Состав образовательной программы

Итак, обратимся к тексту стихотворного послания «От Никобула-сына к отцу». Никобул-сын, как мы знаем из переписки Григория, приходился назианзскому епископу внучатым племянником. Григорий принимал в его жизни и образовании большое участие, о чем сам сообщает в Ep.167: «Ἰδού σοι καὶ ὑπόμνημα τῆς ἡμετέρας φιλίας, ὁ γλυκύτατος υἱὸς ἡμῶν Νικόβουλος, τὸ πρῶτον ἡμῖν τῶν ἐν τῷ γένει σπουδαζομένων» [64]. Он состоял в переписке с учителями Никобула на всех уровнях — и с Евдоксием, который начал обучать юношу риторике (Epp. 175–177), и с софистом Стагирием, причем софиста выбрал для него сам (Epp. 180, 192; также известна переписка с другим софистом, который желал учить Никобула, но Григорий не одобрил кандидатуру: Epр. 129–131). Мак-Гакин указывает, что Никобул был первым издателем и редактором сочинений Григория[65], в личной переписке они обсуждали вопросы эпистолярного стиля (Epp. 51–55).

Как видно, Никобул был очень дорог Григорию. Судя по всему, в конце жизни нашего автора, когда Никобул-отец уже скончался, отца молодому человеку заменил Григорий. Однако рассматриваемые стихотворные послания, разумеется, созданы несколько ранее, поскольку отец на момент их написания должен был быть еще жив. О. В. Алиева относит отъезд Никобула для продолжения образования к 382–383 г.[66]

Два этих послания с художественной точки зрения замечательно передают характеры тех людей, от лица которых они написаны: «дерзкий и порывистый юноша» и «рассудительный, во всем умеренный отец»[67]. Однако нас они интересуют с иной точки зрения. Григорий, разумеется, не писал свои стихотворения, в том числе и данные, просто «на случай» (как мы знаем, назианзский епископ сам отбирал произведения, которые должны были войти в состав издаваемого корпуса, так что ни одна строчка в нем не случайна). Собрание стихотворений Григория преследует вполне определенную цель (за вычетом, возможно, покаянной и философской лирики последних лет жизни), как справедливо отмечает Мак-Гакин[68], — формулировка своего рода образцовой программы обучения и воспитания.

Итак, настоящие стихотворения представляют собой программу. Ее отправной точкой является признание культуры как подлинной, не относительной ценности. О. В. Алиева пишет: «Сын готов отказаться от всех мнимых благ в пользу того, что он называет μύθων κράτος (II. 2. 4. 58); эти блага характеризуются в II. 2. 4. 170 как “излишние” и противопоставляются тому, что подлинно приносит счастье (Ἄλλοισιν τὰ περισσὰ, τὰ δ’ ὄλβια ἡμῖν ὀπάζοις)»[69]. Образование, как мы уже говорили выше, в творчестве Григория в целом представлено как истинная и непреходящая ценность (подробнее об этом будет сказано далее):

«Μηδὲ ἒν παιδεύσεως

Νόμιζε κρεῖσσον, ἣ μόνη κεκτημένων»[70].

«Не считай ничего лучше учености — этого единственного в своем роде приобретения».

«Τὰ μὲν γὰρ ἄλλα παρῆκα τοῖς βουλομένοις, πλοῦτον, εὐγένειαν, εὔκλειαν, δυναστείαν, ἃ τῆς κάτω περιφορᾶς ἐστι καὶ ὀνειρώδους τέρψεως· τοῦ λόγου δὲ περιέχομαι μόνου· καὶ οὐ μέμφομαι χερσαίοις τε πόνοις καὶ θαλασσίοις, οἳ τούτους μοι συνεπόρισαν. Ἐμοὶ γοῦν εἴη, καὶ ὅστις ἐμοὶ φίλος, τὸ τῶν λόγων κράτος· ὃ πρῶτον μετὰ τὸ πρῶτον ἠσπασάμην τε καὶ ἀσπάζομαι, τὰ θεῖα λέγω, καὶ τὰς ἔξω τῶν ὁρωμένων ἐλπίδας».

