Дама - Философ - Поэт - г-н Х

Х. (складывая рукопись). Я кончил...

Дама (к философу). Знаете, все это явно направлено против вас. И подумайте, ведь если Х. прав (а я чувствую, что он прав... кажется, чувствую), то вы... как бы это сказать... ну, просто лишились специальности. Выходит, что и философия и абсолютное (а я так увлеклась абсолютным!..) - выходит, что все это устарело. Надо предаться "конкретному, эротическому узрению вещей" - понимаете э-ро-ти-ческому!.. Но ваше имя, ва­ше положение, ваш возраст, наконец, вам этого не позволяют... Так как же быть? Отвечайте же, возражайте, опровергайте!

Философ. Успокойтесь, Дело далеко не так безнадежно. Х., друг мой, я, признаться, слушаю вас, слушаю - и недоумеваю. Вы говорите, что разум насильственно сводит к мертвому тожеству живое многообразие сущего. Что он подменяет мир пустою и логи­чески-принудительной схемой. И вот, вы зовете нас вернуться к "живой полноте". Для этого якобы необходимо, прежде всего, от­казаться от "скудного рационального познания" и искать "жадно­го, осязающего постижения реальности". Так ли я вас понял?

Х. Приблизительно так. Но что именно вызывает ваше недоу­мение?

Философ. Вот что. Выходит, - чтобы вернуться к этой самой "полноте", надо предварительно подвергнуть себя жестокой опе­рации: с корнем вырвать некую смущающую и опасную, на ваш взгляд, силу - разум. Старый прием! И знаете, у кого вы этому научились? У нас же, у ваших врагов - у философов. Умаление вещей и человеческой личности, в котором вы их только что об­виняли, - ведь оно как раз в этом и заключается: признать, что в человеке что-нибудь заслоняет высшую реальность и начать "отрешаться". Отрешаться от тела с его страстями и лживыми свидетельствами чувств или, как вы, - от разума: прием, по су­ществу, один и тот же. Но философы, по крайней мере, последо­вательны: они делают это ради абсолютной истины. Абсолютноя, т.е. отрешенная. Самая этимология здесь за них, и нет никакого повода к недоразумению. Но вам это уж совсем не пристало. Вы ведь жаждете "полноты", да еще и "живой". Хороша полнота, ко­торая в том и состоит, что меня лишают существенной части меня самого! Пускай разум опасная сила, но он во всяком случае - сила. Неоспоримо наличная в нас, вполне реальная. Предположим, что вместе с вами и я возмечтал бы о "полноте". И что же? Я все-таки решительно отказался бы от предлагаемой операции - именно ради моей полноты, именно ради моей цельности, на защи­ту которых вы заявляете какие-то специальные права.

Я знаю в себе разум - гордый, стремительный, непримиримый в своем мужественном требовании последней ясности и последней строгости. Как вы хотите, чтобы я его "искоренил"?.. Разве что из христианского смирения и самоунижения. Это было бы понятно. Но ведь вы, кажется, призываете совсем не к смирению.

Заключаю. Вам нужна вовсе не полнота бытия, но полнота минус разум. А в результате такого вычитания-умаления получа­ется одно: хаос. Называйте же вещи их именами... Впрочем, это уже "требование разума", и постольку оно для вас необязатель­но, мне, значит, остается только смолкнуть. Прибавлю, все-та­ки, что беспорядочно пользоваться разумом это еще не значит отвергать разум, а смутно и пртиворечиво философствовать - и не значит упразднять философию. Веди и вы, мой друг, vous faites de la philosophie comme les autres, - et de la mauvaise...

Поэт. Позвольте, вы преувеличиваете и, подозреваю, не без немерения. Даже мне, человеку диалектически неискушенному, все-таки ясно, что Х. говорил о другом. Не против разума он восставал, а против так называемого чистого или рационального сознания, т.е. против односторонней и, я бы сказал, противо­естественной деятельности разума. Ведь так, Х.?

Х. Скажем, так.

Поэт. Разрешите, я буду отвечать за вас. Итак, Х. отрицал не разум вообще, но разум раскрепощенный, переставший служить жизни и всецело предоставленный себе самому.

