Функция накопления, хранения и передачи норм, ценностей, значений и знаний

Благодаря культуре осуществляется передача соци­ального опыта как от одного поколения к другому, входящему в жизнь, так и в синхронном разрезе внутри общества, между странами и народами. Культура со­храняет социальный опыт поколений в понятиях и сло­вах, математических символах, формулах науки, свое­образных языках искусства, которые рассказывают о человеке, его творческих силах и возможностях. В этом смысле культура “память” общества, кладовая накоп­

ленного им опыта, хранительница времени, упорядочи­вающего этот опыт. '

Если измерение времени — по часам и календарям — отвечает необходимости установления “единого време­ни” в данном обществе, да и во всем мире, то празд­ники, юбилеи и памятные даты — семейные, групповые, локальные, национальные, религиозные и интернацио­нальные — большей частью возвращают нас к тому событию в прошлом, которое имеет значение для дан­ной общности и память о котором поддерживает ус­тойчиво признание какой-то части опыта.

Временное измерение культуры относится как к прош­лому, так и к будущему, что проявляется в перспектив­ных ориентациях, планировании действия, нововведениях и открытиях, выводящих общество на новые рубежи.

Казалось бы, культура тем эффективнее будет об­служивать общество, чем больше накопленный ею объем информации, правильно отражающий ее собственные чер­ты и черты внешнего мира, чем меньше утраты и чем свободнее доступ к этой информации. Но память всякой культуры избирательна. В ней сохраняются лишь зна­чительные события, придающие смысл истории данного общества.

Тема утраты прошлого, потери коллективной и ин­дивидуальной памяти часто встречается в искусстве. Сознательное искажение истории, превращение ее в политику, опрокинутую в прошлое, характерны для об­щества, изображенного английским писателем Дж.Оруэллом в романе-памфлете “1984”. В этом обществе подлинные исторические документы давно уничтоже­ны. Люди, составляющие огромный штат так называ­емого “Министерства правды”, заняты переписыванием всей ранее выпущенной печатной продукции с целью приспособить ее к официальным установкам и авто­ритетам.

В этой художественной гиперболе выявлены меха­низмы, к которым прибегали тоталитарные режимы. Бо­лее простой способ манипуляции с родовым сознанием человека обрисован в романе Ч.Айтматова “И дольше века длится день”, в котором посредством некоторой “пластической операции” с черепом похищенного юноши из его сознания изглаживается память о прошлом и он остается покорным рабом — “манкуртом” — своих

хозяев.

Однако социологический анализ социальной “памя­ти” выявит иную, более динамичную картину. В со­знании как индивида, так и группы или общества в целом происходит постоянное приобретение и накоп­ление новых знаний наряду с частичным забвением прежних. И если изучение характера этих процессов в индивидуальном сознании — сфера психологии, то культурологический анализ, развернутый в ином изме­рении, покажет действие механизмов памяти и забы­вания в общественном сознании.

Как показал, например, известный этнограф и исто­рик культуры М.Элиаде, далеко не все сохраняется длительное время в памяти коллектива или общества любого масштаба и отнюдь не в подлинном и посто­янном виде. Динамика памяти поддерживает знание о значимых событиях, поучительном опыте, оценка кото­рого производится с теми задачами и принципами, ко­торые должно решить и поддержать общество для сво­его выживания, самосохранения, повышения степени со­противляемости трудным обстоятельствам и напастям извне или изнутри. Из памяти “изымаются” (или же подвергаются ослаблению) деструктивные свидетельст­ва, подрывающие сплоченность и стойкость коллектива. Впрочем, идейная операция может носить характер “предания суду истории” деятеля или института, “ви­новного” в невзгодах и потрясениях, обрушившихся на

народ.

В качестве средства хранения и накопления инфор­мации выступают естественная память индивида, кол­лективная память, запечатленная в языке и духовной культуре, символические и вещественные средства со­хранения информации: тексты, книги, изобразительные средства, в том числе памятники, архитектурные соо­ружения, новейшие средства записи текстов, изображе­ний, знаков. Во всех случаях сохранение памяти тре­бует поддержания знаковых систем, определенного ме­тода упорядочивания, организации информации по ее ценности и содержанию. Наиболее распространенной

знаковой системой до сих пор все-таки служит разго­ворный язык, а методами организации — устное пре­дание, мифология, письменность, канон, комментарии, ло­гически и семантически разработанные системы знания, создаваемые различными науками.