«Кто хочет, тем я и оставляю богатство, знатность, славу, власть — все эти мимолетные, как сон, наслаждения, которые то приходят, то уходят. Но к словесному искусству (τοῦ λόγου) — и только к нему — я привязан и не считаю постыдным обойти землю и море и много трудиться, чтобы приобрести его. Пусть мне и всем моим друзьям всегда принадлежит сила слова (τὸ τῶν λόγων κράτος). После первейшего — я имею в виду Божественные предметы — я в первую очередь полюбил словесное искусство и по-прежнему люблю его сейчас»[71].

Во всех рассматриваемых контекстах ученость понимается Григорием как «единственное в своем роде приобретение», уникальное среди всего прочего, чем может обладать человек. Уникальность пайдейи состоит в ее неотъемлемости — она впечатывается в душу, формирует ее и уже никогда не покинет своего обладателя.

Но в чем состоит эта образованность? Григорий от лица Никобула перечисляет следующие предметы:

«Ὦ πάτερ, ἓν ποθέω, μύθων κράτος, ἀντί νυ πάντων.

Καλὸν μὲν ῥήτρης πυρόεν μένος, ἔν τ’ ἀγορῇσιν,

Ἔν τε δικασπολίῃσι, καὶ εὐφήμοισι λόγοισιν.

Καλὸν δ’ ἱστορίης φρὴν ἔμπλεος· ἱστορίη γὰρ

Συμφερτὴ σοφίη, πολλῶν νόος· οὐκ ὀλίγον δὲ

Γραμματικὴ ξύνουσα λόγον, καὶ βάρβαρον ἠχὴν,

Ἑλλάδος εὐγενέος γλώσσης ἐπίκουρος ἀρίστη·

Καὶ λογικῆς τέχνης τὰ παλαίσματα, οἷς ὕπ’ ἀληθὲς

Κρύπτεται, ὃ τριφθεὶς δὲ λόγος περίφαντον ἔθηκεν·

Ὅσσοις τ’ ἤθεα κεδνὰ διαπλάσσουσιν ἄριστοι,

Ὡς τυρὸν πλεκτοῖσιν ἐειδόμενον ταλάροισιν·

Ἠδ’ ὁπόσα πτερόεντι νόῳ λεπταῖς τε μερίμναις

Βένθεα διφήσαντες, ὁ μὲν τοῦ, τοῦ δέ τις ἄλλος,

Ἄνδρες ἐθηήσαντο σοφοὶ, βίβλοισι δ’ ἔδωκαν·

Ἠερίων, χθονίων τε καὶ εἰναλίων φύσιν εὗρον,

Οὐρανίων τ’ ἐπὶ πᾶσι Θεοῦ νόον ἀφράστοιο ·

Πῶς τόδ’ ἄγει, καὶ ποῖ προφέρει, καὶ εἰς ὅτε λήξει

Κόσμος ὅλος πολλοῖσι κεκασμένος ἔνδοθι κόσμοις·

Ἢ μάθον, ἢ τὰ νόησαν, ἃ μὴ θνητοῖο νοῆσαι.

 Αὐτὰρ ἐπὴν δὴ ταῦτα διεξελάσω νεότητι,

Πνεύματι θειοτέρῳ δώσω φρένας…»

«Отец, я все теперь готов отдать за то, чтобы сделаться сильным в слове. Как хороша пламенная сила красноречия — и в политических речах, и в судебных, и в торжественных! Как хорош ум, обогащенный различными науками (ἱστορίη[72]), ведь наука — это собрание мудрости, совокупный разум множества людей. Немаловажная вещь — и грамматика, наилучшим образом оберегающая благородный язык Эллады, придающая слову и варварским наречиям гладкость. А искусство логической борьбы? оно сперва скрывает истину, которую затем, после подробного рассмотрения, делает очевидной. Важно и то, как достойные мужи образуют в человеке добрые нравы, как творог, который перенимает форму плетеного сосуда. Нужно узнать и те глубины, которые познали мудрецы (каждый — в своей области) благодаря уму, воспаряющему ввысь, и вдумчивому изучению окружающего. Они открыли природу вещей и воздушных, и земных, и морских и небесных, а сверх всего — Промысел неизреченного Бога: как Он управляет вселенной, к чему ведет ее и какой конец положен для всего этого столь многообразно украшенного мира. Они изучили, уразумели то, что выше разумения смертных. Но, изучив сие в юности, предам мысль свою Божественнейшему Духу …»

