Сто тысяч суккубов и вызов на дуэль 5 страница

Разумеется, как и “блин навозный”, так и “фундель-мундель” — слова никогда Гороховец не употребляемые, я бы даже сказал, слова, от которых попахивает несвойственной ему интеллигентинкой. На самом деле прапорщик в рядах Советской Армии, где он тридцать пять лет служил на ниве сохранения хозинвентаря и раздачи формы и полушубков, выучился выражаться очень хлестко, так хлестко, что когда однажды ко мне заглянула Ягге, она и то была поражена такими глубинами языкознания.

Оттого, наверное, что я сам некогда служил в армии и тоже по хозчасти, получая на котел супа семь килограммов пшена вместо девяти положенных, я по-своему уважал Гороховец и не прибегнул для его отселения ни к помощи Улиты, очень неплохо тогда ко мне расположенной, ни к менее бескорыстному пособничеству председательши ЖЭКа, намекнувшей мне, что Гороховца можно очень легко, на неделю или на две, поместить на обследование в психушку на наб. Ганнушкина и на основании какой-то там справки от главврача, выписать с жилплощади. Лишенный площади, Гороховец, разумеется, присмиреет и согласится на любой вариант расселения. Но у меня, хотя я и решал на работе очень щекотливые вопросы, связанные с арендой и закладом душ, был стойкий иммунитет против всех этих подленьких методов, и Гороховец, никем не тронутый, остался жить в своей угловой, в два окна комнатке, с видом из одного окна на проезжую арку и глухую стену соседнего дома, сохранившую светлое пятно от когда-то висевшей на ней рекламы Сбербанка, а из другого — на булочную.

В нас, в русских людях, и, возможно, вообще в славянах (Гороховец был хохол), как ни в ком в мире, может одновременно уживаться масса противоречий. Так, хотя Гороховец и отказался от трехкомнатной квартиры, я не назвал бы его нестяжателем. Напротив, прапорщицкая служба закрепила в нем надежный инстинкт хватать то, что плохо лежит, и отвинчивать то, что лежит хорошо, и даже не просто хорошо лежит, но и закреплено железными скобами.

Пока в моих комнатах, а заодно в совместных с Гороховцом кухне, ванной, туалете и коридоре делали евроремонт, отставной прапорщик развлекался тем, что по ночам целенаправленно мочился в банки с краской, рассыпал шпаклевку, портил рабочим инструмент, наступал на разложенный на полу кафель и писал под копирку письма и иски в суды, жэки, милицию и иные полномочные органы. Полномочные органы, разумеется, молчали, только из милиции как-то явился участковый, получил от бригадира рабочих, хитрого армянина Акопа, способного влезть без мыла хоть в душу, хоть в замочную скважину, хоть в любое другое отверстие, сторублевку и исчез без искр и треска, как исламобадский джин.

Гороховец, впрочем, не унывал, напротив, даже как-то расцвел и помолодел, и его красное, со множеством мельчайших прожилок, лицо выражало истинно полководческую работу мысли. Война, которую он вел против меня, постепенно приобрела окопный характер со множеством ночных диверсионных вылазок. Из холодильника пропадали продукты и баночное пиво, ковёр в ванной и шторы над джакузи регулярно оказывались прожженными “Астрой”, а на белых махровых полотенцах обнаруживались пятна мазута и еще какой-то дряни, в которой прапорщик ухитрялся вымазывать свои хохляцкие ручищи.

Первое время меня это раздражало, а потом стало даже забавлять. Я радовался, что могу доставлять пенсионеру все эти скромные радости. Ну разве в отдельной трехкомнатной квартире прапорщик смог бы он так насыщенно проводить свой абсолютно свободный пенсионный день?

Впрочем вскоре я незаметно привязался к этому пожилому диверсанту, и наши отношения приобрели характер почти семейственный.