Основная функция разума: условно сводить различия к то­жеству и множественность к единству. Полная слепота к качеству - необходимое условие этой полезной, но по существу предвари­тельной деятельности. Но разум, разучившийся служить и притя­зающий властвовать, заносчиво принимает свой закон за закон самого бытия и свою меру - за меру самих вещей. Он соглашается признать действительностью лишь то, что в силах исчерпать и подчинить. Но мир, где все неповторимо, где ничто не может быть сведено ни к чему другому, где всякая вещь властно ут­верждает свою качественную единственность, - немудрено, что этот мир оказался "не по зубам" разуму в его стремлении во что бы то ни стало сводить одно к другому и, в конечном счете, все

- к одному. Осталось заподозрить реальность мира и подменить его другим, более податливым. И разум сам построил себе вто­рую, "абсолютную" реальность, - призрачный двойник нашей, "от­носительной", - новый мир, всецело подвластный его закону; мертвый, но рационально-неоспоримый.

Мы, живые, мы расколоты теперь между этими двумя сферами. Соблазненные призрачным и стройным миром, мы уже усумнились в реальности того, в котором живем, мы разучились цельно и безо­говорочно любить, видеть, осязать зримое. За всякой вещью для нас уже зияет расчисленная пустота, и взгляд скользит мимо ве­щи, сквозь вещь. Даже ребенок уже не верит тому, что каждое мгновение радостно раскрыто каждому его взгляду. Он лишь авто­матически, из атавизма, еще видит это небо, эту землю, это солнце, но оно уже прекрасно знает (из учебника космографии!), что все это на самом деле не так, и может вам это точно дока­зать, если вы сомневаетесь. Насколько атрофировалось в нас чувство реальности, если достаточно учебника космографии, что­бы оно распалось и подменилось мертвой и гладкой схемой. Это чудовищно, и это уже кажется вполне естественным. И это только пример. Но так во всем. Мир развоплощен разумом!

Но разум, по своей природе, лишь скромный строитель по­лезных и заведомо условных схем. И только. Он должен отка­заться от незаконных притязаний. Он не имеет права дерзко ста­новиться между нами и божественным богатством живого мира, о котором властно свидетельствует конкретный опыт.

Итак, если я верно понял Х., дело не в том, чтобы "иско­ренить разум" и этим умалить человеческую личность. Надо лишь указать ему должные границы и обязанности. Этим мы утвердили за ним и его действительные (а не вымышленые) права и восста­новим его подлинную природу.

Философ. Словом, и овцы целы и волки сыты. Я не знал, что вы такой любитель умеренности и компромисса. "Принять цельно и до конца - или до конца отвергнуть" - ведь это, кажется, ваше правило. Так что умерять и примирять вам как будто не к лицу. И потом, посмотрите, что у вас получается. Разум, присмиревший и трусливо изменяющий себе самому. Разум, льстиво лебезящий перед иррациональным. Разум, с покорностью, ничего не спраши­вая, приемлющий и утверждающий все, что ему подскажут чувство или воля (- все это, видите ли, приумножает "божественное бо­гатство мира"). Нет, уж лучше отвергнуть его совсем, чем прев­ращать в покорную служанку жизни, т.е. всех и всякого.

Поэт. Во-первых, разум не обязан себе изменять. Он лишь должен отказаться от незаконных притязаний и притом на вполне разумном основании.

Во-вторых, разве не достойнее служить жизни, чем властво­вать над умопостигаемыми призраками? Разве, превращаясь из са­моцели в средство, разум оказывается умаленным? Наоборот! Ведь пользоваться оружием в бою, ради победы, это не значит унижать оружие. Правда, можно любить его и "бескорыстно" - например, собирать коллекцию оружия. В первом случае оно - лишь средство, во втором - самоцель. И все-таки в праве ли коллек­ционер обвинять воина в неуважении к оружию?

Итак, простите нам, мудрый хранитель Паноптикума Чистого Разума, простите, что мы собираемся, сорвав этикетки, разоб­рать по рукам все, что еще годно для дела, для борьбы. А про­чее - на слом.