Попробуем несколько систематизировать этот перечень. Обращает на себя внимание полное отсутствие медицины, которая зачастую могла входить в круг изучаемых благородным человеком наук[73], хотя мнения относительно ее статуса колебались (Василий Великий, как мы увидим ниже, изучение медицины необходимым считал). Мотивация этого исключения непонятна: подробность перечня не позволяет думать, что она выпущена случайно, но неясно также, почему Григорий мог бы отказать медицине в полезности. Адо упоминает, что «против благосклонного отношения к медицине выступали неоплатоники»[74], однако модель образования по Григорию нельзя назвать неоплатонической из-за полного отсутствия наук, основанных на числе (об этом ниже). Исключено из списка также «искусство, которое делает тело послушным носителем души и укрепляет его так, чтобы оно было в состоянии выполнять ее приказы, — искусство, которое философия называет гимнастикой»[75]; мотивация этого ясна: для христиан место гимнастики, приводящей в гармонию тело, занимала аскеза, которая точно так же должна была сделать тело покорным душе. Отсутствует, наконец, право, поскольку правовые занятия представляли собой дополнительную специализацию и входить в общекультурную программу в грекоязычном мире в этот период не могли (см. выше).

Упомянув об отсутствующих предметах, можно начать говорить и о том, что присутствует. Григорий начинает описание образовательной программы не с начала, но как бы сразу с его промежуточного итога, некоторой суммы. Красноречие (ῥήτρης μένος) в трех его видах: политическое (ἐν ἀγορῇσιν), судебное (ἐν δικασπολίῃσι) и торжественное (ἐν εὐφήμοισι) суммирует в себе все те науки, которые будут перечислены далее.

Оценку риторического искусства в корпусе текстов Григория отличает некая (как мы сейчас убедимся, кажущаяся) противоречивость. С одной стороны, к примеру, в письме Адамантию (Ep. 235) Григорий противопоставляет риторику «истинной учености» как «забаву»: «ἐχρῆν ποτε παύσασθαι καὶ παίζοντας ἡμᾶς καὶ τὰ μειρακίων ψελλιζομένους, καὶ πρὸς τὴν ἀληθινὴν ἀνακύψαι παίδευσιν»[76].Особенно ярко это противопоставление развернуто в письме Григорию Нисскому (Ер. 11). Решение младшего брата Василия Кесарийского оставить служение чтеца в храме с тем, чтобы заняться преподаванием риторики, наш автор называет проявлением «тщеславия — худшего из демонов»[77], «легкомыслия, недостойного целомудренного человека»[78]. На первый взгляд, церковное служение и вообще христианская жизнь здесь решительно противопоставлены риторическим занятиям:

«Καὶ μή μοι τὰ κομψὰ ταῦτα καὶ ῥητορικὰ ῥήματα· «Τί δαί; Οὐκ ἐχριστιάνιζον ῥητορεύων, οὐδὲ ἤμην πιστὸς ἐν τοῖς μειρακίσκοις στρεφόμενος;» καὶ ἴσως ἐπιμαρτυρῇ Θεόν. — Οὐδαμῶς, ὦ θαυμάσιε…»

«И не надо только этих риторических ухищрений: “Ах, что же, неужели я не был христианином (ἐχριστιάνιζον), когда занимался риторикой? Неужели не был верным, когда проводил время в кругу других юношей?”. Пожалуй, ты еще и Бога призовешь в свидетели. И все же нет, любезный, вовсе не был (οὐδαμῶς)…»

Однако, если учитывать собственные указания Григория относительно эпистолярного искусства[79], мы вспомним о непременном наличии в его письмах «двойного дна»: очевидного смысла и скрытого сообщения. Как отмечает Мак-Гакин, это небольшое письмо содержит не одну, не две, а пять отсылок к классическим авторам, и построено в высшей степени риторически совершенно. Это характерная особенность творчества Григория: всякое отрицание ценности риторики всегда подается с большим риторическим изяществом.

