Сто тысяч суккубов и вызов на дуэль 4 страница

Бежал я быстро. Мне даже показалось, что я оторвался от своего преследователя, но неожиданно он возник прямо передо мной. “Срезал, гад! Сейчас выстрелит!” — понял я, соображая, что до своего дома уже не добегу.

Кинувшись через дорогу, я схватился за длинную деревянную ручку подъезда, рванул ее, обрадовавшись, что нет кодового замка, и метнулся по лестнице вверх. Внезапно передо мной выросла железная дверь. Проклятый кодовый замок все-таки был, но не внизу, а почему-то между вторым и первым этажом. Я понял, что сам загнал себя в ловушку. Я несколько раз врезался в железную двери плечом, стал хаотично нажимать на кнопки — бесполезно.

По лестнице уже грохотали тяжелые шаги. Вначале из-за угла показался носок сапога, а следом за ним через мгновение мой преследователь. На лбу у него были крупные капли пота. Он остановился прямо напротив и испытующе посмотрел мне в глаза. Правая рука у него все также была в нагрудном кармане.

— Уф! — сказал он, отдуваясь. — Заставил ты меня-таки побегать!

— Что у тебя в кармане? — спросил я.

Он вытащил из кармана руку и разжал кулак. В кулаке у него были маленькие золотые крылья, от которых волнами лился яркий свет. Я изумленно уставился на них.

— Меня зовут Марфуций. Я твой ангел-хранитель, — сказал он.

2.

— Ты мой ангел-хранитель? Ты?

Он, наклонив голову, оценивающе окинул взглядом свою фигуру.

— Тебя смущает мое облачение, сын мой? — спросил он. — Признаться, меня оно тоже смущает, но других тел на нашем земном складе не оказалось, а я очень спешил, чтобы сообщить тебе, что твоя бессмертная сущность, сын мой, в большой опасности.

Я смущенно потупился, а он, посмотрев на меня с пастырской строгостью, продолжал громыхающим, все усиливающимся басом:

— Мало того, что ты, сын мой, презрев поучения святых отцов и разумную осторожность, вступил на проторенную, полную соблазнов дорогу служения бесам; мало того, что через твои руки проходят написанные кровью и обагренные слезами закладные записи на христианские души; мало того, что круг твоего общения составляют проклятые ведьмы, языческие божки, черти, джины и суккубы, смущающие праведный сон христиан распаляющими видениями, но ты еще посмел зародить сомнение в святой душе, душе с рождения призванной на службу Господу.

Тут он на время перестал громыхать и посмотрел на меня с искренним сожалением, как на пропавшую душу.

— Неужели тебе, сын мой, мало собственной погибели и ты черпаешь утешение, ввергая в геену огненную других? Ты как несущий стыдный сосуд, полный нечистот, зависти и смрада, коими ты плещешь через край, пачкая все вокруг! Молю тебя всем святым, отступись от нее! Не для тебя пришла она на этот свет, не для глубин адской бездны создана!

Я откашлялся.

— Простите, можно вопрос?

— Задавай, сын мой! — сказал ангел, горя желанием вступить в полемику и опровергнуть все мои доводы.

— О какой святой душе вы говорите? — спросил я. — О Ягге, но причем здесь она, разве я несу ей погибель? Об Асклепии, которого я припечатал распятием? Но разве он не черт-комиссионер? Или же, говоря о душе, вы не имеете в виду конкретную святую душу, а выражаетесь, так сказать, в фигуральном смысле?

Марфуций недоверчиво посмотрел на меня и неожиданно схватился за голову.

— Какое сегодня число? — спросил он.

— Шестнадцатое сентября, вторник, — сказал я.

— О горе мне! — простонал он. — Я все напутал! Переносясь сюда из Прозрачных Сфер, я не учел разницы земного времени по широтам, не подумал о естественном небесном опережении и предупредил тебя о поступке, которого ты еще не совершал, тем самым нарушив непреложный закон своводы выбора. Придется мне подвергнуть себя добровольной епитимье и два месяца подряд не играть на лютне в райских кущах.

