности во Франции, враждебность знати по отношению к труду укрепилась и институционализировалась в социальном и ментальном феномене derogance (по­тери дворянства) Людовик XI был бессилен что-либо поделать. Отныне два вида презрения сталкиваются между собой: презрение аристократов по отношению к работникам и презрение работников по отношению к бездельникам.

Но единство мира труда против мира молитвы и мира войны, если оно когда-либо существовало, длилось недолго. Объединившись про­тив старых господствующих классов, эти социальные категории: низ­шие слои ремесленников, добившиеся общественного уважения, и выс­шие слои городского мира, богатые буржуа, использующие в борьбе с церковью и знатью вес и силу трудящихся масс,— вскоре оказываются разделенными как в духовном, так и в материальном плане. Происходит расслоение, отделившее высший слой городского общества — для удобства назовем его «буржуазия»,— от низших слоев; крупных куп­цов, менял, богачей, с одной стороны, и мелких ремесленников, рабо­чих, подмастерьев, бедняков — с другой. В Италии, например во Фло­ренции, контраст проявляется в институтах власти — «высшие ремес­ла» противопоставляются «низшим ремеслам» и представители последних удаляются с муниципальных должностей.

Новые границы презрения разделяют новые сословия, даже про­фессии. Чрезмерное дробление профессий приводит к тому,что в 1292 году в Париже согласно регламенту их было 130: восемнадцать связанных с продовольствием, 22 в работе с металлами, 22 ткаческие и кожевенные, 36 в изготовлении одежды и т. д. Это горизон­тальное раздробление. Но существовало еще и вертикальное деле­ние: дискриминация отбросила к низу социальной лестницы ткачей и в еще большей степени сукновалов и красильщиков; холодных сапожников (savetiers) поставила ниже сапожников; хирургов и цирюльников-аптекарей ниже врачей; а среди последних выше встали врачи все более и более книжные, уступающие презренную практи­ку ничтожным практикующим врачам.

У флорентийца Джованни Виллани, типичного представителя крупной деловой буржуазии Италии, фламандский сброд низших профессий вызывает лишь презрение.

Труд сам по себе больше не является границей, разделяющей ува­жаемые и презираемые категории, новой границей между уважени­ем и презрением становится труд физический. Интеллектуалы, преж­де всего преподаватели университетов, спешат занять места с поло­жительной стороны этой границы. Даже нищий поэт Рютбеф гордо восклицает: «Я не из тех, кто работает руками». В противо­положность поденным рабочим, мир патрициата, новой аристокра­тии, объединяет тех, кто не работает своими собственными руками:

работодателей и рантье. Даже в деревне сеньоры, ставшие рантье от земли, давят на крестьянина, занимающего положение ниже, чем когда-либо, бременем господских прав и своего презрения.

Новое презрение приносит с собой как возрождение табу пред­ков, так и феодальные предрассудки. Красноречивым свидетельством тому является положение мясников, которым даже с помощью сво­его богатства,— а некоторые из них являются богатейшими жителя­ми города,— не удается преодолеть барьер презрения. Они будут руководителями многих народных восстаний в XIV—XV веках, оказывая поддержку своими деньгами, провоцируя восставшую «ком­муну» своей злобой.

Церковь следует этой эволюции. Первоначально функционируя в феодальном обществе и санкционируя его презрение к професси­ям, она впоследствии принимает возвышение новых слоев, часто спо­собствует ему, очень рано начинает покровительствовать купцам, дает новым социально-профессиональным группам теоретическое и духов­ное оправдание их положения и повышения их общественного и пси­хологического статуса. Но она поддерживает также и реакцию дво­рян и буржуазии. Действительно, рассуждения о профессиях не вхо­дят в ее обязанности. Если в Средневековье она и допускает, что нет недостойных занятий, то она слишком связана с правящими класса­ми, чтобы решительным образом влиять на отношение к професси­ям. Она делает не больше, чем в конце античности по отношению к рабству. Реформация мало что изменит в данном вопросе. Если и правда то, что труд имел большую ценность в протестантском мире, чем в католическом (хотя это не доказано), то это служило лишь тому, чтобы в большей степени подчинить трудящиеся массы протес­тантской аристократии и буржуазии. В данной области религия и идеология скорее являются следствием, чем причиной. История от­ношения к профессиям — глава истории сознания — в конечном счете является главой социальной истории.

Ле Гофф Жак

В кн.Другое средневековье. Время, труд и культура Запада

/Пер. с фр. –Екатеринбург, 2000.С.63-75.

 

 

4.3. Дживилегов А. К. Торговля на Западе в Средние века.

 

В 11-13 веках наиболее типичной формой организации торговли была купеческая гильдия, Англия была типичной страной купеческих гильдий. Примеры берем из английской истории. В Англии не было свободных городов-государств, английские города были подчинены государству. Никаких важных изменений нельзя было ввести, не заручившись санкцией верховной власти. Власть охотно давала санкции, но заставляла платить себе за нее.

