Возврат к Средневековью

1.

Еще сравнительно недавно господствовало мнение, что сред­невековая философия - это какой-то досадный перерыв в развитии европейской мысли. Между греческим умозрением и новой филосо­фией простирался для нас тысячелетний "мрак средневковья". И так думали не одни только профаны. Возьмите любой почтенный компендиум по истории философии, и вы увидите, какое несущест­венное место (и качественно и количественно) занимают здесь системы Средневековья: посвятив несколько поверхностных стра­ниц этому многовековому периоду, исключительному по богатству и напряженности мысли, историк спешит обыкновенно поскорей вступить на торную дорогу "новой философии". Самое слово "схо­ластика" издавна получило для нас нежоративный смысл.

Теперь не то. Положение резко переменилось. Обо всем, что произошло со времени Декарта, принято ныне говорить свысока. Теперь только духовно-отсталые биржевые игроки Поля Морана чи­тают Фрейда во время деловых перелетов на аэроплане. Истинные утонченники давно преодолели это смешное варварство. Современ­ные снобы цитируют Св. Ансельма между двумя турами фокс-трота и, если верить небрежному признанию Монтерлана, перечитывают Блаженного Августина по дороге на футбольную площадку...

2.

Переворот не исчерпывается, однако, смешной модой, господствующей среди блюдолизов культуры. Бл. Августин вдох­новляет не только футбольную идеологию Монтерлана, но и очень серьезные искания, напр., Блонделя. О влиянии Св. Фомы на сов­ременную французскую мысль мне уже приходилось бегло говорить на страницах "Звена". Прибавлю здесь, что влияние это далеко не может быть объяснено причинами только религиозного порядка. С этой точки зрения, крайне характерна, напр., позиция Гонзала Трюка: чуждый всяким религиозным основаниям, он столь же реши­тельно провозглашает необходимость возврата к томизму, как и ортодоксалные католики Маритэн и Массис (здесь для нас несу­щественно, что сам Трюк философ весьма сомнительный).

Словом, нельзя отрицать, что средневековая мысль не толь­ко сделалась предметом более внимательного и глубокого изуче­ния, но стала источником и вдохновительницей новых, порою весьма существенных, исканий.

Правда, в Германии последнее почти не наблюдается. Но уже для понимания современного русского идеализма приходится учи­тывать многообразные средневековые воздействия. Однако, с осо­бенной резкостью указанное явление обнаружилось, конечно, во Франции. Это и понятно. В Германии слишком сильна и богата но­вая, от Канта идущая, философская традиция, чтобы возможен был, вне и помимо ее, прямой возврат к средневековой мысли. Тогда как Франция - от Декарта и Мальбранша до Бергсона - не создала, в области систематической и строгой философии, ничего подлинно-значительного. Во Франции - это приходится признать - нет новой философской традиции. И традиция Декарта совсем не является традицией французской философии, поскольку она ведет, прямо и неуклонно, через Спинозу и Лейбница - к Канту.

Поэтому, при нежелании включить себя в существенно-чуждую германскую духовную традицию, всякая попытка преемственно свя­зать себя с прошлым неизбежно ведет к Средневековью.

3.

Существенное место занимают в рассматриваемом движении труды проф. Этьена Жильсона. Жильсон не только знаток и трез­вый исследователь средневековой мысли; ему в высокой степени свойственно прямое, конкретное видение самого существа, самой плоти этой мысли. Это "прямое видение", соединенное с исключи­тельной строгостью метода, делает книги Жильсона значительней­шим из всего, что было до сих пор высказано по этому предмету. В нарастающем движении Жильсону, несомненно, прнадлежит выпол­нить двоякую роль: с одной стороны одушевляющую, движущую, с другой - сдерживающую и направляющую. Последнее тоже крайне существенно, при тех крайностях и преувеличениях, которые свойственны вождям нового движения...

Только что вышло новое издание декартовского "Discours sur la methode", снабженное обширным комментарием Жильсона. Книга во многом по-новому осмысляет систему Декарта, уясняя ее существенную, неразрывную связь со средневековой мыслью. Мы присутствуем, наконец, при окончательном заполнении того чудо­вищного пробела в наших историко-философских представлениях, который заставил когла-то Тома наивно воскликнуть: "Между ве­ком Аристотеля и веком Декарта я вижу двухтысячелетнюю пусто­ту".