Тут он, не щадя своего тела, сильно стукнул себя по лбу.

— А теперь, сын мой, я вынужден откланяться и покинуть тебя. Но помни о предупреждении, которое ты услышал.

И Марфуций стал медленно пятиться.

— Постойте, — крикнул я, удерживая его, — простите мне дурацкое любопытство, но почему моим ангелом-хранителем назначили именно вас? Я же Павел, и свечки всегда ставил апостолу Павлу.

Мой ангел-хранитель кашлянул с некоторым смущением.

— Святой Павел, к сожалению, очень занят. Он попросил меня быть твоим хранителем вместо него, тем более, что сейчас мало кого называют Марфуциями и я, в некотором роде, оказался не у дел, — сказал он.

Быстро повернувшись, мой ангел-хранитель побежал вниз по лестнице и, когда я через несколько секунд, опомнившись, устремился за ним, то увидел, что на лестнице уже никого нет.

Покачав головой, все еще не совсем пришедший в себя от удивления, я стал медленно спускаться по лестнице. Меня уже с минуту не оставляло одно неприятное подозрение. Я довольно наблюдателен и мне хватило нашего недолго общения, чтобы понять, что ангела-хранителя мне подсунули неудачника. Интересно, о какой святой душе он говорил и что должно произойти со мной в самое ближайшее время.

 

 

2.

Принимает предложение. Арей брюзгливо: «Кагор?» Вылей гадость! Выливает вино в цветок.

 

— Он прикололся…

— Как прикололся?

— Да вон висит!

 

 

— Я никогда не видела, чтобы этот тип мыл свою машину…

— Зато он сам моется.

 

 

* * *

 

Эх, ноги, ноги, ноги! Куда утопало бы без вас человечество, разве понаделало бы столько великолепных ошибок, разве металось бы по планете как угорелое, не зная где будет не то что в следующий век, в следующую минуту! Но разве кто-нибудь оценил ваш труд по достоинству? Разве воздвиг памятник вашему каждодневному тяжкому подвигу, связанному с тасканием бестолкового туловища? Если же случается вам, ногам, сделать что-то значительное — добрести ли до Северного полюса или установить рекорд по бегу — и здесь вся честь головам и плечам — ибо им воздвигаются бюсты. Вы же, ноги, честные труженики, остаетесь в тени и мстите своим обладателям разве что мозолями и ревматическим хрустом в коленках.

 

занимались приятнейшим делом на Земле — злословием.

 

— Ягге, взгляни-ка туда! Смотри, какой серьезный представительный мужчина! Какая царственная осанка! Как он несет свое подтянутое дело, как твердо и спокойно взирает перед собой! Посмотри, как все уступают ему дорогу. Должно быть, думают, что это важный правительственный чиновник или по меньшей мере префект округа, обходящий владенья свои. Взгляни, как четок его шаг! Должно быть, он куда-то спешит.

 

 

 На самом же деле это преподаватель физики профтехучилища № 5 Тубан Аркадий Сергеич, тихий подкаблучник, которого жена послала за майонезом и пельменями. Не правда ли, как обманчиво впечатление?

 

 

5.

Мы все рассматривали запечатанный конверт в руках у Арея. Нерешительно повертев его, бес третьего ранга взял серебряный нож для разрезания бумаг и, поддев им печать, открыл конверт. Из конверта выпал тонкий, прекрасно выделанный кусок пергамента, большое родимое пятно на наружной стороне которого свидетельствовало о том, что он изготовлен из человеческой кожи.

Взяв пергамент, Арей уставился на него. Не знаю, что он ожидал там увидеть, быть может, повышение для себя, но неожиданно лицо его стало растерянным и хмурым, и посреди лба пролегла складка.

— Что пишет Князь? — спросила Ягге.

Вместо ответа Арей показал нам пергамент, и мы увидели совершенно гладкий и чистый лист. Теперь беспокойство появилось не только на лице у моего шефа и его секретарши, но даже, где мне приходилось замечать его впервые, на лице у Ягге.