Дама. Итак, поработители живого бытия и безжалостные слу­жители незаконно воцарившегося Разума внезапно превратились в безобидных хранителей паноптикума! Faire des metaphores suivies - это правило явно не входит в вашу поэтику... Но дело не в этом. Несмотря на воинственные метафоры, главное мне те­перь ясно. Беспокойный разум просто мешает вам мирно жить и беззаботно услаждаться "божественным богатством мира". Он тре­бователен и несговорчив, он бязывает к выбору и строгости, он отказывается безоговорочно принимать все "свидетельства конк­ретного опыта". А вы, как избалованный ребенок, хотите без разбору лакомиться всем "качественным многообразием". Ну, что ж, лакомтесь: poetae licet. Только пытайтесь при этом, чтобы оправдать свое сластолюбие, заткнуть рот разуму. Не воображай­те, что его "прямая обязанность" потакать вашему произволу. И, главное, не принимайте позу гордого бойца, которая все равно никого обмануть не может. Вам нечего бояться за себя и за ваш пестрый мир - к поэтам разум снисходителен. Но при одном усло­вии: это они должны "отказаться от незаконного притязания"... философствовать.

Поэт. Перестаньте иронизировать, это ровно ничего не вы­ясняет. Будем говорить по существу. Вы сейчас бросили мне тя­желое обвинение, и я должен на него ответить.

Нет, не слабость и не сластолюбие заставляют меня обуз­дать и гораничить разум, но забота о цельности и единстве моей личности. Я привык смотреть на себя, как на крутой, трудный путь к другому, подлинному себе. Находя в себе множество про­тиворечивых сил и возможностей, я вижу в них лишь сырой, непо­датливый материал, к которому надо подходить решительно и без жалости. Упорствовать, одолевать, сочетать, ограничивать - и медленно становиться собою! Вот почему я не могу предоставить разум его собственной инерции. Я не могу позволить ему разви­ваться обособленно в ущерб моей цельности, в ущерб моей живой связи с миром. Он должен утверждать меня в сущем, а не выры­вать из него.

Философ. Словом, вы хотите строить свою личность как бы извне, искусственно урезывая и извращая составляющие ее силы. А не думаете ли вы, что только до конца свободный и до конца верный себе разум может войти в подлинное, органическое единство? Неужели вы не чувствуете, что изменяя себе он тем самым изменяет и вам? А если вы боитесь, что - свободный - он нарушит вашу цельность, то не дорого же стоит эта цельность, которую надо держать в вате и всячески предохранять от резких толчков. Повторяю, вы стремитесь поуютней приютиться в ка­ком-то укромном уголку и - вопреки вашему пафосу - ничего ге­роического в этом нет.

Подлинная цельность личности - свободная согласованность свободных сил (в том числе и разума). Так думаю я. Но допустим

- вместе с вами - что такая согласованность невозможна, что эти раскрепощенные силы вечно будут враждовать между собою. Вы и Х. - с вашей же точки зрения - должны только радоваться. Ведь Х. только что противопоставлял - не без пафоса - геракли­товский Логос "гладенькому и математически выверенному" Логосу Платона. И вот личность уподобляется этому гераклитовскому ло­госу. И она: пламенный узел противоборствующих жадно себя ут­верждающих и вовеки непримиримых энергий. Так что, я думаю, вам совсем не выгодно усмирять или выводить из строя одну из этих борющихся сил. Наоборот, вы должны, следуя вашей пышной терминологии, "трагически приять и утвердить" разум во всей его мощи и непримиримости. А вы хотите подменить его каким-то угодливым лакеем. Не понимаю, не понимаю.

Поэт. Но позвольте, все те, кто безоговорочно и всецело приняли разум, приходят, кажется, совсем не к "пламенному про­тивоборству вовеки непримиримых энергий". Разум и не думает бороться. Он медленно, исподволь, неуклонно вытравливает, раз­лагает и усмиряет все другие силы личности. Воцаряется полное спокойствие, где ни одна из "противоборствующих энергий" и пикнуть не смеет. Окаменение, скудость - и образцовый порядок. Вы прекрасно знаете, что этого я и не хочу.

Философ. Слабы же, значит, все другие силы, если разум так легко и так окончательно их усмиряет. Сомнительна также божественность и реальность того пестрого мира, за который вы ратуете: ведь разуму ничего не стоило его развоплотить и под­менить, по вашим собственным словам. Все, что я от вас слышал, далеко не к чести ни вам, ни защищаемой вами реальности. Вы собирались бороться с разумом, а, оказалось, просто от него прячетесь, не веря в свою победу... В конце концов, вы пряче­тесь от себя же самого.