В примитивных обществах основными механизмами культурной преемственности служили естественная па­мять, прямое подражание и устная речь. Однако ес­тественная память — механизм ненадежный. Общезна­чимая информация растворяется в живом коллективном опыте и облекается в метафорические формы. Необ­ходимость борьбы с рассеиванием информации застав­ляла охранять целостность и неизменность коллектив­ных знаний и верований, ограничивать нововведения. Это мешало рекомбинации знания, перестройке пред­ставлений о действительности. Кроме того, в силу не­надежности передачи знаний часть их безвозвратно ут­рачивалась, несмотря на огромный объем памяти “ста­рейших-мудрейших”.

Постоянная угроза рассеивания информации, отно­сящейся как к жизненно важным средствам социальной регуляции, так и к познанию мира, вызвала к жизни обширные мифо-поэтические комплексы, фольклорное наследие, хранившееся в живой памяти сказителей и старейшин. Неподвижность этого культурного комплек­са рассматривалась как гарант устойчивости и выжи­вания первичного коллектива (род, племя, семья).

Длительное время письменная культура хранила лишь наиболее важные знания и смыслы, имевшие сак­ральный статус. Но и их поддержание требовало огром­ных усилий, времени, средств, специальных кадров — священников. Религиозные догматы способствовали за­креплению информации, относящейся к функционирова­нию социальных систем организма, удержанию основных мировоззренческих категорий. Догматы претендовали на универсальность и освящались высшими авторитетами. Догма господствовала над живым опытом, существенные результаты которого не находили себе места в соци­альной памяти. Изменение догматов было медленным делом, которое затруднялось еще и сопротивлением хра­нителей “священных заветов”.

Чем сложнее и разветвленнее становилась деятель­ность общества и чем больше накапливалось информа­ции, тем чаще догматический способ ее систематизации вступал в противоречие с задачей выработки новых зна­ний.

По мере вызревания отдельных сторон общественных отношений и специализации видов деятельности скла­дывался новый, научно-рациональный способ расчлене­ния и синтеза фактов действительности и их закрепле­ния в осмысленные, логически стройные системы. Спе­цифические разделы знаний выделялись в соответствии как с характером предмета, так и с его социальной зна­чимостью. Рациональное расчленение информации дало толчок развитию исторического, этического, естественно­научного, практически-политического и других видов знания. Высшая форма социального управления инфор­мацией и ее передачи состоит в том, что задается не готовый образец для подражания и не команда для ре­ализации, а расчлененная программа, рассчитанная на творческое восприятие. Индивидуальное сознание вос­производит требования системы и выбирает вариант их реализации. Индивидуальные новшества, творческое по­ведение оказываются не только допустимыми, но и не­обходимыми для успешного функционирования системы в целом. Рационально-научный способ передачи знания адресован не пассивному исполнителю, а активной, де­ятельной личности, осознающей свою социальную ответ­ственность.

За последние десятилетия происходил ускоренный процесс радикальной смены системы накоплений и хра­нения знаний, что породило информационную револю­цию, создавшую предпосылки для становления постин­дустриального общества. Достижения микрокомпьютер­ной технологии позволили за 30 лет закодировать в электронные программы значительную часть того на­учного задела и информации, которую накопило чело­вечество за предшествующие века своего существова­ния. Формализация методов обработки данных и опе­рирования знаниями позволила не только ускорить тех­нологические и управленческие процессы, освободить значительную часть работников от рутинных трудовых

процессов, но и преобразить само производство знаний, создать “индустрию знаний”, а на ее основе технику с элементами “искусственного интеллекта”, “думающие машины”.

Воспроизводство духовного процесса. Преемст­венность и традиция. Как мы видели, все компоненты культуры — ценности, знания, нормы и обычаи — в той или иной степени несут в себе функцию преем­ственности, осуществляя связь текущей деятельности и поведения с предшествующими образцами. В научной литературе принято называть традицией этот механизм воспроизводства культурной деятельности (а также и социальных или политических институтов), при котором эта деятельность повторяет прошлые образцы и при­знается нормативной в силу их наличия в прошлом. Зачастую можно также встретить и распространение термина “традиции” на сами нормы и социальные ус­тановления, которые таким образом воспроизводятся (национальные, религиозные и прочие традиции). Имен­но многократное повторение становится при этом кри­терием адекватности действия, в котором обычно не осознаются целесообразность и функциональность та­кого действия. Всякое новшество в механизме традиции рассматривается как вредное отклонение и устраняется.