Произошло это оттого, что покупая квартиру, я не подозревал, что буду проводить в ней так мало времени. Гораздо чаще, заваленный горой пергаментов и непероформленными договорами, я ночевал на работе в раскладном кресле или же Арей с Улитой устраивали в нашей подмосковной резиденции разнузданные оргии, охоты и кутежи, на которых я тоже присутствовал, так как именно на таких мероприятиях мы завязывали нужные контакты и оптом арендовали склонные к заключению подобных сделок души подвыпивших аппаратчиков.

Пропадая на работе, в своей квартире я бывал редко, едва ли вечера два в неделю, и мне всегда было приятно, возвращаясь, видеть в его угловом окне свет и стараться угадать, сколько банок и бутылок с пивом пропустил через себя его натренированный мочевой пузырь и сколько шницелей, венских сосисок и ярославской деликатесной ветчины одолел на этот раз его некогда основательно сожженный этиловым спиртом (летчики пошутили, подсунув вместо авиационного) прооперированный желудок.

И вот тогда, вскоре после встречи с Марфуцием, я открывал ключом дверь и, еще открывая ее, слышал из квартиры громкое хриплое пение. Зайдя в коридор, я обнаружил, что прапорщик, запершись, сидит в туалете и во всю мочь распевает военные и революционные песни. Прислонившись плечом к стене, я невольно заслушался теми руладами, которые выводил этот старый бздун. Я получал искреннее удовольствие. Клянусь, даже тот бас из Большого театра, который принес закладывать нам свою душу в обмен на известность и громыхал в кабинете у Арея, демонстрируя свое искусство, был не так хорош как прапорщик Гороховец, от могучего голоса которого дрожала раздвижная перегородка между ванной и туалетом. Да и как бас мог с ним сравниться, когда он пел умением, навыком, привычкой, а прапорщик же, не жаждя славы и людского одобрения, пел для себя лично, в неподходящем и нелепом помещении, пел, не ведая даже, что его кто-то слышит — пел не умением, а сердцем — во всю мощь своей непроданной, принадлежащей лишь ему самому широкой славянской души, о существовании которой в себе он и сам не ведал!

Черт возьми, у меня даже слезы навернулись, даже сейчас!

Но вскоре, увы, пение закончилось — видимо, я пришел уже к концу концерта. Исчерпав если не свои, поистине неисчерпаемые, голосовые данные, то все известные ему тексты, прапорщик с шумом Ниагары сдернул за собой воду и, подтягивая штаны, вышел в коридор. Увидев меня, он даже как бы несколько смутился, как застигнутый в момент душевного проявления, которое он считал нужным скрывать, и, пошевелив шеей, что-то невнятно буркнул.

— Иван Матвеич, это было классно! — сказал я совершенно искренно.

— А пошел ты, ядрить тя в хвост и гриву! — смачно и с чувством выругался прапорщик и, хлопнув дверью, скрылся в своей комнате.

Я же направился в кухню и, не обнаружив в своем холодильнике ничего, кроме двух селедочных голов, апельсинового сока и лужи от пролитого пива, решил, что имею моральное право воспользоваться холодильником прапорщика. Правда, он запирал его на замок, для чего привинтил особые дужки, но в прошлый раз я случайно подглядел, что он прячет ключ от замка в пустом патроне люстры.

Я открыл холодильник Гороховец и обнаружил там две своих нераспечатанных еще банки с пивом и початую бутылку пшеничной — уже из его личных запасов. Пиво я отставил прапорщику, а пшеничную плеснул на дно стакана и выпил, разбавив апельсиновым соком.

— Ворье! В тюрьму сядешь! — загромыхал прапорщик, высовываясь из своей комнаты. Чуткое армейское ухо уловило и узнало звук, с которым захлопнулся его холодильник.

— Цыц, генералиссимус! Сам сядешь! — огрызнулся я.

Проигнорировав негодующие вопли этого обкраденного жулика, я, захватив стакан, прошел к себе. После выпивки в голове просветлело. Все события сегодняшнего дня, включая приложенного мной по физиономии черта Асклепия и ангела-неудачника Марфуция, предупредившего меня о том, чего я еще не совершал, а только еще должен буду совершить, смазались, показавшись вдруг не такими важными и даже отчасти забавными.