Поэт. Продолжайте, продолжайте. Здесь действительно вскрывается какая-то коренная трудность концепции Х.

Философ. И вашей, друг мой, и вашей. Повторяю, разум есть, неоспоримо есть, и властно требует ответа. Победите, если не хотите подчиниться, но не забивайтесь в дальний угол, чтобы предаваться всяким "конкретным постижениям сущего". Бо­ритесь... но бороться с разумом можно только его же оружием. Поясню. Предположим, что перед вами одно из "развоплощенных" положений - ну, скажем, какая-нибудь истина из ненавистной вам космографии. Выше отношение к ней может быть двояким: либо слепо и просто ее отвергнуть (т.е. спрятаться от нее), либо ее опровергнуть, т.е. бороться с ней оружием разума. Но взяв в руки его оружие, надо следовать и его законам - цельно, неук­лонно, до конца. Ибо стоит вам уклониться от этих законов, как оружие в ваших руках превращается в ничто, - и вам проще было бы спрятаться сразу.

Резюмирую. Бороться с разумом можно только подчинившись ему; а раз подчинившись, надо следовать до конца, до последней ясности. Но тогда, с неизбежностью, вы рано или поздно должны будете заподозрить реальность любезного вам мира, "где все единственно и ни к чему не сводимо", - и уж вряд ли вас тогда соблазнит "эротическое узрение сущего", о котором столь красноречиво говорил сегодня наш друг Х.

Поэт. Да, все это гораздо сложнее, чем я думал... Вот уж подлинно - nec sine te nec tecum! Как же быть?

Философ. Об этом спросите у Х.

Х. Что ж, я готов ответить... но только не слишком ли мы утомили нашу милую хозяйку столь глубокомысленным словопрени­ем? (К поэту) Знаете что, предоставим разуму торжествовать... до нашей следующей встречи.

 

ПОБЕДЫ ФРЕЙДИЗМА

 

Влияние фрейдизма растет с каждым днем. Нет оснований предположить здесь возможность перелома: явно, что мы имеем дело не с модой или временным увлечением, но с тенденцией глу­бокой и показательной. Прежде всего, фрейдизм не только отвле­ченная доктрина. Он создал вполне реальную возможность плодот­ворного подхода к огромной сфере явлений, доселе почти не­доступной. То, на что Фрейд указал раз навсегда, уже не может быть игнорируемо, как бы долеко мы не отошли от общих формул несговорчивого венского психолога. Правда, именно эти формулы (пансексуализм, пресловутый символизм) особенно сущесвенны для вульгарного фрейдизма, но не в них, конечно, основная заслуга Фрейда.

Самое упорное сопротивлеине новой психологической доктри­не оказали страны латинской культуры и, прежде всего, Франция. Однако и здесь, за последние годы, фрейдизм восторжествовал, с ним равно, - хотя и по-разному, - считаются и в Коллеж де Франс, в клинике и в самом грязном литературном подпольи - от проф. Жанэ до Андрэ Бретона включительно. Пишут психоаналити­ческую критику, истолковывают, с точки зрения сексуального символизма, не только Руссо и Мопассана, но даже "Песнь о Ро­ланде" (J.Vodoz); наконец, в "Одеоне" идет пьеса Ле Нормана, с "комплексом Эдипа", бисексуализмом и прочими эффектными аксессуарами фрейдизма. Самая существенная сторона его оста­ется мало доступной не толко для профанов, но даже для широких медицинских кругов Франции. Дело в том, что из работ Фрейда переведены на французский язык лишь те, где на первый план выдвинуты вопросы общего, почти философского характера - т.е. именно то, что наиболее сомнительно (хотя и наиболее эффектно) в этом учении. Труды Блейлера, осторожного психиатра, главы цюрихской школы психоаналистов, остались непереведенными. На­конец, самый способ изложения Фрейда, по многим причинам, мало способен расположить к нему французских психологов и психиат­ров.

Благодаря этому, психоанализ часто был фо Франции предме­том столь же наивных восторгов сколь и несправедливых осужде­ний.