Естественно, что такого рода механизм преемствен­ности оказывается адекватным лишь в относительно простых, изолированных и стабильных социокультур-ных структурах, где рационально-практические и цен­ностные критерии еще не обособились от общей сферы культурной регуляции.

Поэтому термин “традиционная культура” широко применяется прежде всего в этнографии, имеющей дело с такого рода простыми и изолированными структурами и средами. Такая культура имеет безавторское проис­хождение, воспринимается как искони существующая и передается путем устной и невербальной коммуникации. Изменения в такой культуре происходят медленно и постепенно и не фиксируются этническим коллектив­ным сознанием.

Культурной традиции противостоит культура автор­ская, профессиональная, хотя и в ней широко используются те образцы значений и стиль, которые присущи данной среде. Поэтому получают смысл и термины “на­циональные традиции” или “религиозные традиции”, которые, во-первых, отражают сложившуюся специфику духовной жизни, а во-вторых, обеспечивают устойчи­вость каких-то сфер духовной регуляции. Так, во мно­гих обществах важной основой духовной устойчивости выступает религия, утверждаемая религиозным инсти­тутом, или классическая культура, утверждаемая рели­гиозным институтом, или классическая культура, утвер­ждаемая системой образования.

Однако всякое достаточно сложное общество уже не может жить только в традиции, которая уступает свое место культуре регулируемой, “сотворенной”, име­ющей авторское происхождение и фиксируемой во вре­мени. В культурах такого уровня также большое значе­ние имеет поддержание преемственности — в символике, исторической памяти, в мифах и легендах, текстах и образах, восходящих к далекому или недавнему про­шлому. Однако в обществах такого типа традиции лишь дополняют систему других — идеологических, рацио­нально-практических или политико-правовых средств поддержания общественной структуры. Но главное для традиции заключается в том, что она подлежит соот­ветствующей интерпретации, за ее “присвоение” борют­ся различные движения, группы и партии. К ней обра­щаются преимущественно те силы, которые стремятся сохранить существующие порядки и устойчивость об­щества, противостоять деструктивным внешним воздей­ствиям и т.п. Поэтому не вполне корректно с социоло­гической точки зрения определять как возвращение к традиции такие процессы, в которых происходит ожив­ление более ранних или инородных вариантов куль­туры. В этих случаях имеет место скорее “возрожде­ние”, “реставрация”, “оживление” или “ревайвал” эле­ментов культуры, сохранившихся в духовном достоянии данного общества.

На протяжении 60—70-х гг. проблема соотношения традиций и современности стала предметом многих ис­следований и научных дискуссий. В обсуждении этой проблематики многие исследователи стремились вы­

явить характер модернизации тех незападных стран, которые отстали в своем развитии и проходили слож­ный и мучительный путь развития. В рамках такого соотношения традиция стала воплощать все отсталое, несовершенное, подлежавшее либо изживанию, либо от­странению во второстепенные сферы социальной регу­ляции. При таком подходе все незападные культуры в той или иной степени рассматривались как традици­онные, поскольку в них еще не работают механизмы современной регуляции, а в большой степени сказыва­ется привязанность к своему прошлому.

В марксистском направлении история представала в “снятом” виде. Обусловленность социальных отношений наличными производительными силами приводила к то­му, что время отодвигалось в прошлое и подлежало изживанию в новой формации. Революции были при­званы “покончить со старым строем” и коренным об­разом преобразовать общество как в социальном плане, так и всю его надстройку. В историческом подходе идеи, представления и нормы рассматривались как “оп­ределяемые конкретными условиями своего времени”, за рамками которого они становились досадными пережит­ками. В сущности, это приводило к устранению про­шлого как значимого начала культуры. Как остальная надстройка, она должна быть приведена в соответствие с новыми социальными отношениями и лишь временно сохранялась в виде традиции.

Однако потребность общества в устойчивых, прием-лимых и духовно оправданных принципах жизнедея­тельности не может быть удовлетворена официально создаваемыми государством новыми формами культуры, обрядами или нормами, которые неизбежно принимают сильно идеологизированный характер и вызывают от­торжение у части общества. Это и привело к дискреди­тации многих элементов советской культуры в ходе перестройки.