В сущности, поясняет ученый, категоричное «вовсе не был» Григория относится не только к христианству его младшего друга, но и к его «риторству»: ни подлинным христианином, ни настоящим софистом он еще не был, пока занимался риторикой ради риторики. Все дело в том, что, по верному замечанию Р. Рютер, «christians have more important things to say»[80]. Вся критика риторики со стороны Григория направлена, в сущности не против самого искусства, но против его неверного употребления, против восприятия его как самоцели. В этом отношении наш автор также совершенно не отклоняется от классической традиции: «Опасная привлекательность риторики (особенно это относится к умению умно говорить без оглядки на нравственную сторону вопроса) у христианских авторов вызывает постоянные предостережения, но умнейшие из язычников, начиная с Аристофана, озвучивали подобную критику еще издавна»[81]. Таким образом, само письмо становится демонстрацией эпистолярного искусства нашего автора, иллюстрацией того, что в действительности для риторики нет более достойного предмета, который позволил бы ей развернуться во всей ее красоте и силе, чем христианская проповедь[82].

Итак, кажущаяся двойственность отношения к риторике одновременно как к пустой забаве и к величайшему приобретению человека снимается, если мы учитываем, что речь идет, в сущности, о целеполагании. Бессмысленна, с точки зрения Григория, риторика ради риторики. Но внутренне соединенная с «философией», с христианским «любомудрием», риторика для Григория представляет собой одну из высших ценностей. Здесь следует вспомнить сказанное нами выше: исключительную значимость для нашего автора представляет концепция согласия, гармонии в обществе и в Церкви. Что особенно важно, в отличие от государства, где существует единоличная власть, ответственная в первую очередь за поддержание искомой гармонии, в Церкви подобного единоличного начальства не существует, поэтому значимость риторики в христианском сообществе еще возрастает[83]: по сути, она становится необходимым фактором церковной гармонии[84].

Сходные понятия о риторике господствовали к этому моменту уже несколько веков среди платоников. Та категоричность, с которой Исократ и Платон противопоставляли свои образовательные модели, отошла в прошлое: «Различие между двумя образовательными идеалами в значительной степени сделалось размытым еще прежде окончания эллинистической эпохи»[85].

  Уже во времена Новой Академии, как пишет И. Адо, опираясь на сочинения Цицерона («По зрелом размышлении сам разум приводит меня к заключению, что мудрость без красноречия мало полезна государству, а красноречие без мудрости для него крайне вредно и никогда не бывает полезно»[86]) признавалось некое исконное единство «философии и риторики», которое стало для средних и поздних платоников аксиомой[87]. Неоспоримая ценность красноречия признавалась: всякий философ непременно был вышколенным оратором, словесное искусство считалось необходимым хотя бы для того, чтобы мысль в устном изложении имела некую свободу. Однако категорически отвергалась абсолютизация риторического искусства и придание ему самостоятельного, отдельного от «мудрости», значения: «в академическом разделении добродетелей посвящение всей жизни исключительно изучению одной или нескольких наук, таких, как поэзия, геометрия или музыка, расценивается как недостаток»[88]. Григорий, как убедительнейшим образом продемонстрировал Клаудио Морескини в соответствующем разделе своей монументальной «Истории патристической философии», был, безусловно, глубоко начитан в текстах платонической традиции[89] (тем самым Морескини опроверг распространенное до недавнего времени даже в научной среде мнение, что Григорий был знаком с философией только в «популярном» формате флорилегиев и сборников анекдотов из жизни философов[90]) и творчески переосмыслил эти аксиоматические идеи в христианском духе.

Риторическое образование, понимаемое как универсальная культура, включало, насколько мы можем видеть, знание того, что называлось ἱστορία. Было ли это, строго говоря, тем, что мы бы назвали «историей» — систематическим изложением событий из жизни какого-либо народа, разворачивающихся последовательно во времени? Сомнительно. Несмотря на существование античных историков — литераторов, писавших исторические сочинения, мы не имеем данных о каких-то особых преподавателях истории. Строго говоря, при своем первом появлении «история» — ионийская ἱστορίη — предстает перед нами именно как «наука вообще»[91], собрание разнородных знаний в различных областях, собираемых и каталогизируемых во впервые появившейся грекоязычной прозе.