На днях вышла первая книга нового периодического органа, специально посвященного вопросам психоанализа: "Психиатри­ческая эволюция". Журнал объединяет французских психологов и психиатров, в той или иной степени причастных фрейдизму; он вводит нас в самую лабораторию нового метода и выдвигает на первый план именно методологическую и опытную ценность венской доктрины. Программа журнала очень широка: чисто-клинические наблюдения (статьи Кодэ, Лафорга, Целье) соображения истори­ко-методологического и систематического характера (работы Мин­ковского, Эснара, де Сассюра, Минковской); вопросы общей пси­хологии (напр., "Грамматика, как способ исследования подсозна­тельного" (Дюмурстта и Пишона); наконец, обширная библиогра­фия. Отметим любопытное исследование Алленди о зачатках психо­анализа в древней философии. Не вполне удовлетворительна, по­жалуй, лишь сбивчивая и неопределенная статья Бореля и Робэна ("Мечтатели"). В общем, журнал несомненно призван сыграть зна­чительную роль в развитии французского фрейдизма, - не того вульгарного и преходящего, о котором я только что говорил, но подлинного и плодотворного, который, повторяю, принадлежит к показательнейшим явлениям нашей эпохи.

 

* * *

 

А вот поучительный и характерный факт из истории фрейдиз­ма в России, где, как известно, не любят теперь предаваться пустым умствованиям, но разом переходят к делу.

Передо мною книжка Б.Казанского "Метод театра" (Ленинград 1925) - книжка чрезвычайно бойкая и с сильно "сексуализирован­ным" стилем (термины "libido teatralis", "эксгибиционизм твор­чества" и проч. пестрят здесь на каждой странице наряду с тра­диционными пролетарскими метафорами "диктатура искусства", "эстетический заговор" и т.д.). Вот что узнаем мы из этой книжки.

В Петербурге додумались до "психоаналитической постанов­ки" (это не что в "Одеоне", а куда эффектней!). В одной из школ удалось разыскать, на предмет опыта, "очаровательную де­вочку и шесть влюбленных в нее мальчиков". Они должны разыг­рать на сцене вполне реальный и действительно переживаемый ими роман. "Ролей не было, - повествует автор, - каждый говорил то, что считал нужным по смыслу своего участия в действии... Роман продолжался для них на сцене, волнуя кровь и смущая мысли... Он получил свое завершение в спектакле, который раск­рыл затаенное, помог выявиться их бесформенным, скрытым и по­давленным чувствам; дал незрелым или борющимся влечениям сло­житься в отстоявшееся решение... Он был действитено доведен спектаклем до конца, сценически изжит... Это был замечательный опыт коллективного психоанализа. Это была сублимация жизненных коллизий.

Остатся только пожалеть, что у нас в буржуазной и косной Европе нет под руками столь удобного материала, как дети со­ветских школ, над которыми можно безнаказанно и безответствен­но предаваться самой рискованной психологической вивисекции.

Увы, нам всегда недоступна "авто-био-реконструкция" (по элегантной терминологии автора).

 

"ОБЪЯСНЕНИЕ НАШЕГО ВРЕМЕНИ"

 

 

1.

 

Европа, как единство стилей и традиций, как система идей и ценностей, когда-то - еще так недавно - совпадала, почти отождествлялась для нас с определенным географическим единством. Мы забыли, что Европа не территория, но лозунг и знамя, в верности которому клялись

Мы все читавшие Гомера,

Приявшие, что дал нам Рим...

И вот, на наших глазах граница Европы сместилась и реши­тельно передвинулась от Урала - к Рейну: дальше начинается об­ласть мятежников, изменивших старому знамени, - Советская Россия, Германия, которая "решительно отвернулась от Запада" и "стремится к азиатскому сознанию и универсальному синтезу" (как констатирует один из ее идеологов)... Голоса врагов (Ро­биндранат Тагор) и изменников (Шпенглер, Кейзерлинг) торжест­венно провозглашают моральное падение и "конец Европы". Евро­пейское сознание кажется "узко провинциальным" (Шпенглер). От­тесненная, на континенте, в пределы стран латинской культуры Европа - извне - поставлена перед лицом двух опасностей: быть раздавленной напором восточной анархии или превратиться в увеселительную колонию и музей для варваров Нового Света.

А изнутри: разложение исконных и органических устоев и догматов, кипение противоречивых идей и тенденций, скептицизм и любопытство; недаром "зовы Востока" соблазняют слабых, и в самом сердце осажденной Европы - где-нибудь "в катакомбах" Бо­биньи - рабы и чужестранцы приносят жертвы восточным божествам мятежа...