Гильдия –это союз купцов, который ставит своей целью получение торговых привилегий и осуществление их в своем городе и в других городах. Члены гильдии присваивали себе, одни среди жителей данного города, право торговли в самом городе и с другими городами. Это означало, что если какой-нибудь горожанин, не приписанный к гильдии, вздумает заняться торговлей, то он обязан или сделаться членом ее, или же платить пошлину, от уплаты которой гильдейские были свободны. Исключение было только для ремесленников, торговавших съестными припасами. Для купца- профессионала принадлежность к гильдии обязательна. В то время у ремесленников не было еще своих гильдий (цехов).

Купеческая гильдия была отчасти и братством. Члены гильдии считали своим нравственным помочь товарищу в беде, поддержать в годину денежных затруднений, выручить его из тюрьмы, ухаживать за ним во время болезни, устроить в случае смерти приличные похороны. Если же гильдейский человек поступал вопреки требованиям профессиональной этики, то его судили товарищи своим судом.

Гильдия управлялась выборными властями. Главой ее считался ольдермен, которому его делах помогали четыре пристава и совет из 12 или 24 лиц. (Кроме гильдии купеческие союзы называли цехами или ганзами, преимущественно во Франции и Германии. В Англии купеческие организации появились раньше ремесленных, а в Германии, наоборот)

Но существовали и ассоциации гильдий, к из числу относилась Лондонская и Немецкая ганзы.

Лондонская ганза была создана купцами Фландрии в 13 веке, связана с торговлей шерстью. Фландрия нуждалась в английской шерсти. Для вывоза шерсти и было создана ассоциация. Это была межмуниципальным учреждением, купцы разных городов в ней участвовали. Вначале ее членами состояли купцы 17 городов, потом 50.

Условия членства: быть купцом в своем городе и год и один день не числиться ремесленником. Ремесленников боялись как конкурентов и хотели отстранить от закупки шерсти по дешевым ценам.    

(Вообще городские союзы создавались в разных странах для борьбы с королевской властью или с баронами.

В 13 веке две немецкие ганзы слились в одну. Ее члены группировались на три отделения. Во главе каждого из них стояли города, первенствовавшие в лондонской и немецкой организации. Саксонские и северные города признавали первенство Любека, вестфальские и прусские –Кельна, а немцы с острова Готланд и из Ливонии – Висби. Во главе организации стояли ольдермены, числом шесть, ежегодно переизбираемые.

Торговые соглашения между городами: предметами соглашений были –объединение монеты и пошлин, взаимная юридическая защита, взыскание долгов с бежавших или скрывшихся дожлников.С.122

В 14 веке появляется Немецкая Ганза, она было общенемецкой. Империя была слаба, Англия вела войну с Францией, Русь можно было не принимать во внимание. Ганза приобрела руководящее значение в северной половине Европы. Ганза заключала договоры в течение 14-15 веков с разными государствами, цель которых в том, чтобы свободно осуществлять на чужбине свою торговую деятельность.

Этими договорами местный государь обеспечивает немецким купцам безопасность личности, обещает им защиту, отменяет действия призового права на море и на суше, снимает ответственность за долги и проступки их земляков, соглашается на регулирование и понижение таможенных пошлин, дает льготы, разрешает розничную торговлю.

Но ганзейцы хотят обыкновенно большего, целью их стремлений является основание конторы. Контора – это торговая колония, которая постоянно поддерживались связи с местным населением и наделена, кроме того, некоторыми публичными правами: она может судить своих членов согласно нормам родного, не местного права и принимает участие в местном суде всякий раз, когда он разбирает тяжбу между ганзейцем и местным жителям. Это приводило к тому, что многие эти купцы на чужбине пользовались большими правами, нежели местные. Ганза –торговая держава, она монополизировала всю североевропейскую морскую торговлю и считаться с ней можно было лишь подчиняясь ее требованиям. Число городов в составе Ганзы от 70 до 100.

Каждый город в составе ганзы мог выйти из ее состава, если не соглашался с мнением большинства, то должен был уйти. Проводились регулярные съезды городов. Монополия ганзейцев внутри союза. Товарная торговля с начала и до конца оставалась главным предметом деятельности Ганзы.

На гильдию нельзя смотреть как на торговое товарищество –для этого ей недоставало типичного признака - общности капиталов и операций у членов гильдии. Члены гильдии торговали каждый на свой риск, у каждого был свой капитал и каждый получал свой барыш. Товарищами гильдейцы были постольку, поскольку пользовались общей охраной от конкуренции гостя, но между ними самими конкуренция в принципе не устранялась, но в смягченной форме. Городские правила требовали, чтобы никто из купцов не стремился к получению больших барышей и к накоплению крупных капиталов…Но наряду с гильдией в 13 веке встречаемся с коллективными капиталами и операциями.