Гармония в Боге — в мире — в человеке

Мы уже убедились, что мысль Григория в целом неизменно существует в рамках определенной традиции; несмотря на то, что каппадокийский епископ относится к наследию прошлого не как древлехранитель, но как хозяин, безбоязненно внося свои коррективы и творчески переосмысляя те или иные понятия, для понимания его идей нам необходимо постоянно оглядываться на философский и культурный контекст, в котором творил Григорий.

Если мы говорим о философском обосновании пайдейи, то здесь для Григория наиболее значимым был неоплатонический контекст (мы уже говорили, что популярное некогда мнение о слабом знакомстве нашего автора с философской традицией теперь уже вполне убедительно опровергнуто). Напомним, что, строго говоря, во времена Григория платонизм уже не являлся «одной из философских школ». Если говорить о вне-христианской мысли, то поздний платонизм был просто «философской школой» как таковой, вобравшей в себя все подлинные достижения даже не только собственно философии, но интеллектуальной жизни классического мира в целом: «Последними представителями античной языческой философии были платоники, вплоть до конца античности репрезентировавшие и культивировавшие все богатство ее духовной жизни»[119], «платонизм вмещает все достижения античной общеобразовательной мысли и потому оказывается… репрезентантом всей Античности»[120]. Уже во времена Цицерона Новая Академия осваивает общую культуру как предмет философского осмысления и включает риторику в состав философии[121]. Постепенно поздний платонизм разрабатывает глубокое и утонченное понимание значения искусства; для целей нашего исследования необходимо сказать несколько слов о воззрениях такого крупнейшего представителя платонической мысли, как Плотин.

Эстетическая мысль Плотина творчески ассимилирует предшествующую традицию. Свое рассуждение о прекрасном он начинает с критики традиционного (изначально стоического) определения: «Большинство, можно сказать, утверждает, что красоту, воспринимаемую зрением, порождает соразмерность частей друг с другом и с целым, а также и гармоничное сочетание красок. И для тех, кто так полагает, быть прекрасным – значит быть симметричным и соразмерным»[122]. Это суждение не удовлетворяет Плотина, поскольку не описывает красоты простых, не составных вещей. Критикуя это формальное определение, он предлагает описание сущностной причины вещественной красоты — причастности идее, нематериальному эйдосу[123]. Именно «эйдос, привходя в материю, приводит в порядок то, что благодаря сочетанию должно стать из многих частей единым, приводит в единую полноту целого и, наконец, в силу согласия делает единым»[124] и сообщает красоту простым вещам. Но что же такое красота? Прекрасное — это то, что вызывает любовь[125] и влечет к себе разумную душу, способную к созерцанию духовной реальности — той самой, приобщение которой и делает материю прекрасной.

Проблема прекрасного занимала и Григория; возможно, из всех мыслителей патристической эпохи он был наделен наиболее тонким чутьем в этой области. Основной интуицией Григория всегда остается эстетическая. В каком-то смысле именно преклонение перед славой и «велелепотой» Божества составляет «первое богословие» — глубинный и изначальный принцип богопознания, каким его представляет Григорий. Некоторым образом наши рассуждения подтверждает тот факт, что свои «Условные определения» — стихотворный «справочник» по основным понятиям христианского богословия — Григорий начинает с такого определения Бога:

Бог — сущность и Первая Красота ^[126] .

С понятием красоты в мысли Григория очевидно было связано понятие гармонии (см. прилагаемую к настоящей работе таблицу, фиксирующую употребление слова ἁρμονία в сочинениях нашего автора) — упорядоченного и совершенного единства в различии, когда многое становится единым. Эта гармония охватывает, с точки зрения Григория, все уровни бытия мироздания — и даже присутствует в Самом Боге, Который и является ее первоисточником и первым средоточием:

«Τῆς δ’ ἄρ’ ἐμῆς Τριάδος ἓν μὲν σθένος, ἓν δὲ νόημα,

Ἓν κλέος, ἓν δὲ κράτος. Τῷ καὶ μονάς ἐστιν ἄρευστος,

Ἁρμονίῃ θεότητος ἰῇ μέγα κῦδος ἔχουσα.

«Но у моей Троицы одна сила, одна мысль, одна слава, одна держава;

а чрез сие не нарушается и единичность,

которой великая слава в единой гармонии Божества [127].

Гармония Божества совершенна, поскольку абсолютная простота и единичность Бога сочетается в Нем с множественностью — с Троичностью, так что ни множественность, ни единичность не устраняются (собственно, здесь христианская мысль расходится с платонической, которая никакой множественности в высшей Красоте не допускает); красота Божественного, таким образом, также оказывается принципиально гармонической. Абсолютная гармония в данном случае основана на абсолютной любви и абсолютном согласии (без которых и единичное будет множественным), которые в сотворенном мире в полной мере невозможны:

«Существуют три самых общих представления о Боге: безначалие, многоначалие и единоначалие. Первые два — излюбленная игрушка эллинов с их ребячеством; пусть они и играют с ними! Ведь безначалие ведет к отсутствию порядка. Что же до многоначалия, то ему всегда сопутствует разлад — а значит вновь безначалие и вновь отсутствие порядка. Итак, оба мнения приводят к отсутствию порядка, а за ним неизбежно следует полный распад; собственно, беспорядок — это начальная ступень распада.

