Посвящается Читателю-Другу 2 страница

Памфлетная литература возрастала тем сильнее, чем более за­путывались внутренние дела Франции и ниже падали нравственно ее короли. Господство фавориток и нескончаемый придворный кэкуок ⁸ давали обильный материал для обличительной литературы. Заинтересованные лица не останавливались ни перед какими жестокостями в борьбе с летучими листками. Памфлеты конфисковались, сжигались, и нередко вместе с их авторами. Так, в 1623 г. Феофил был присужден к сожжению с его произведением «Пар­нас сатирических поэтов». В 1663 г. такая участь постигла Симона Морена с произведением «Мысли». Около этого времени погиб на костре поэт Пьерр Петит (Pierre Petit). Шавиньи, автор опублико­ванного в 1669 г. памфлета «Свинья в митре», просидел в узкой железной клетке 30 лет. Жестокая расправа постигала не только писателей, но и типографщиков, переплетчиков, книготорговцев.

К началу XVIII столетия во Франции было обширное законо­дательство о печати, состоявшее из множества разновременно из­данных регламентов, ордонансов, эдиктов и других распоряжений. Чувствовалась настоятельная потребность в объединении и согла­совании этого подавляющего законодательного материала. Эту роль взял на себя Людовик XV (1715—1774), с именем которого связан, можно сказать, первый во Франции цензурный кодекс, именно: Регламент 28 февраля 1723 г. (Règlement pour la Librairie et l'Imprimerie de Paris). Сначала его действие было ограничено Парижем, но при­казом королевского совета 24 марта того же года (1723) он стал законом для всей Франции.

Регламент заключал 123 статьи, делился на XVI глав. В кратких чертах он заключался в следующем. Все занимающиеся книжным и типографским промыслом признавались по-прежнему частью уни­верситетской корпорации. Типографский промысел и купля-про­дажа книг разрешались только членам корпорации. Каждому из них дозволялось иметь только одну книжную лавку, в которой тор­говля не могла производиться в воскресенья и праздничные дни. Весь промысел сосредоточивался в университетском квартале. Книги должны были печататься на хорошей бумаге и хорошим шриф­том, с обозначением на каждом издании имен и адресов издателя и типографщика. В каждом заведении не могло быть более одного ученика. Срок обучения четырехлетний. По окончании учениче­ства требуется трехлетняя служба в качестве подмастерья. Поки­нуть занятия практикант может только по истечении двух месяцев со времени предупреждения хозяина. Кандидаты на звание книго­торговца уплачивают при вступлении в корпорацию 1000 ливров, а кандидаты на звание типографщика вносят 500 ливров. Для тех и других установлен экзамен. Каждая типография должна состоять по крайней мере из четырех прессов и 9 сортов букв. Синдик с помощниками каждые три месяца ревизует типографии.

К корпорации книготорговцев и типографщиков относятся также литейщики букв. Они обязаны продавать свои изделия толь­ко типографщикам. Буквы не могут быть длиннее десяти с полови­ной линий.

Торговать в разнос произведениями печати дозволяется только грамотным и рекомендованным синдиком главному лейтенанту полиции, при этом к кольпортажу ⁹ предпочтительно допускают­ся различные члены корпорации, которые по бедности, болезни и преклонному возрасту не могут заниматься своей прямой професси­ей: книжной торговлей, книгопечатанием, словолитием и т.д. Все разносчики должны сообщать свои имена и жительство корпорации и полиции. Каждый из них носит медную бляху. Их не может быть более 120 человек. Синдик и его четыре помощника избираются еже­годно для надзора за книжным и печатным промыслом.

Никакая книга не может быть напечатана без разрешения лей­тенанта полиции и одобрения цензора. Заграничные издания по­ступают предварительно на просмотр цензоров. Совершенно вос­прещается торговля и печатание книг, враждебных религии, ко­ролю, государству, чистоте нравов, чести и репутации частных лиц. Рукопись остается в камере синдика. Печатное произведение во всем должно соответствовать разрешенной к печати рукописи. Пять экземпляров каждого издания представляются в распоряже­ние властей. Купля-продажа библиотек должна производиться с разрешения главного лейтенанта полиции.