— На этом листе ничего нет, или я просто чего-то не вижу? — слросил я.

— Ты видишь достаточно. Он действительно чист, — сказала Улита.

— Настолько чист, насколько вообще можно считать чистым всякий предмет, доставленный из Ада и побывавший в руках у Самого, — уточнила независимая в своих суждениях Ягге.

— Скорее всего секретарша вложила в конверт не тот лист. При завале корреспонденции такое случается довольно часто, — сказал я.

Мне пару раз приходилось посылать в Ад пустяковые запросы, и я уже убедился, какая там царит путанница в бумагах. На то только, чтобы переложить документ со своего стола на соседний иной бес-делопроизводитель восьмого ранга может потратить лет десять, да и то если торопить его и всё время стоять над душой — в противном случае никакого времени существования Вселенной не хватит на то, чтобы дело стронулось с места.

Арей покачал головой.

— Канцелярия Везельвула не делает ошибок. Канцелярия делопроизводства регулярно путает бумаги, наградные ведомости и послужные списки, при архивных выписках такое происходит почти всегда, но чтобы ошиблась канцелярия Самого — это исключено. Если нам послали чистый лист — это означает то, что так велел Сам Князь.

— И зачем же он приказал послать нам чистый лист?

Бес третьего ранга нетерпеливо щелкнул пальцами. Пока я размышлял, что это означает, окно распахнулось, и в него влетело большое, по-ресторанному сервированное блюдо с горячей индейкой, начиненной орехами и черносливом. Индейка распространяла тонкий парящий аромат, щекотавший ноздри и навевавший дерзкие и фривольные мысли. Одно из ее крылышек отсутствовало, а в грудинке торчала вилка, означавшая, что какой-то ресторанный завсегдатай лишился своей индейки что называется из-под носа. Возможно, это его гастрономические вибрации почувствовал проголодавшийся бес и, не удержавшись, стянул у него индейку.

— Не обращай внимания. Когда я волнуюсь, я всегда ем, — сказал мне Арей и занялся индейкой. — Итак, твой вопрос... Мм-э... Ответим так. В зависимости от конкретного случая у нас в Аду чистый лист, посланный подобным образом, может иметь разные оттенки значений. Это и предупреждение, и недоумение, и разочарование, и нетерпение, и поощрение к действию, и еще тысяча различных толкований.

— И что же Везельвул хотел сказать своим посланием в данном случае? — спросил я.

— Думаю, он предпочитает, чтобы мы сами об этом догадались и приняли меры, — ответил Арей и вдруг свирепо взглянул на меня. — Учти, Пашка, ятрить твою, если это из-за твоих махинаций адскими средствами, то я тебя в порошок... мм-э... ну ты понимаешь чего я с тобой сделаю.

— Как не понимать — понимаю! — сказал я и потупился, представляя раскаяние.

— Подумаешь, списал парень по неопытности лишний нолик, дело-то ерундовое, — вступилась за меня Ягге. — Много в нем проку, в нолике-то? Да и станет ли Сам в счетах возиться, что он бухгалтер? Вот у дядюшки Сэма приписка на приписке. Все об этом знают — и ничего!

— А что же тогда, если не приписки? — спросила Улита.

— А ничего. Просто любит наш Везельвул туману напущать. Понапустит, заинтригует, запутает всех, вроде недоволен, а ты сиди — и разгребайся, знай свое место, — сказала Ягге.

— Ну ты поосторожнее, Ягге — дошутишься! — проворчал Арей, настороженно оглядываясь.

— Я уж десять тысяч лет шучу — и ничего! Ваш Везельвул еще в штанишках коротеньких бегал и под стол пешком ходил, а я уже шутила! — хмыкнула Ягге.

Она отхлебнула из фляжки и дала отхлебнуть мне. От первого же глотка я задохнулся и у меня глаза полезли на лоб. “Это же чистый спирт да еще с перцем! Вот чертова старуха, как она это пьет!” — с восхищением подумал я, и тотчас Ягге слегка улыбнулась.