Я прилег на диван и, подложив под голову подушку, закрыл глаза. Не знаю, заснул ли я — скорее куда-то провалился. Когда я вновь открыл глаза, то фосфорицирующие стрелки часов (тоже отечественный производитель, эксклюзивная настенная модель часов “Чайка”) показывали половину третьего утра. Спать мне больше не хотелось, оставаться в квартире я тоже почему-то не мог.

Я оделся, вышел из дома и быстро пошел куда-то, не задумываясь, куда я иду и глядя себе под ноги. Меня словно что-то вело. Я пересекал проходные дворы, сворачивал в переулки и дважды даже нетерпеливо перемахивал через какие-то невысокие стены, загораживающие мне дорогу. Когда я шел, кажется, по Садово-Кудринской возле меня притормозила милицейская машина и некоторое время ехала рядом. Я чувствовал, что меня разглядывают из-за ее затемненных стекол, за которыми вспыхивал ярко-алый огонек сигареты, похожий на глаз Арея. Потом милицейская машина включила мигалку и куда-то свернула. Чуть позже и я куда-то свернул, кажется, это был Большой Девятинский переулок. Я и не вспомнил бы про него, если бы не яркий светящийся указатель на одном из домов.

Потом так же внезапно для себя я вдруг оказался у Новоарбатского моста и пошел через мост мимо мигающих желтым светофоров. И тут примерно на девятом или десятом пролете моста я увидел девушку в белой майке — тонкую фигурку, балансирующую с расставленными руками на каменной опоре. Лица ее я не видел, а лишь часть щеки и средней длины темные волосы, откинутые назад. Я понял, что если сейчас крикну и привлеку ее внимание, то она скорее всего бросится вниз. На несколько мгновений я замер, растерявшись. Девушка тем временем шагнула вперед к самому краю парапета, покачнулась и, видимо, так и не набравшись решимости, отступила назад.

Осторожно, стараясь не производить шума, я подошел к ней. Когда я был уже метрах в полутора-в двух, девушка заметила меня боковым зрением и повернулась ко мне. Я увидел ее бледное лицо, казавшееся в темноте смазанным. Девушка была не в моем вкусе, во всяком случае раньше я встречался не с такими.

— Не подходите или я прыгну! — крикнула она.

— Зачем? — спросил я.

— Отстаньте! Не ваше дело!

Прикинув расстояние и убедившись, что оно слишком велико для того, чтобы я успел ее перехватить, если она шагнет вперед, я остановился.

— Вы всегда перед смертью грубите? — спросил я первое, что пришло мне в голову.

— Нет, не всегда, — немного растерявшись, ответила она.

— Тогда зачем же начинать? — сказал я, неожиданно получая некоторое удовольствие от этой бессмысленной беседы.

— Послушайте, что вам от меня надо? Шли себе и идите — оставьте меня или я прыгну! — не то со страданием, не то с раздражением в голосе крикнула она.

Я подумал, что девчонка, кажется, всерьез решила сброситься с моста, и я своими нелепыми вопросами мешаю ей.

— Хорошо, — сказал я. — Давайте поступим следующим образом. Вы меня слушаете? Мне нужно пройти на ту сторону. Я пройду мимо вас, а потом вы прыгнете. Не хочу потом видеть во сне, как вы летите вниз.

Она заколебалась.

— С какой это стати я должна беречь ваши нервы?

— Мои нервы надо беречь. У меня жена и семеро детей.

— У вас, правда, семеро детей?

— Пока нет, но будет, — сказал я.

— Вы что надо мной смеетесь? Я ведь, и правда, брошусь!

— Я уже иду! — сказал я. — И прошу вас, поберегите мои нервы!