Явно нарушая старинные права университета и состоявшей при нем корпорации клерков, Людовик XV не решался признать это открыто и даже употреблял некоторые усилия поддержать иллю­зию прежней автономии. Так, в пространном указе 10 декабря 1725 г. он подтвердил, что все книготорговцы и типографщики считают­ся членами университета и, как таковые, по крайней мере в чис­ле 12, участвуют в университетских процессиях, притом до мело­чей регламентировались отношения (главным образом внешние) корпорации к университетским властям.

Людовику XV все еще казалось, что типографский промысел мало регламентирован, и вот он в одной декларации предписал, например, чтобы двери типографий никогда не запирались, что­бы типографские помещения не имели задних выходов, не имели занавесок, словом, были бы во всякое время открыты для надзора. Нарушителям этих требований угрожал штраф в 500 ливров и зап­рещение промысла в течение 6 месяцев. В случае рецидива право промысла отнималось навсегда. Заметим, что вообще за преступ­ления печати смертная казнь практиковалась до 1728 г., а с этого времени вошли в практику выставление у позорного столба, клей­мение, галеры.

Итак, стремясь обезвредить деятельность типографщиков, при­казом 31 марта 1739 г. Людовик XV снова регламентировал разные стороны типографского дела, причем для всей Франции допустил только 250 типографщиков, из них 36 для Парижа, по 24 для Лиона и Руана, по 10 для Бордо и Тулузы, по 6 для Страсбурга и Лиля; для большинства же городов по одному. Заботясь о процве­тании книготорговли, которая, по мнению Людовика, не могла процветать при большом числе промышленников, в 1741 г. он предписал книготорговцам не принимать новых учеников в продолже­ние десяти лет.

Для наблюдения за выполнением регламентов по делам книго­торговли и книгопечатания Людовик XV указом 2 марта 1744 г. назначил де Марвилля лейтенантом полиции, предоставив ему право окончательных решений по самым серьезным случаям. Ко­ролевских цензоров в 1742 г. было 79 человек, а в 1774 г. число их возросло до 119. По этому можно судить, что законы о печати не оставались мертвой буквой. Вероятно, в видах того же самого «по­ощрения» книжного промысла 16 мая 1773 г. последовал приказ королевского совета об увеличении сбора за даваемые привилегии на печатание книг. На основании патента 1702 г. взималось в каж­дом отдельном случае по 5 ливров, по приказу же 16 мая 1773 г. стали брать 40 ливров за золотую печать на привилегии и 12 лив­ров за разрешение. Эта фискальная мера была последним ударом Людовика XV, нанесенным французской печати.

Несчастное царствование Людовика XVI (1774—1793) ознаме­новалось новыми стеснениями печати. Регламент 1723 г. без суще­ственных изменений действовал до 30 августа 1777 г., когда после­довали шесть знаменитых указов королевского совета. Этими указами окончательно был уничтожен старый порядок приуниверситетской организации книжно-печатного промысла. Так, во всей Фран­ции вводилось 20 синдикальных камер. Каждая из них состояла из синдика и четырех помощников, избранных в присутствии глав­ного лейтенанта полиции. Все книготорговцы и типографщики относились к ведению одной определенной камеры. Ближайший надзор за ними возлагался на синдиков с помощниками, которые были обязаны, по крайней мере, один раз в три месяца обревизо­вать все типографии и книжные лавки. Кроме того, при каждой камере находился инспектор, власть которого распространялась на весь округ. У инспектора сосредоточивались сведения обо всех книгах, поступающих в печать. Книготорговцами могли стать ре­месленники, выдержавшие особо установленный экзамен и внес­шие в синдикальную камеру сумму, назначенную хранителем пе­чати. Суммы эти достигали чрезвычайно больших размеров.

В синдикальных камерах велись точные именные списки всех лиц, причастных к данному промыслу. За регистрацию взыскива­лись с ремесленников довольно большие суммы. Рабочий день ти­пографщиков по закону определялся — летом, с 6 часов утра до 8 часов вечера и зимою, с 7 утра до 9 вечера. Рабочим строжайше воспрещалось образовывать братства, товарищества и собрания.