Арей же, умяв индейку, тоже воспрял духом и подуспокоился. Что ни говори, а снять напряжение Ягге умеет.

— Мы... э-э... м-м... значит, дело такое... — пробурчал он, растягивая слова, так как им приходилось пробираться сквозь жировые складки, подступавшие у него к самой манишке. — Мы... мм-э... зашагаем таким вот путем... Я наведу справки, и скорее всего вскоре мы получим какие-то разъяснения, а пока будем работать как прежде, даже... мм-э... лучше, чем прежде. Это... мм-э... лучшее, что я могу предложить... А ты, Пашка, смотри... того... если что увижу, то сразу в бараний рог!

— Слушаю-с, Арей Фролович! Премного будете нами довольны! — отрапортовал я, вытягиваясь в струнку.

— Да пошел ты, — буркнул Арей, грозя мне заросшим шерстью кулаком.

— Вашими бы устами, Пашенька, да мёд пить, — съязвила Улита, кокетливо облизывая губы раздвоенным языком.

— Зачем же мёд? Можно и мёдовушку, — задумчиво сказала Ягге. — Я, пожалуй, вас оставлю, сударики мои. Маленькой пчёлке нужно отлучиться. А ты, Пашка, иди за мной!

Она решительно встала и зашагала к дверям — маленькая, решительная старушка с красненьким носиком.

 

Через несколько дней, в первых числах сентября, прибывший курьер передал Арею повестку срочно явиться в ад. Курьер был все тот же лоснящийся маслом темнокожий джин, только на этот раз по торжественности случая материализовавшийся целиком и даже — небывалая вещь! — надевший шелковые штаны необычайной ширины, какие мне прежде случалось видеть только в фильмах у запорожских казаков. Передав Арею повестку и велев ему расписаться расписаться, где положено, джин стащил со стола у Улиты браслет из дутого золота и исчез.

Арей же вначале долго рассматривал повестку, пытаясь по отпечатавшейся на ней ауре пославшего определить, по какому случаю она была отправлена. Но повестка была типовой, составленной какой-то замученной секретаршей личной канцелярии Самого, которая в этот момент думала о чем-то своем и потому никакой ауры не отпечатала. Подпись же под повесткой принадлежала не самому Везельвулу, а одному из его помощников, который сам по всей видимости не знал, зачем Самому понадобился заведующий русским отделом. Поняв это, Арей оставил повестку в покое и стал собираться.

— Мм-э... Что бы это значило? — озабоченно бормотал Арей. — Если повышение — это хорошо, а вот если нет — вот в чем вопрос?

Однако на повестке в графе “срочность” было указано: “ЯВИТЬСЯ НЕМЕДЛЕННО БЕЗ ВСЯКИХ ОТГОВОРОК И УВИЛИВАНИЙ!”, и поэтому Арею не удалось раскачиваться так долго, как того требовали его привычки. Захватив с собой Улиту, чтобы придать своему появлению в преисподней характер деловой поездки, Арей отбыл в ад, велев нам с Ягге замещать его, пока он будет отсутствовать.

В ад отправились, разумеется, только бессмертные сущности духов зла. Их тела, которыми они пользовались на Земле, были оставлены в креслах в небольшой прохладной комнатке.

Мы с ней сидели в кабинете Арея. Я пил пиво, сидя в его кресле и закинув ноги на его стол, а Ягге, покуривая трубочку, перебирала закладные векселя на души, которые выиграл ей цыпленок жареный, цыпленок пареный.

— А я откуда знаю? — рассеянно сказала Ягге, продолжая заниматься с векселями.

— А все-таки?

— Если тебе нужен хоть какой-то ответ, то могу сказать: от двух минут и до вечности. Год, два, тысячу лет. В зависимости от того, когда Сам их примет. Он любит заставлять подолгу сидеть у себя в приемной. Это многих заставляет отказаться от лишних амбиций и узнать свое настоящее место.

— А как выглядит Его приемная?