 

 

2.

 

"Не умея стать слугами великого дела, мы превратились в рабов всех и каждого". "Нужна новая вера и искание новой твор­ческой дисциплины, иначе Запад погибнет: тогда слетятся коршу­ны Алариха и придут огромные вандальские волки"...

Так говорит Люсьен Ромье, автор показателной книги "Объ­яснение нашего времени".

Ромье совсем не мечтатель с пророческими претензиями и даже не теоретик: он трезвый историк-архаист и, кроме того, "человек дела" - директор "Фигаро". Его диагноз современности - не отвлеченная теория, но простое констатирование фактов. Проблема ставится автором прежде всего в отношении Франции, и лишь в своих выводах он подходит к проблеме Европы в целом; но это не лишает книгу ее общего интереса: Франция остается в на­ши дни, несмотря ни на что, самой крепкой цитаделью евро­пейского духа, и судьба Европы - ее судьба.

Отметим некоторую недоговоренность и как бы нежелание до­водить мысли до их последнего вывода, а также не вполне оправ­данные претензии на систематизм в изложении. (Правда, "Объ­яснение нашего времени" лишь первая часть задуманной трило­гии). Во всяком случае, книга крайне поучительна и сама по се­бе и, особенно, как "знамение времени".

 

 

3.

 

Ромье начинает с анализа естественных факторов, лежащих в основе французской культуры, приходит затем к рассмотрению проявлений человеческой активности (деньги, школа, обществен­ное мнение, пресса и т.д.) и, наконец, к тому, что он называет "идеологиями за отсутствием идеала" (цивилизация, национализм, демократия, наука). Он пытается показать, как эти идеологии (положительные в себе) выроджаются в начала опасные и отрица­тельные, если не подчинены высшему регулирующему фактору: пре­доставленные самим себе, они превращаются в ряд пустых формул, лишенных действенности и моральной императивности.

Рассмотрение современного государства, основанного на "равновесии частных интересов", вплотную подводит автора к центральной проблеме книги - проблеме власти и авторитета. "Крушение принципа авторитета не есть явление политическое, но явление интеллектуального порядка: подлинный враг авторитета есть искание веры". Отсутствие единой доктрины, единого догма­та неизбежно влечет за собою возникновение множества случайных и противоборствующих авторитетов; и, наоборот, принятие догма­та есть в тоже время принятие устойчивой иерархии.

Итак, проблема власти и проблема веры - это для Ромье лишь две стороны одного и того же, рокового для современности, вопроса.

 

 

4.

 

"Старая Европа умела соединить мораль любви с моралью ме­ча; новая Европа потеряла любовь и не смеет поднять меча". Это делает ее беззащитной перед лицом чуждых сил, которые, обога­тясь всей европейской техникой, смело и решително сделали ее орудием для своих целей. Ромье видит трусливое попустительст­во, господствующее всюду, и тревожно ищет в своременности признаков новой веры, способной породить новый авторитет: "В глубине современных душ можно заметить ростки нового мистициз­ма. Оставаясь неорганизованным, этот мистицизм может привести к варварству; но, упорядоченный, он способен вновь восстано­вить Европу... Надо лишь освободить ключи скрытые повсюду вок­руг нас"... Положительные утверждения и надежды Ромье, к сожа­лению, настолько же туманны, насколько его диагноз точен и от­четлив. Человек осторожный, он прежде всего уверяет нас, что " il n'y a presque rien a faire en reaction, il y a tout a faire en action". Он говорит о новом типе "религиозного орде­на" - артели (equipe) - о возрождении "чувства долга" и "соз­дания общественной необходимости", о конце "умственного кочев­ничества", "общей идеологии".

Мы узнаем наконец о нарождении новых незаинтересованных аристократий, которым надлежит подавать пример самоотврженного служения "единой идеологии". Но в чем заключается "единая иде­ология", при каких условиях возможно нарождение новых аристок­ратий - об этом автор умалчивает.

Возникает невольное подозрение, не является ли и новая идеология лишь "идеологией за отсутствием идеала" или вернее - конкретного религиозного догмата. Если это так, то Ромье сам становится мишенью собственной диалектики, как случайный слу­житель одного их тех случайных мнений, какими кишит современ­ность.