Ни одна книга не могла быть напечатана прежде, чем будет получена привилегия и разрешительное письмо за большою печа­тью. Привилегии, не внесенные в синдикальную книгу в течение двух месяцев по их получении, теряли свою силу. Для вторичного напечатания книги требовалась новая привилегия. При получении привилегии вносились суммы, размеры которых определялись хра­нителем печати. Насколько огромные суммы при этом взимались, можно заключить по тому, например, что за издание в 33 тома при тираже в 1500 экземпляров приходилось платить 7920 ливров! Даже за переиздание, например, сочинения Флери «L'Histoire ecclésiastique» ¹⁰ было внесено 4440 ливров.

Собственно гвоздь новой системы заключался в широких сбо­рах с промышленников под разными предлогами и по разным поводам. Типографщики и книготорговцы обращались к королю с многочисленными петициями об отмене августовских приказов. В защиту печати выступил даже университет, но напрасно: инте­ресы просвещения, которыми мотивировались ходатайства, не име­ли никакого значения для двора Людовика XVI, которому нужны были деньги и деньги без конца. Периодическая печать была также обложена. Например, «Журнал политики и литературы» ежегодно вносил министру иностранных дел до 22 000 франков.

Мы коснулись периодической печати. Ее расцвет еще впереди. Но теперь уместно бросить беглый взгляд на ее историю, зарожде­ние и те тернии, которыми старалось усыпать ее путь дореволюци­онное правительство.

Газета возникла во Франции еще в XV столетии. Сначала это были рукописные листки, с иллюстрациями или без них, в кото­рых передавались важнейшие новости, известия о происшествиях, скандалах и т.д. Этими листками охотно пользовались в целях борьбы различные религиозные партии. Благодаря легкости издания и рас­пространения, листки росли с поразительной быстротой. Уже ордонансом 1550 г. были объявлены «врагами общественного спо­койствия и виновными в оскорблении величества все те, кто про­поведует, не будучи прелатом... все изготовители афиш и ругательных пасквилей... которые имеют целью исключительно подстрекательство и возбуждение народа к восстанию». Десятого сентября 1563 г. снова последовало «запрещение распространять позорящие паскви­ли, приклеивать афиши и выставлять на показ какие-либо другие произведения под угрозою повешения и удавления».

В бесплодной борьбе с летучей литературой проходит почти столетие. Ко времени Людовика XIV произведения уличной лите­ратуры возросли до невероятных размеров. Так, с января 1649 г. по октябрь 1652 г. появилось до 4000 пасквилей, связанных только с именем правителя Мазарини (так называемые «мазаринады»). Пас­квили не ограничивались личным содержанием, в них находили себе место и другие более общие темы, о чем можем заключить из многочисленных судебных приговоров и ордонансов того времени. Так, например, в приговоре 22 августа 1656 г., которым осужда­лись различные лица за распространение пасквилей, находим сле­дующее любопытное место: «Многие злонамеренные лица с неко­торого времени посвятили себя составлению многочисленных мятежных пасквилей, которые они называют секретными газетами, и с некоторого времени они осмелились печатать, продавать и рас­пространять на улицах при помощи обыкновенных разносчиков...» и т.д. Ордонанс 26 февраля 1658 г. воспроизводит ту же картину еще в более широких размерах: «Рукописные газеты не только распростра­няют каждую неделю в городах и провинциях королевства, но также высылают их в иностранные государства... Эта незаконная работа есть предприятие частных лиц, несведущих в действительном по­ложении вещей... они пишут без размышления все, что могло бы принести в дальнейшем ущерб королю, благодаря предположени­ям и разглагольствованиям, которыми наполнены названные га­зеты... приказываем... под угрозой телесного наказания...» и т.д.