— Для каждого по разному. Но в основном это такой чудовищный узкий коридор бесконечной длины, весь заставленный серыми стульями и с одной единственной комнатой в конце.

— Комнатой с пауками? — спросил я.

— С чем, с чем? — удивилась Ягге.

— Это из Достоевского. Свидригайлов боялся, что вместе вечности будет пыльная тесная комната с пауками.

— А-а, — без интереса протянула Ягге и вдруг возмущенно хлопнула ладонью по столу. — Ах ты, паразит, обдурил!

— Что случилось?

— Посмотри-ка эту бумажку! Что ты о ней думаешь?

Улита протянула мне одну из закладных. С виду с ней было как будто все в порядке, но, посмотрев ее на свет лампы, я не увидел на ней трех гербовых шестерок и пентаграммы.

— Раввин фальшивую закладную подсунул! За старую дуру меня держит! Ну ничего, нашлю я на него чесотку, он у меня почешется! — кипела Улита.

Вскоре, впрочем, старушка утихла, отхлебнула из фляжки и, полоснув настойкой рот, проглотила.

 — Вот так всегда — надувают меня на каждом шагу, — сказала она беззлобно.

Вспомнив, что обещал Улиты кормить ее сову, я бросил сове живую мышь и, чтобы не слышать ее писк, вернулся в кабинет.

— Ягге, а как ты попала к духам зла? — спросил я.

Чиркнув длинной фосфорной спичкой, Ягге поднесла ее к потухшей трубке.

— Обычная история. Женщине, даже если она не очень молода и довольно независима, трудно прожить в одиночестве, — сказала она.

— Даже тебе?

— А что я особенная, что ли? Ты не читал первую книгу Моисея, не заглядывал в мифы? Там, разумеется, полно разночтений, но истина-то одна, ее можно исказить, но не скрыть. Вначале, до основания мира и сразу после него, был хаос. Подобных мне мелких богов было множество и все мы были сами себе хозяева. Неплохое было время — мы были молоды и беспечны, лезли в людские дела, помогали одним народам, мешали другим. Сами влюблялись в смертных, смертные влюблялись в нас.

Ягге замолчала, вспоминая о чем-то далеком. Мне даже почудилось, что в глазах у нее что-то блеснуло или, может, они просто затуманились памятью прошлого?

— Потом мало-помалу произошло выделение единой силы — Творца, Создателя, Иеговы — его по разному называют. Он придал всему законченный вид, разработал единые законы, подчинившие биологию духу. Все стало ясно и понятно, и все встало по своим полочкам. Единая организация, единый принцип, туда ходи, туда не ходи. Девять ликов ангельских, с разделением полномочий и неплохим карьерным ростом: сперва престолы, за ними херувимы, серафимы, господства, силы, власти, начала, ангелы и архангелы. Целая организованная армия, а мы-то что могли своей разобщенной оравой! Мы попытались восстать, но были нас одолели так же, как мы сами некогда одолели титанов, и заставили оставшихся забиться по чащам да по горам.

— А Везельвул?

Ягге сомкнула кустистые брови, и на ее маленьком морщинистом личике появилось язвительно-снисходительное выражение, как на лице старой фрейлины, вынужденной находиться в обществе выскочки.

— Везельвул никогда не имел с нами ничего общего. Он не из нас, не из старых богов, хотя и вспыльчивых, и грешных, и несправедливых, но имевших представление о благородстве. Он — выдвиженец новой формации, вкрадчивый, хитрый, двуличный. Первое время Везельвул состоял при Создателе чем-то вроде приближенного лица или секретаря, но не довольствовался своим положением, попытался подсидеть Создателя и поднять восстание, за что был низвергнут с небес в преисподнюю, где мало-помалу собрал вокруг себя недовольных духов. Тогда к нему многие примкнули, и я в том числе. Он был — оппозиция, борящийся с рутиной демократ, деятельность вокруг него так и кипела.