Насвистывая, я сделал первый шаг и остановился. Девушка пристально следила за мной. Я сделал еще один шаг, а потом, внезапно метнувшись вперед, обнял ее за ноги. Закричав, она дернулась было вперед, но я уже осторожно, как цыпленка, стащил ее с парапета. Она несколько раз рванулась, но потом, ослабев, бессильно разрыдалась. Мне уже давненько не приходилось иметь дело с женскими истериками, потому что ведьмы, с которыми я чаще общался последнее время, истерики устраивают редко, а чаще от них ждешь буйств и дебошей, — и тогда главный рецепт выживания держаться от них подальше, прикрывая голову от возникающих в приближенном к ведьме пространстве полтергействов и швыряемых силой мысли диванов.

Все, что я догадался сделать — это прижать ее к себе и тихонько покачивать из стороны в сторону. По-моему, так делала моя мать, когда в детстве, прыгая за братом с крыши сарая, я заработал себе открытый перелом ноги, и потом сосед на “Москвиче” вез меня, описавшегося от боли, за сорок километров в райбольницу.

Не знаю уж, сработало ли мое средство, или что-то другое, но рыдания постепенно затихли, сменившись непрерывным иканием. Девушка уперлась мне руками в грудь и сказала, икая: “Отпустите!”

— Вы уверены, что я могу это сделать?

— Уверена. Теперь я не брошусь, это было бы смешно, — сказала она.

Я отпустил ее и, шагнув на проезжую часть, остановил проезжавшее такси. Девушка тем временем, не дожидаясь меня, отошла на десяток шагов и мне пришлось догонять ее и почти затаскивать в машину.

— Где вы живете?

— А вам зачем?

— Куда вас отвезти? — повторил я нетерпеливо.

Раздражало меня то, что эта девушка, которая совершенно мне не нравилась, видимо, принимала меня за уличного приставалу. Меня же куда больше прельщала перспектива выбросить ее у первого же метро, да только поезда сейчас не ходили да если бы даже и ходили, я не смог бы просто так оставить ее, не зная, что взбредет ей в голову в следующую минуту. Слишком много в городе способов свести счеты с жизнью. Из них Новоарбатский мост — еще сравнительно редкий.

И девушка, вероятно, что-то почувствовала в моем голосе, потому что, взглянув на меня уже с меньшей настороженностью, сказала:

— Я живу в Раменках. Мосфильмовская, 56.

— На Мосфильмовскую, — повторил я шоферу.

Он равнодушно кивнул, и машина — это была длинная “санитарная” “Волга” — тронулась.

В такси я украдкой разглядел свою спутницу и понял, что, составляя первое впечатление о ней, допустил две неточности. Первая неточность заключалась в том, что девушка, показавшаяся мне вначале непривлекательной, была на самом деле красивой, причем именно той красотой, которая позволяет сразу говорить о красоте, перешагивая определение “хорошенькая”. У нее было то продолговатое, мягкое, но четко очерченное лицо, какое нередко изображают на византийских иконах у богородицы — лицо с тонким носом и густыми темными бровями, не сомкнутыми на переносице. Вторая неточность была в определении ее возраста. Теперь в такси, когда мы сидели рядом, мне ясно было видно, что это уже не девушка, еще недавно бывшая подростком, а молодая женщина лет двадцати двух-двадцати четырех.

— Почему вы не дали мне прыгнуть? Разве вам было не всё равно? — спросила она, заметив, что я на нее смотрю.

Она всё еще продолжала икать, но уже намного реже — успокоилась. Даже глаза смотрели уже по-другому — наивнее как-то и мягче. Я подумал, что в жизни она не такая резкая, как мне показалось вначале.

— Прыгнули — попали бы к нам, — сказал я, вспоминая третий по счету ящик на стеллаже Улиты, где у нее была картотека на самоубийц.

— К вам куда? В больницу Склифасовского? Вы врач?

— Нет, не врач, — сказал я, но уточнять, кто я, не стал, тем более, что она и не спрашивала.

Мелькали дома с редкими освещенными четырехугольниками окон. Я смотрел в окно справа, она в окно слева.