Ю.А. Шичалин указывает, что «четкое разделение на отдельные научные дисциплины было вообще менее всего свойственно ионийской ἱστορίη».[92] С этим замечанием согласуется определение, которое предлагает для «истории» Григорий — ἱστορίη γὰρ συμφερτὴ σοφίη, πολλῶν νόος, то есть «ἱστορίη есть собрание мудрости, разум множества людей» — оно также скорее вызывает ассоциации с общей эрудицией, полиматией того или иного рода[93]. Такая «история» должна была обеспечивать оратора определенным набором образцов и примеров для разного рода сравнений и сопоставлений, а также способствовала пониманию литературных произведений.

Ниже мы коснемся образовательного перечня, приведенного в «Надгробном слове Василию Великому», но уже сейчас нам необходимо обратиться к отрывку оттуда, который может еще несколько прояснить наши соображения относительно содержания понятия ἱστορίη. «Τίς δὲ γραμματικήν, ἣ γλῶσσαν ἐξελληνίζει καὶ ἱστορίαν συνάγει καὶ μέτροις ἐπιστατεῖ καὶ νομοθετεῖ ποιήμασιν;»— говорит Григорий о Василии в похвалу его способностям к изящной словесности и риторике. Перечисленный набор «компетенций» исчерпывающе описывает необходимые компоненты для создания риторических и поэтических текстов: Василий «овладел грамматикой, которая делает греческую речь безупречной» в формальном отношении, «владеет метрикой» — то есть знаком с принципами стихосложения — и «устанавливает законы поэзии». Последнее определение не вполне ясно: не исключено, что речь идет о суждениях Василия о нравственной стороне поэтического искусства, наподобие тех, которые мы видим в «Слове к юношам». Впрочем, «К юношам» посвящено только принципам чтения поэзии, но, возможно, Василий мог размышлять и о гипотетических нравственных основаниях создания христианских художественных текстов; хотя некая «христианская поэтика» сохранилась для нас от Григория, некоторый вклад в формирование этих концепций мог внести и Василий.

Наконец, Василий ἱστορίαν συνάγει (обращает на себя внимание образ «собирания истории» — это снова указывает на полиматический характер этой «дисциплины»). Вопросы метрики, грамматики, стилистики и, вероятно, поэтики уже описаны иными дисциплинами, но курс в школе грамматика, как мы помним, включал в себя также комментирование текста, для которого необходимо известное знание реалий. Как отмечает Адо, в состав занятий грамматикой обыкновенно входило изучение необходимых для комментирования литературного текста основ в области географии, собственно истории и даже астрономии[94], но собственно «грамматика» описана выше как чисто языковая дисциплина. Аналогично содержание этой дисциплины в программе из «Послания от Никобула-сына к отцу»: ξυνοῦσα λόγον, καὶ βάρβαρον ἠχὴν, // Ἑλλάδος εὐγενέος γλώσσης ἐπίκουρος ἀρίστη [95]. Следовательно, комментирование текста не охвачено ни одной из перечисленных выше дисциплин, но с необходимостью должно входить в учебную программу. В таком случае, судя по всему, подтверждается наше исходное предположение относительно понятия ἱστορίη: именно туда входят все необходимые при чтении и изучении произведений дополнительные знания.

Однако следует вернуться к программе из «Послания». Несмотря на свой явно риторический характер, она включает в себя все три основных раздела философии: логику (λογικῆςτέχνης παλαίσματα), этику (Ὅσσοις ἤθεα κεδνὰ διαπλάσσουσιν)и физику (φύσιν)с традиционным переходом в естественную теологию (Θεοῦ νόον ἀφράστοιο).