Ягге замолчала и повернулась к двери. Дверь скрипнула, и в нее просунулась кислая вытянутая физиономия. Вновь пришедший с любопытством повертел головой из стороны в сторону и, заметив мои ноги, лежащие на столе у Арея, противненько осклабился.

— С повышеньицем вас в таком разе! Начальничка замещаете-с? Ножки-с на его столик положили-с! Я вас понимаю-с: это всегда приятно попрать, так сказать, ножкой, выразить собственное отношение. Ведь признайтесь, не любите вы Арея.

— С чего вы взяли? — смутился я.

— Ага, вот вы и почти проговорились! Ну признайтесь, скажите правду, скажите: терпеть я его не могу, дромадера эдакого!

Ощутив, что этот вошедший нарочно меня раздражает, я взял себя в руки.

— Чего вам надо? — строго спросил я. — Вы не видели таблички? У нас сегодня неприемный день.

Нимало не смущаясь тем, что его не приглашали, гость ввалился в кабинет и уселся в кресло прямо напротив меня. Уселся и принялся нагло глазеть.

— Про неприемный день я знаю. Но я к вам по личному вопросу! — сказал гость и противно подмигнул сразу двумя глазами, бывшими у него несколько навыкате, как у лягушки.

— Прием по личным вопросам каждый первый и третий четверг месяца по предварительной записи. А теперь будьте любезны встать и уйти, — потребовал я.

Гость заморгал с явным беспокойством и недоверием, однако как сидел в кресле, так в нем и остался, не делая даже слабых попыток встать.

— Не узнаете меня, Павел свет Ляксандрыч? Нехорошо знакомых старых не узнавать! — сказал он.

Я пригляделся к нему повнимательнее. Физиономия незваного гостя была скошена набок и словно немного сплюснута, как если бы ее приложили обо что-то твердое. Тут только я вспомнил, где я видел этого типа прежде — припечатавшимся к лобовому стеклу моего автомобиля.

— Ну вот, узнали! Я же говорил, что узнаете! — обрадовался гость, прочтя что-то на моем лице и стал еще фамильярнее и разнузданее.

Перегнувшись через стол своим длинным как циркуль туловищем он обнял меня за плечи и, зарыдав на моем плече, разразился бесвязной, прерываемой всхлипываниями тирадой, из которой я понял только, что он называет меня “батенькой”, “голубчиком”, “вьюношей” и “умницей”, а себя выводит вроде как пострадавшего на работе за любовь к истине и обойденного повышениями правдолюба. Правда, из этой же тирады я почерпнул, что зовут его Асклепием Феофилычем Горегорькинским и служит он — как я верно угадал тогда его профессию — похоронным агентом на Ваганьково.

— Ежели нужно будет похорониться, только свистните! — закончил он свою тираду, все еще продолжая омочать своими крокодильими слезами мой пиджак.

Потеряв терпение, я рявкнул на него и оторвав от себя его цепкие руки, толкнул его в кресло. Все-таки работа у Арея кое-чему меня научила: чем меньше церемонишься с этой братией, тем больше она тебя уважает. К тому же моя иерархия, как помощника Арея, да к тому же непродавшего свою душу, была немного выше, чем у любого из мелких духов-комиссионеров.

— А ну говори, что тебе нужно и выметайся! Я к тебе в родню не записывался! А будешь и дальше турусы хвостом выделывать — кубарем отсюда полетишь! — пригрозил я ему.

Изобразив оскорбление, Асклепий набычился и зашевелил головой.

— Вот вы со мной, стало быть, как-с? Я к вам с открытой, можно сказать, душой и трепещущим сердцем, а вы меня пинками за дверь? Нехорошо-с, ой, нехорошо-с! Прямо-таки по-человечески неприятно!

— Говори, чего надо или перекрещу! — рявнул я еще громче, запуская в него тяжелой бессоновой чернильницей, от которой он увернулся с чрезвычайной ловкостью.

— Не надо угроз! Не в том вы положении, чтобы мне угрожать! Вы целиком и полностью в моих руках! — заявил Асклепий, быстро доставая из штанины мятую бумажку, сколотую скрепкой.