С таксистом нам повезло, а, может, напротив не повезло, как посмотреть. Этот немолодой, с одутловатым щетинистым лицом дядька молчал всю дорогу и лишь один или два раза искоса взглянул на нас в зеркальце. В этом, я давно заметил, основное отличие таксиста от частника. Москву знают и тот, и другой, умение крутить баранку тоже часто равное, зато умный таксист знает, когда нужно молчать, частник же болтает без умолку.

— Вас как зовут? — вдруг спросила она.

— Павел.

— Как апостола?

Я напрягся и с подозрением взглянул на нее. Мне вспомнился наш недавний разговор с Марфуцием. Но глаза девушки были наивными, без подвоха.

— Да, как апостола. Только чаще почему-то вспоминают Чичикова, — подтвердил я. — А вас как зовут?

— Анна.

— По-еврейски “благодатная,” — сказал я, вспоминая одну из лекций Ягге, посвященную именам.

— Вы еврей? — удивилась она.

— Пока нет, — неудачно пошутил я. Она не улыбнулась. — А вы?

Она покачала головой. Как-то, хотя я так и не понял чем, я задел ее — и между нами опять натянулась прозрачная ледяная корочка.

— Какой дом нужен? Пятьдесят шестой? — вдруг подал голос таксист.

— Вот в этот подъезд. Мне выходить, — сказала Анна и, взявшись за ручку, открыла дверь.

Я почувствовал, что она сейчас уйдет, причем уйдет даже не обернувшись, такая же неприступная, строгая и посторонняя, как сидела рядом со мной в машине, и вдруг, подчиняясь сам не знаю чему — досаде, порыву, капризу — быстро обнял ее за плечи, повлек назад и поцеловал. Она не отстранилась и не ответила — просто словно вся замерла. Я опустил руки и отодвинулся. Она быстро вышла из машины и отрешенно направилась к подъезду, но пройдя несколько шагов, повернулась ко мне.

— Зачем? — тихо спросила она.

— Не знаю. Что-то меня заставило, — честно признался я.

— Что заставило? Похоть?

— Нет, — сказал я. — Другое. Может быть, апостол Павел?

Понятия не имею, что заставило меня про него ляпнуть. Бывают минуты, когда слова опережают мысль. И эти слова почему-то подействовали. Теперь уже вздрогнула она, отшатнулась и быстро пошла к подъезду. Когда дверь подъезда захлопнулась за ней, такси тронулось.

Шофер, обернувшись ко мне, что-то спросил, но я не расслышал его ни в первый раз, ни когда он повторил. Мне показалось, что крыша “Волги” обрушивается на меня, вдавливая в сидение. Дело в том, что я понял, к кому относилось предупреждение ангела-хранителя.

13.

На другой день, когда я часов около десяти появился в “Рай-Альтеративе”, то застал там Улиту с Ареем.

Арей сидел в кресле у себя в кабинете и жадно жрал из скороводы, в которой дымилось полусырое мясо — на мой взгляд, это были не бифштексы с кровью, а кровь с бишфтексами. Вдобавок у стола валялся отрубленный собачий хвост и лежал ошейник.

 Почувствовав при виде этого хвоста, что у меня начинаются в желудке спазмы, я поспешно отвернулся. После бессонных ночей у меня всегда повышается брезгливость, и некоторые привычки моего руководства начинают казаться мне особенно омерзительными.

Арей прекратил жевать и с полуоткрытым ртом, приподняв левую бровь, пытливо посмотрел на меня.

— Какие-то проблемы, мой мальчик?

— У матросов нет вопросов, — сказал я.

— Это хорошо, — задумчиво сказал Арей. — Очень хорошо. А то, знаешь ли, иногда за двое суток может произойти больше событий, чем иной раз за двадцать лет.

— Что вы имеете в виду? — насторожился я.

Бес третьего ранга пожал плечами.

— Ровным счетом ничего. Ты как-то странно отреагировал. Что, есть какие-то причины для беспокойства?

Даже не в самом еще голосе, а в чем-то еще уловленном мной — может, в том, как замерла над собачьим мясом его вилка — я ощутил угрозу или во всяком случае настороженность.