Нельзя не допустить, что летучая литература энергично усили­валась, так как за последним приведенным распоряжением пра­вительства вскоре последовали другие. Например, указом 9 декабря 1670 г., подтверждавшим аналогичные указы 1 апреля 1620 года и 18 августа 1666 г., воспрещалась «продажа каких-либо писаных пасквилей, известных под именем рукописных газет, под угрозой наказания, кнутом и ссылки — в первый раз и наказания галера­ми — во второй». Газетчики стали до того обычным явлением, что ордонансами 1666 и 1670 гг. низшие суды были уполномочены по делам об уличных листках постановлять окончательные приговоры. Угрозы правительства не оставались мертвой буквой. Газетчики действительно подвергались суровым взысканиям. Так, по пригово­ру 9 декабря 1661 г. новеллист Марселин де Лааж был присужден к бичеванию и изгнанию из Парижа на пять лет, с угрозой смертной казнью в случае рецидива. Другой газетчик Эмиль Бланшар 24 сентября 1663 г. был подвергнут также бичеванию и при этом ему была повешена на шею доска с надписью: «Газетчик-рукописец».

Несмотря на множество летучих листков, Франции долго не­доставало периодического издания, появляющегося в определен­ные сроки. Осуществление этой задачи выпало на долю молодого врача Теофраста Ренодо ¹¹.

В 1612 г. этот замечательный человек прибыл в Париж, будучи всего 28 лет. Случайно познакомившись с могущественным Ришелье, он сумел его заинтересовать своей энергией и живым умом, вследствие чего и был назначен главным комиссаром бедных всего королевства. Тогда же он получил звание придворного врача. Став­ши близко к бедному населению столицы, он широко развил в этой среде свою медицинскую практику, которая натолкнула его на мысль о необходимости создать какое-либо учреждение, кото­рое могло бы приходить на помощь бедному населению в трудные минуты безденежья. Эту мысль ой не замедлил осуществить, учре­див общедоступный ломбард. Продолжая присматриваться к жиз­ни широких кругов парижского населения, Ренодо обратил вни­мание на отсутствие возможности какого-либо общения лиц, с одной стороны, предлагающих свои знания, свой труд, а с дру­гой — нуждающихся в помощи постороннего труда. Чтобы устра­нить подобную ненормальность, он учредил адресную контору (Bureau d'adresse et de rencontre), при посредстве которой можно было получать различные необходимые сведения.

Задача времени была правильно понята Ренодо: вокруг адрес­ной конторы вскоре собралась огромная клиентура, а вместе с ней потекли многообразные известия. Стараясь возможно шире исполь­зовать эти последние, Ренодо выхлопотал через своего покровите­ля Ришелье привилегию на издание газеты, первый номер кото­рой появился 30 мая 1631 г. Свое издание он назвал просто «Газе­та», чтобы, как он заметил, она могла быть более известна народу, с которым надлежало иметь дело. Газета сначала выходила один раз в неделю, по понедельникам. Со второго года она была удвоена в размерах, причем первая половина ее сохранила прежнее назва­ние, а вторая получила — «Обычные новости различных местнос­тей» («Nouvelles ordinaries de divers endroits»). Кроме того, ежеме­сячно следовали приложения, в которых делались обзоры ново­стей за истекший месяц. По смерти Ренодо газета продолжала издаваться его сыновьями. С 1762 г. она стала выходить два раза в неделю: по понедельникам и средам, под новым названием «Газе­та Франции» («Gazette de France»), под которым выходит до на­стоящего времени.

Долгое время газета Ренодо была единственной, так как осно­ватель ее получил исключительную привилегию «печатать, прода­вать, распространять названную газету, донесения и новости, как внутренние, так и заграничные... с воспрещением всего этого дру­гим лицам». Подобная монополия, конечно, препятствовала раз­витию периодической печати. Пресса становится в условия более нормальные лишь со времени великой революции. Хотя еще 2 мар­та 1785 г. последовало запрещение «писать о вопросах законода­тельства и юриспруденции, а также вмешиваться в толкование за­конов королевства», но освобождение уже носилось в воздухе.