В IV веке уже практически не стоит вопрос о философской традиции, в которой ученики могли бы заниматься этими науками: значимым оставалось присутствие киников (до некоторой степени) и, разумеется, неоплатоников; стоическая и эпикурейская школы к этому моменту уже давно сошли на нет. Однако мы не можем, разумеется, прочитать это место как указание на необходимость полноценного обучения в платонической школе; нам не позволяет сделать это полное отсутствие тех предметов, которые впоследствии будут обозначены термином quadrivium, — четырех наук, основанных на числе, которые Платон считал необходимыми для подготовки разума к диалектике, то есть собственно философии. Разумеется, в истории Академии происходили различные трансформации учения; был также и период отказа от наук о числе: «Со второй трети III в. до н. э. школа стала отклоняться… в сторону апоретизма. Эта новая ориентация привела школу к тому, что она отказалась от образовательной программы, Древней Академии»[96]. Однако большую часть времени философы, ассоциировавшие себя с именем Платона, сохраняли эту необходимую привязку онтологии к теологии числа. В настоящем списке нет ни малейшего намека на математику, геометрию, астрономию или теорию музыки, что заставляет нас исключить возможность присутствия в программе Григория посещения настоящих философских школ.

Судя по всему, мы можем сделать вывод, что, несмотря на перечисление здесь всех трех частей философии, невзирая на собственное глубокое знание платонической традиции, Григорий не видел для юноши из поколения своих внуков смысла в посещении действительных философских школ. Скорее всего, описываемое здесь изучение философии должно было сводиться к популярным изложениям, доксаграфическим сборникам и анекдотам из жизни философов. Все это могло быть полезно оратору в его деятельности; в сущности, все софисты, так или иначе, практиковали использование популярной философии в своих речах.

Однако это не значит, что Григорий завершает учебную программу риторикой как таковой. Как мы уже успели понять, размышляя над текстом его письма своему младшему другу, Григорию Нисскому, наш автор видел назначение риторики, которое одновременно наполняло смыслом ее саму (превращая из забавы в дело, достойное мужа) и было сообразно с назначением христианина, в риторике церковной. Впрочем, из этого вовсе не следует, что Григорий полагал для всех образованных людей необходимым епископскую хиротонию(собственно, Никобул-отец, который явно рассматривается в нашем стихотворении как образец, хотя и уступающий самому Григорию — «великому деду по матери»[97], является хорошим примером христианского государственного деятеля). Несомненно только, что он не мыслил образования без изучения богословия:

«Οἱ σοφοὶ, καὶ φιλόσοφοι, καὶ σεμνοὶ τὴν ὑπήνην καὶ τὸ τριβώνιον, οἱ σοφισταὶ, καὶ γραμματισταὶ, καὶ τῶν δημοσίων θηρευταὶ κρότων, οὐκ οἶδα πῶς ἂν σοφοὶ κληθείητε, τὸν πρῶτον λόγον οὐκ ἔχοντες. [98]

«Мудрецы и философы с вашими почтенного вида бородами и плащами, софисты, грамматики, охочие до славы и рукоплесканий, — я не понимаю, как можно назвать вас мудрыми, если первого учения вы не храните.

Христианское учение, таким образом, занимает в системе Григория место «первой философии», без которой человек не может стать мудрым, а только «образованным». Во многом эта идея параллельна аристотелевской: «Только философ в состоянии по-настоящему “знать” что бы то ни было, потому что он обладает знанием высших принципов; а кто не изучал “первой философии”, навсегда останется только “образованным”, даже если его образование универсально»[99].

Как могло проходить обучение богословию? Как ни парадоксально, за вычетом огласительной школы Оригена и Газской школы впоследствии, у нас нет данных о значимых христианских «философских» школах. Вероятно, такого рода обучение осуществлялось в каждой епархии отдельно. Сам Григорий составил и издал корпус своих «Слов» и богословских поэм во многом, вероятно, именно в качестве пособия для такого обучения, своеобразного катехизиса: «Полное содержание его поэм представляет собой, вероятно, изящный катехизис, ясно излагающий вероучение и привлекающий слушателей или читателей своей поэтической формой»[100]. Как мы уже убедились, гармония и единство в Церкви и в обществе были постоянной заботой Григория, и написание такого рода катехизических текстов (несомненно, способствовавших единству и гармонии) было для него одним из основных занятий в конце жизни.