Я понял, что если не открою сейчас хотя бы нескольких карт, то могу расстаться и с остальной частью тайны, тем более, что мой шеф обладает множеством способов и средств вытрясти ее из меня.

— Разве только одна причина, — сказал я, с усилием не избегая взгляда его тяжелых, меняющих цвет глаз.

— И какая же?

— Асклепий.

Арей откинулся на спинку кресла и слегка нахмурился.

— Какой еще Асклепий?

— Один из наших комиссионеров.

— Не помню. Кто-то из мелочи?

— Да. Вы, правда, не знаете?

— Мой мальчик, ты своими подозрениями меня утомляешь. Я, туз, не обязан помнить каждую шестерку в свой колоде. Так что ты говорил про Асклепия? — раздраженно сказал Арей.

— Это комиссионер, которого я сбил машиной. Помните?

— А, это когда мы ехали за петухом и ты проклял сам себя? — улыбнулся Арей. — Так этот пройдоха все-таки успел сделать запись? И теперь он, конечно, лезет к тебе с этой закладной и шантажирует тебя? Ничего ему не давай — или он будет тянуть бесконечно.

— Я ничего ему и не дал.

Арей снисходительно похлопал в ладоши.

— Браво! Мужественный мальчик! И как же ты открутился?

— Я сплющил ему физиономию распятием из железных труб и забрал у него закладную.

Мой шеф вначале недоверчиво подался вперед, а потом расхохотался.

— Физиономию? Распятием? Весьма необычная форма убеждения. И что Асклепий, был счастлив?

— Он умчался, грозя мне последствиями.

Арей перестал хохотать и помрачнел.

— Это может иметь неприятный резонанс в том числе и для меня, — процедил он. — Что с закладной? Ты ее, надеюсь, уничтожил?

— Уничтожил.

Арей с облегчением пошевелил шеей, и жирные складки на ней колыхнулись точно складки на тяжелом театральном занавесе.

— Тогда нам волноваться нечего. Во всяком случае по официальным каналом ты неуязвим, — сказал он.

— А то, что я его ударил?

— Ты смешишь меня, мой мальчик. К мордобою, в том числе с применением неприятельских символов, то бишь распятия, у нас относятся довольно спокойно. Даже если бы ты содрал с него кожу, никто в канцелярии жалоб и доносов (а есть у нас и такая канцелярия) не стал бы с этим ковыряться. Сказали бы: “Разбирайтесь сами!” Закладная — другое дело, ей можно дать ход. А если нет бумажки, то нет и дела.

Арей слегка потер ладони и спросил:

— Вот еще что мне пришло в голову... У тебя остались клочки закладной, которую ты разорвал?

— Они у вас в столе, в нижнем ящике.

Бровь Арея снова поползла вверх.

— В моем столе? Ну ты даешь, мой мальчик! Ты, должно быть, знаешь, что мой стол — это единственное место, куда я не заглядываю.

Он открыл ящик, высыпал клочки на стол и принялся внимательно разглядывать их на свет лампы. Просмотрев третий клочок, он презрительно сгреб всю кучу в мусорную корзину.

— Как я и думал — фальшивка! — пробормотал он.

— То есть он шантажировал меня фальшивой закладной?

— Угу, мой мальчик. Это поддельный бланк, думаю ты должен уже в этом разбираться. Хочешь сам взгляни! — он кивнул на корзину. — Пентаграмма не закончена и на том клочке, где печать, всё смазано.

— Значит, настоящая закладная у него? — испугался я.

— Очень в этом сомневаюсь. Иначе мы бы об этом уже знали. Скорее всего он попросту брал тебя на пушку. Тогда, на шоссе, ты сбил его раньше, чем он успел записать твое проклятие, а у нас в канцелярии действует принцип: или сразу, или никогда. Иначе нельзя, отмени этот принцип, и комиссионеры начнут притаскивать горы ложных доносов. Думаю, что после, спохватившись, что упускает шанс, он изготовил фальшивку и явился с ней к тебе. Так что ты совершенно правильно огрел его по физиономии.