Для правильной оценки законодательства о печати в дорево­люционное время нужно иметь в виду постепенное усиление абсо­лютизма. Реформация с последовавшей за ней католической ре­акцией способствовала переходу средневековой сословной монар­хии в абсолютную. Представители сословий, когда-то разделявшие с королями государственную власть, утратили свое значение. Эти пред­ставители в последний раз были собраны во Франции в 1614 г. и в течение последующих 175 лет не созывались. Государственная власть, опираясь на постоянную армию, все более и более лишала сосло­вия их значения. Местное управление сосредоточивалось в руках правительственных чиновников, руководившихся указаниями из центра, а не интересами местностей, в которых они действовали. Чем более усиливалась королевская власть, тем решительнее и беспощаднее становилось ее отношение к печати. К тому же коро­ли искусно воспользовались тогда возникшим учением иезуитов о божественном происхождении королевской власти и начали уп­равлять как бы по внушениям свыше, не признавая себя ответ­ственными перед народом.

Декларация 1757 г. угрожала смертной казнью всем, «кто будет изобличен в составлении и печатании сочинений, заключающих в себе нападки на религию или клонящихся к возбуждению умов, оскорблению королевской власти и колебанию порядка и спокой­ствия государства». С 1660 по 1756 г., по сведениям Дюпона, 869 авторов, типографщиков, книгопродавцев и газетчиков побывали в Бастилии. По данным Рокена, с 1715 по 1789 г. было уничтожено и запрещено свыше 850 различных произведений печати, осуж­денных Государственным Советом, Парламентом, Парижским Судом и Большим Советом. Кроме же упомянутых учреждений, печатные произведения подвергались суду духовной власти и граж­данских провинциальных трибуналов, от цензорной деятельности которых также остались обширные мартирологи. Но этот разгром была последней агонией умиравшего абсолютизма.

Революция смела обветшавшее здание старого порядка. В 1789 г. 21 августа в статье 11 Декларация прав человека и гражданина возвестила, что «свободное сообщение мыслей и мнений есть одно из драгоценнейших прав человека: поэтому каждый гражданин может свободно говорить, писать и печатать, под условием ответ­ственности за злоупотребление этой свободой в случаях, опреде­ленных законом» ¹².

Вотированию статьи 11 Декларации прав предшествовали го­рячие дебаты. Робеспьер, Варер и другие находили, что нужно было подробнейшим образом определить границы, в которые могла бы быть заключена пресса. Наоборот, Мирабо в блестящей речи за­щищал полную свободу печати, впервые развив мысль, что пре­ступления прессы должны подлежать такому же суду, как и все прочие преступления.

Легко провозгласить свободу слова и письма; гораздо труднее ее обеспечить. Декларация принципиально признала эту свободу и ну­жен был закон, которым гарантировалась бы она от всяких посяга­тельств. Последующие события показали огромную пропасть между идеями и жизнью. Уже 31 декабря 1789 г. число разносчиков печат­ных изданий в Париже было ограничено 300 человек. Это в сущности была пустячная мера, но ее никак нельзя было вывести из Деклара­ции. 20 января 1790 г. аббат Сиейес ¹³ внес в Национальное Собрание проект закона о печати. Проект был отвергнут, и пресса осталась в прежнем неопределенном положении, которое нисколько не улучшилось конституцией 3—14 сентября 1791 г., как естественное и граж­данское право гарантировавшей «каждому человеку свободу гово­рить, писать, печатать и публиковать свои мысли без того, чтобы его писания могли бы быть подчинены какой-либо цензуре или ин­спекции до их опубликования». Тем не менее, истерзанная прежним режимом, печать быстро оживилась. С июня 1788 г. по май 1789 г. было выпущено более 3000 брошюр. В 1789 г. возникло до 250 пери­одических изданий, а в следующем году число их поднялось до 350.