— Что это клочок? — спросил я презрительно.

— Закладная на вашу душу. Ежели помните, вы недавно по случаю сами себя прокляли-с, другими словами: адской геене себя обещали. Потом, конечно, опомнились, запаниковали, и меня машинкой своей думали сбить да только я цел остался и все равно запись успел сделать! Вот, извольте посмотреть, справочка, и за буковкой, за цифиркой — всё как полагается.

— И этой бумажонкой, словно вытащенной из отхожего места, вы думали меня шантажировать? Давайте ее сюда, я подколю ее к делу, выплачу вам сколько полагается по тарифу и катитесь на все четыре стороны! — сказал я насмешливо, хотя в глубине души понимал, насколько неприятно мое положение. Проклясть себя, это всё равно что бескорыстно подарить свою душу Везельвулу, а это, сами понимаете, чем попахивает.

Асклепий захихикал:

— Считаете, я совсем дурак? Я вам эту бумажку дам, а вы ее из дела фьють! — да на кусочки? Нет-с, не бывать этому! Не отдам я ее вам и всё тут!

— Отдашь как миленький! — сказал я, прикинув, чем можно на него нажать. — Согласно постановлению адской канцелярии номер семь от четвертого двенадцатого четыре тысячи триста тридцать первого года от сотворения мира все закладные грамоты подобного рода подлежат немедленной, в течении трех дней, сдаче в отдел. В противном случае несдавшему грозит ссылка в горячие отделы преисподней сроком до тридцати веков. Следовательно, как не крути, это бумажка все равно попадет ко мне.

Я надеялся этим поставить комиссионера в тупик, но он лишь хитро осклабился и противненько, с какой-то заговорщицкой фамильярностью, погрозил мне пальцем:

— Вы не сумлевайтесь, Павел Ляксандрыч, мы хоть и простые черти, темные, а законы знаем. Бумажку мне сдать все равно придется, это верно, да только вот куда сдать? Отделы-то могут быть разные. Захочу в китайский отдел отправлю, а захочу — тому же дяде Сэму вашу душу перезаложу. Он-то теперь на вас всех злой — рад будет обоими руками за этот кусочек ухватиться.

Показывая, что сдаюсь, я поднял обе руки над головой.

— Хорошо, — сказал я. — Признаю, что ты крепко взял меня за глотку, Асклепий! Я в твоей полной власти. Что ты хочешь за эту бумажку?

Удивленный тем, как я быстро сдал позиции, комиссионер, мигая, почесал переносицу. Я ощутил, что прежде он лишь зондировал почву, соображая, чем можно поживиться и сам еще толком не знал, что потребовать взамен моей закладной. Теперь же в его водянистых глазках загорелась неприкрытая жадность. Асклепий определенно опасался продешевить.

— Э-мю-э-э... Я много чего хочу! — промямлил он, потирая ладони. — Во-первых, стало быть, я хочу...

— Стоп! — прервал его я. — Что ты скажешь о перстне Мухаммеда, вызывающим джинов? Тому, у кого этот перстень, повинуются тридцать тысяч духов, кроме того, любое желание, произнесенное подряд трижды, сбывается.

Ягге пораженно и даже с обидой уставилась на меня. Дело в том, что я расписывал сейчас ее любимый перстень, находившийся на ее указательном пальце. Я развел руками: мол, что тут поделаешь, прижал так прижал.

Асклепий задумчиво пожевал губами.

— Это заманчиво, но я, право, не знаю, — сказал он, ломаясь точно красна девица. — Позвольте-с сперва взглянуть на перстенечек.

— Отчего же не взглянуть? Взглянуть — это можно, — я открыл верхний ящик бессонова стола и поманил Асклепия к себе.