— Вы меня успокоили, спасибо, — сказал я, испытывая к Арею благодарность.

Бес третьего ранга передернулся.

— Эй, поосторожнее со словами! Какое еще “спаси...” Тьфу! У кого спасти-то просишь, соображаешь?

— Простите, я не хотел. Ну как поездка? Еще рано поздравлять с повышением?

Арей хмыкнул.

— Издеваешься? Разве у него допросишься? Вез пытался примирить нас с дядей Сэмом, вызвал нас на ковер и как следует обработал. Говорил об адском сотрудничестве, что, мол, наши враги идут единым фронтом, а мы грыземся между собой и все такое прочее. Мы с Сэмом, разумеется, пообещали помириться, целовались, раскаивались и хлопали друг друга по плечам... Пока не вышли из кабинета, разумеется. Вот такие вот дела, хм...

Бес третьего ранга замолчал и, забыв про меня, вернулся к своей отвратительно пахнущей сковороде.

— Я вам нужен? — спросил я.

Арей почесал лоб короткопалой пятерней.

— Сейчас нет. Когда будешь нужен, я тебя вызову.

Я кивнул и пошел к двери.

— Погоди! — вдруг окликнул он меня.

Я обернулся. Старик с какой-то особой многозначительностью грозил мне пальцем.

— Везельвул спрашивал о тебе. Я сказал, что ты справляешься, и что я тобой доволен. Тогда он спросил, не надумал ли ты еще заключить договор на аренду души? Я ответил, что ты размышляешь и если не даешь пока согласия, то лишь потому, что дорожишь свободой воли и личной независимостью. Короче говоря, в этот раз я прикрыл твою задницу, мальчик мой, но но будь осторожен, не делай глупостей!

Я вышел. Мне показалось, Арей чего-то не договаривал. Едва ли Везельвул стал бы вызывать его в преисподнюю для того только, чтобы утрясти разногласия с дядюшкой Сэмом. Это можно было сделать просто послав с гонцом предупреждение. И то, что Везельвул вдруг вспомнил обо мне в разговоре с Ареем, мне тоже совсем не понравилось — я успел уже уяснить, что Везельвул никогда и ни о ком просто так не вспоминает.

14.

В приемной я натолкнулся на Улиту, которая, стянув с себя платье, перебиралась в другое — узкое и длинное, украшенное блестками. Нижнего белья она не носила, так что платье, не встречая никаких препонов, облегало ее фигуру как тонкий водолазный костюм. Судя по дизайну, это платье было от ее любимого парижского модельера Жана Люка. В этой области мне никак не удавалось приучить ведьму к товарам русских производителей, хотя я много раз говорил ей, что есть очень симпатичные разработки одежды — в компании “Панинтер”, например.

Я покосился на Улиту, и по некоторым признакам мне показалось, что она подслушивала у дверей.

— Неважно выглядишь. Была тяжелая ночь? Амур шел косяком? — хихикая, спросила меня Улита.

— Меня только что об этом уже спрашивали, — сказал я.

— И что ты ответил?

— Я ответил, что спал как сурок в своей постельке.

— Врешь, ой врешь! Если ты и был в своей постельке, то очень недолго, — убежденно заявила Улита, и я почувствовал, что ведьма, ловя мой взгляд, настырно лезет мне в память.

Зная, что иначе она не отстанет, я быстро поднял руку и стал крестить ее.

— Всё, хватит! Больше не буду! — завопила Улита, вертясь как уж на сковородке, и я ощутил, как она выползла из моего сознания.

— Идиот! — вскипела она, переводя дыхание. — Полный идиот!

— Пардон! — сказал я. — Не сдержался. Когда мне заглядывают в голову, я чувствую себя так же, как женщина, которой лезут под платье.

Но если это сравнение и было убедительным, то только не для Улиты.

— По-моему, в том, что лезут под платье, нет ничего плохого, — заявила ведьма. — Признак нормального развития в подростковом возрасте — не более того.