Подобное пренебрежительное отношение к прошлому в сильной степени сказывалось и в позитивистской со­циологии, в тех ее наиболее распространенных направ­лениях, которые были функционально связаны с рас­пространением тенденций глобальной модернизации капиталистического типа. Для этой социологии, изучавшей социальные явления с точки зрения их объективности и органической целостности, прошлое, как и будущее,— “то, чего нет”, и поэтому может быть оставлено за умозрительной философией. Однако на протяжении 70-х гг. как в западной со­циологии, так и в общественной мысли стран Азии, Африки и Латинской Америки такой подход стал под­вергаться критике и пересмотру. Традиционность в дей­ствительности предстала как какая-то форма стабиль­ности и порядка, обеспечивающая выживание огромных масс населения,— в противовес тому разладу, дефор­мации и ломке, которые вели к тяжким бедствиям для огромных социальных групп. Оказалось еще, что ни одна страна не в состоянии настолько адаптироваться к “современным” моделям, чтобы утратить свой облик — и не только во второстепенных, декоративных и ло­кальных элементах культуры или социальных отноше­ниях, но и в основных, определяющих принципах об­щественного бытия.

В результате таких дискуссий и анализа действи­тельности содержание перегруженного понятия “тради­ция” было распределено между другими, более адек­ватными понятиями: самобытность, специфика, культур­ное наследие, культурное ядро, эндогенность. Ведущее и наиболее распространенное понятие “самобытность” используется прежде всего для обозначения определен­ности общества, вытекающей из общности и своеобразия его культурных характеристик и исторического опыта. Этот русский термин более полно передает те оттенки, которые вкладываются в требуемое понятие, чем его английский или французский коррелят — “идентич­ность” (identity). До недавнего времени употреблялся еще менее адекватный термин “личность” (personality). Трудность для западноевропейской терминологии состо­яла уже в том, что “идентичность” и “личность” были заимствованы из социальной психологии, где они ус­пешно применялись для определения внутренней опре­деленности и самосознания личности, а также этических, религиозных, социальных, половых, возрастных и про­фессиональных слоев и групп. Эта определенность со­

храняется во всех изменениях данных групп и в их ролевых отношениях. Перенос этого понятия на куль­турные феномены национального уровня вызвал немало проблем, связанных с соотношением действительных культурных характеристик и их осознания.

Понятие “самобытность” встало в один ряд с поли­тическими понятиями “независимость” и “суверенитет”. На всемирной конференции ЮНЕСКО по культурной политике, состоявшейся в Мехико в 1982 г., культурная “самобытность” была названа одной из важнейших про­блем нашего времени. Таким образом была подчеркнута как самостоятельность этого понятия, так и то, что оно с успехом отражает специфику общественного раз­вития, не только преемственность, обеспечивающую связь прошлого с настоящим, но и ориентированность на будущее, что призвано обеспечить соединение чело­века и народа с ценностями своей цивилизации.

В материалах ЮНЕСКО “самобытность” раскрыва­ется как “жизненное ядро культуры”, тот динамический принцип, через который общество, опираясь на свое про­шлое, черпая силы в своих внутренних возможностях и осваивая внешние достижения, отвечающие его по­требностям, осуществляет постоянный процесс самосто­ятельного развития.

Недостаток приведенных определений понятия “са­мобытность” в том, что в них так тесно переплетаются объективные и субъективные аспекты, что определить их соотношение представляется невозможным. Нередко в эти определения вкладывается прямо экзистенциаль­ный смысл, который должен выразить сущностные ха­рактеристики бытия, но который с трудом поддается аналитическому определению, необходимому для соци­альной теории.

Другой важный смысловой компонент, возникший из распада перегруженного понятия “традиция”, заключа­ется в выражении тех отличий, которые делают ази­атские и африканские общества непохожими на запад­ные образцы, т. е. их специфики. Дать теоретическое определение понятия “специфика” достаточно нелегко. Содержание этого понятия вполне очевидно на уровне описания локальных норм, обычаев, ценностей и форм поведения, речь идет прежде всего о конкретной спе­цифике в этническом варианте. При обобщенном же подходе возникали достаточно условные типы нацио­нального характера или же религиозного поведения, ко­торые оказываются спорными или условными из-за мно­гообразия культуры каждого развитого общества.