Итак, мы чтим единоначалие. Но не то единоначалие, которое сводится к одному лицу (и одно может быть с самим собой в разладе не меньше множества); наше единоначалие составляют единочестность природы, единодушие мысли, тождество движения и единое устремление к Единому Тех, Что от Него, в сотворенной природе невозможные ^[128] .

Итак, мир и человек должны в какой-то (несовершенной) степени отражать гармоническое бытие Божества и являть собой все то же единство во множественности; таким образом и они будут прекрасны, поскольку будут в себе отражать πρῶτον καλόν Божественной жизни.

Именно такая гармония пронизывает все уровни организации мира: от гармонии Божественной Троицы до гармонии микрокосма внутри отдельного человека. Три Божественных Лица пребывают в гармонии; это первая и высшая Красота. Но Она не замыкается в Себе, а напротив, изливается вовне^[129]; мироздание познает красоту Бога и, познав Ее, устремляется к Ней в любви, ибо красота есть в первую очередь то, что вызывает любовь. Все сущее, таким образом, оказывается объединено любовью к Богу, в Котором так же существует единство любви. Оно отражается в мировом единстве, так возникает изначальная гармония как первопринцип мироздания.

Человек в творениях Григория предстает как сжатый конспект всего мироздания, узел, в котором сходятся все начала и концы, все элементы бытия. Парадоксальным образом в человеке сочетается душа, которая некоторым образом «сродни Богу» и тело, происходящее из «праха» — из материи этого мира. Таким образом, согласно Божественному замыслу, в отдельном человеке должна отразиться Божественная иерархия любви и красоты: телесное — подчиниться и обратиться в любви к богоданной красоте души, которая, в свою очередь, через красоту и гармонию зримого мира возводится к созерцанию красоты мира умопостигаемого и Самого Бога:

«Воспеваю гармонию мира, еще более совершенную, чем та, которую мы видим сейчас, — гармонию, которой я жду, потому что все стремится к Единому» ^[130] . В человека изначально вложено стремление любви к Богу. Подобно тому, как «В начале бе Слово, и Слово бе к Богу», πρὸς τὸν Θεόν, так же и человек сотворен обращенным к Богу в любви, отражающей любовь внутри Троицы.

Сама идея «любовного стремления» сотворенного мира к Божественному имеет основания, в частности, в платонической традиции; эксплицитно эту идею, вероятно, выражает псевдоэпиграфическое «Второе платоновское письмо»: Все тяготеет к царю всего и все совершается ради него, оно — причина всего прекрасного ^[131] . Это воззрение разработано у Плотина: «и действительно, все вещи стремятся к нему и вожделеют его в силу природной необходимости»^[132]. Шичалин описывает плотиновский космос как «иерархию того, что вызывает любовь»^[133]: от красоты отдельного создания в его гармоничной целостности до высшего гармонического совершенства Божественного.

Итак, мир есть множественность, которая, однако сохраняет единство и совершенство благодаря общему устремлению любви всего сущего к Богу — именно такой образ Григорий создает в своих гимнах:

«Ты один неизреченен, потому что произвел все изрекаемое словом.

Ты один непостижим, потому что произвел все объемлемое мыслью.

Тебя воспевает все словесное и безсловесное.

Тебя почитает все разумное и неразумное.

Всё вожделеет Тебя, всё томится без Тебя;

Тебе всё воссылает моления…

Тобой единым все пребывает.

К Тебе все в единстве стремится» ^[134] .

Красота мироздания отражает гармонию Божественной жизни и скрепляется общей любовью к Богу; эта любовь заставляет вещи мира и разумных существ подражать гармоническому единству Лиц Троицы, пусть и весьма несовершенно, раз от раза воссоздавая на разных иерархических ступенях различные гармонические единства в различии («Вступить в союз с единомышленниками… гораздо приличнее вам, потому что исповедуем мы единство и в Божестве» — пишет Григорий[135]). Любовь и устремление к прекрасному составляет основу жизни этого мира. Тонким ценителем этой красоты Григорий был всю свою жизнь.

Итак, как мы видим, в представлениях об эстетике в целом Григорий также существует вполне в русле платонической традиции, хотя в связи с христианским понятием о Божестве наш автор может сделать вывод о некотором сходстве понятия красоты как гармонии и единства во множественности применительно к тварному миру и Божественной жизни.

К настоящей работе мы прилагаем небольшую сводную таблицу, в которой собраны все примеры употребления слова «ἁρμονία» в корпусе сочинений Григория; они иллюстрируют в целом эстетический характер представления о мире, которое было свойственно епископу Назианза и демонстрируют, что он действительно понимал гармонию (прекрасное единство в многообразии) как центральный, образующий принцип бытия мира — и даже сверх-бытия Божества.