Она подошла к зеркалу и стала смотреть на себя, разглаживая на бедрах платье.

— По-моему, неплохо, — убежденно сказала она. — Жан Люк угадал с цветом да и со всем остальным тоже. Ну как на твой мужской взгляд?

— Нормально, — сказал я.

— Вот и я думаю, что мне идет, — сказала ведьма, игнорируя меня. — Нужно будет упросить шефа, чтобы он продлил Жану Люку аренду на душу. У Люка через месяц истекает контракт, и бедняга звонит мне через каждые два часа. Он опасается, что без контракта у него провиснут морщины, и все красивые мальчики бросят его.

— Разве Жану Люку нравятся мальчики? — удивился я. Я слышал об этом впервые.

— А что, Пашенька, может вас познакомить? Люку нравятся широкоплечие хамы, вроде тебя — эдакие скромные российские производители! — расхохоталась Улита.

Я плюнул. Ведьма любой ответ умеет превратить в сальность, а тут она просто закусила узду.

— Ну как тебе мое тело? Ты часом не пользовался им, пока я была в отлучке? Ты понимаешь, о чем я. А то ты выглядишь каким-то довольным.

— Как же, как же... — ответил я. — Пользовался. Регулярно щелкал его по носу, когда сметал щеткой пыль.

— Хм... Щелкать по носу... Где-то я читала о таком извращении, или, может, там упоминалось не про нос, а про туфли? — пробормотала Улита.

С той стороны двери донесся рык Арея. Он предпочитал орать, а не пользоваться кнопкой коммутатора. Я заглянул к нему в кабинет.

— У нас закончились пергаменты, а завтра снова припрутся суккубы с отчетами. Ты меня слышишь?

— Слышу!

— Тогда почему ты еще здесь? Живо несись к таксидермисту и хоть иголки ему под ногти вгоняй, но чтобы сегодня же пергаменты были.

— Ладно, — сказал я, готовясь исчезнуть.

— Стой! И смотрите, чтобы завтра все было без проколов, — прорычал Арей. — Мне надоело получать втыки в адской канцелярии за то, что мы присылаем сводки черт знает на чем. Где фрагменты человеческой кожи? Где пятна крови на полях? И стиль, следите за стилем! Сколько раз говорил этой стерве, чтобы она не запускала делопроизводство!

Улита, подслушивающая за дверью, возмущенно зашипела как кошка.

— Так они же в канцелярии все равно ничего не читают! Что они прицепились к стилю? — вступился я за нее.

Глаза у Арея гневно вылезли из орбит, и он стукнул кулаком по столу.

— А вот это уже не твое дело, Пашка! Будешь спорить, с самого кожу сдеру! А ну марш отсюда!

Я не стал больше ни о чем заикаться и исчез. Арей не любил полемики точно так же, как Улита не переносила критики.

Собираясь ехать к таксидермисту, я вышел из офиса и стал прогревать свой “Сивка-Бурка”. Внезапно в окно постучали, и я увидел Улиту.

— Я поеду с тобой, — сказала она, плюхаясь рядом на сидение.

— Я к таксидермисту.

— Знаю, я все слышала, — сказала она, закуривая и выпуская струйку дыма в окно. Голос ее чуть слышно подрагивал, а глаза блестели и как-то подозрительно щурились.

— Что с тобой? На Арея обиделась?

— На то, что эта жирная развалина назвала меня стервой? Так я и есть стерва, чего уж тут губы дуть, — усмехнулась она.

— А что же тогда?

— Что-то мне тошно, — сказала ведьма. — Креплюсь, держу себя в руках, а все равно тошно. Может, мне мужика себе завести или сразу двух?

Я не стал давать ей советов — ее жизнь, пускай сама разбирается.

— Опять полнолуние? — спросил я.

Еще прежде, когда мы пикировались в офисе, я заметил в ведьме скрытое внутреннее напряжение. Она была как вулкан и вот лава вырвалась.