Когда же черт, от жадности утратив бдительность, наклонился ко мне, я выхватил из ящика сваренное из двух стальных труб распятие и со всего размаху припечатал его им по физиономии. Я знал, что одной трубы комиссионер бы не побоялся, но вот распятия... Его физиономия оказалась мягкой как пластилин, и скрещенные трубы глубоко отпечатались в ней, вмяв переносицу и часть лба. Схватившись за лицо, комиссионер тонко завизжал, как поросенок. Не тратя времени, я вырвал у него из рук свою закладную и разорвал ее на мелкие кусочки, а самого Асклепия, схватив за шиворот, вытащил за дверь и кубарем спустил по лестнице.

— Вы за это еще заплатите! — завизжал он, вскакивая и безуспешно пытаясь придать своему мягкому лицу прежнюю форму.

— Давай, вали отсюда! Вздумаешь донести — в святой воде сварю! Ты у меня отправишься уголь под котлами раздувать! — крикнул я, вновь замахиваясь на него распятием.

Пискнув, Асклепий выскочил за дверь и, спотыкаясь, кинулся бежать, а я с видом победителя вернулся в кабинет Арея.

— Ну как я его? — спросил я у Ягге.

Старушка протянула руку и постучала меня по лбу чубуком своей трубки. Мне на нос посыпался пепел.

— Дурак! — с досадой сказала она. — Проще было в самом деле от него откупиться, хоть бы и моим перстнем, а теперь ты нажил себе врага и врага крайне неприятного. Думаешь порвал бумажонку — и всё? Сдается мне, ты еще услышишь об Асклепии. Даже такой навозный червяк, как он, способен серьезно навредить.

Я остывал и, остывая, уже жалел о своей запальчивости. На меня вдруг навалилась усталось.

— Ладно, — сказал я. — Поживем — увидим. Будем решать проблемы по мере их поступления.

Улыбнувшись, Ягге сняла с головы платок, чтобы перевязать его, и я впервые увидел ее волосы — совершенно седые и зачесанные наверх.

— Ты мне нравишься, парень. Когда я была молода, я встретила одного такого как ты. Он тоже был похож на глупца, который бегает по тонкому льду замерзшего моря, не подозревая, какая под ним глубина, — сказала она.

12.

Два года назад, начиная работать на Арея, я не собирался задерживаться у него надолго: лишь на год-на полтора, пока не обрасту кое-каким движимым и недвижимым имуществом и не создам необходимый материальный задел, чтобы всю оставшуюся жизнь ни в чем не нуждаться и даже иметь возможность творить добрые дела, замаливая таким образом то, на кого я работал.

Но одно дело, так сказать, благое начинание, и совсем другое — то, как мы поступаем на самом деле. Мой вышеупомянутый генеральный план дал две глубоких трещины: первая трещина была та, что хотя прошел и год, и полтора, и два, а я все работал на Арея и не мог заставить себя уйти, втягиваясь все больше как муха в варенье[1]; вторая трещина же была в том, что моя стяжательская жилка оказалась не такой сильной, как я представлял, более того провисла и дала слабину.

В самом начале, едва ли не в первую неделю нашего с Ареем сотрудничества (дай Бог, чтобы не соратничества) я очень решительно взялся за дело и купил три комнаты из четырех в большой квартире в Успенском переулке с видом на сад Эрмитаж. В четвертой же комнате был сосед отставной прапорщик Гороховец, который и сам себя и я его называл исключительно по фамилии, так что его имя-отчество я узнал гораздо позже и то случайно. Разумеется, этого прапорщика Гороховец я думал благополучно отселить куда-нибудь в другое место и предлагал ему вначале однокомнатную, а потом даже двух— и трехкомнатные квартиры в любом районе, где он захочет.

Мы не были знакомы и часу, но я уже понял, что этот юноша — самородок яркой ненормативной одаренности. Уверен, посражайся они минут десять, Барков впал бы в глубокий запой.

Но нашла коса на камень. Гороховец заартачился и на все мои аргументы, что трехкомнатная квартира безусловно лучше, чем одна комната в коммуналке, только бычился и упрямо твердил: “Ишь ты выискался, фундель-мундель! С места ты меня не сдвинешь, блин навозный! Я тебе еще кровушки попорчу!”