Сентябрьской конституцией снова был провозглашен прин­цип и не дано никаких процессуальных условий, обеспечивающих его действительное применение к жизни. Конституция 1791 г. была бессильна внести умиротворение в страну, внутри которой с каж­дым днем все сильнее обострялись экономические противоречия, а извне угрожали замыслы эмигрантов и иностранных государств. Восстание 10 августа 1792 г. похоронило конституцию 1791 г. Судь­бы Франции были вверены Национальному Конвенту, выборы в который пришлось совершать под впечатлением сентябрьской резни. До сформирования Конвента в Париже хозяйничала Коммуна. Спустя два дня после своего рождения Коммуна закрыла 7 лучших роялистских газет, арестовала выдающихся их деятелей и конфис­ковала их типографии для раздачи «патриотам». 17 августа она до­билась от Законодательного Собрания исключительного уголов­ного трибунала для расправы с роялистами. Первою жертвой этого трибунала пал журналист Дюрозой.

После казни Людовика XVI (21 января 1793 г.) французская пресса стала ареной для состязания жирондистов, монтаньяров и якобинцев. Каждая партия яростно нападала на своего противни­ка, и призыв к убийству иномыслящих был обычным литератур­ным лозунгом. Демагоги не ограничивались словами. В постановле­нии 29 марта 1793 г. Конвент писал: «Всякий будет привлечен к ответственности перед революционным трибуналом и наказан смер­тью, кто бы ни был изобличен в составлении и печатании сочине­ний, которые провозглашают восстановление во Франции коро­левской власти или распущение Национального Конвента». Столь неопределенная редакция давала широкую возможность расправ­ляться с личными врагами. И действительно, в силу этого поста­новления на эшафоте погибла масса литераторов роялистов, жи­рондистов, монтаньяров. В списке обвиненных значились такие журналисты, как Бриссо, Горзас, Луве, Вернье, Kappa, Карита и др. Правда, на основании § 122 конституции 24 июня 1793 г. пре­доставлялась «безграничная свобода печати», но, как известно, эта конституция никогда не применялась.

Особенную услугу террористам оказал закон 17 сентября 1793 г. «О подозрительных». Прикрываясь этим законом, террористы бес­пощадно истребляли всех, кто каким бы то ни было способом показывал себя «партизаном тирании или федерализма и врагом свободы». Господство этой кровожадной клики окончилось 9 термидора (27 июля 1791 г.), когда был арестован ее душа Робеспьер. Несмотря на неоднократные попытки террористов вернуть свое значение, Конвенту удалось провести 22 августа 1795 г. (5 фрюктидора III года) новую конституцию, которая законодательную власть вручила совету пятисот и совету старейшин, а исполнительную — пяти директорам (откуда четырехлетний период действия этой кон­ституции называется эпохой Директории). Директория не сумела сохранить верность конституции. Последняя нарушалась самым бес­переменным образом. Так, когда в 1797 г. (18 фрюктидора) рояли­сты получили большинство мест в советах, то три директора рес­публиканского направления при помощи войск очистили советы от нежелательного состава, именно: они арестовали и сослали 55 де­путатов и, кроме того, заставили уйти своих двух товарищей. Спу­стя два года были вынуждены оставить свои посты три директора-республиканца.

Неудивительно, что Директория в области печати не подавала примера законности. По конституции III года, § 353 было поста­новлено, что «никто не может быть стеснен в высказывании, пи­сании, печатании и опубликовании своих мыслей. Писания не могут быть подчинены какой-либо цензуре до их опубликования. Никто не может быть ответственным за написанное им или опубликован­ное, за исключением случаев, предусмотренных законом». Как по­казал предшествующий опыт, голые постановления о свободе слова и письма еще не великое благодеяние. Между тем конституция III года уже в самой себе носила семя самоотрицания. В самом деле, § 355 давал Директории право, в зависимости от обстоятельств, из­давать временные ограничительные законы. Что это право должно было быть широко использовано, в этом не могло быть сомнений. Законы 27 и 28 жерминаля IV года вполне оправдывают эту мысль.

По закону 16 апреля 1796 г. (27 жерминаля IV года) смертное наказание угрожало всем тем, «кто, посредством их бесед или по­средством их печатных произведений, будь то разосланные или рас­клеенные, проповедует распущение национального представитель­ства или исполнительной Директории, или проповедует убийство всех или некоторых членов, составляющих эти собрания, или про­поведует восстановление королевской власти... или какой-либо дру­гой власти, кроме установленной конституцией III года, принятой французским народом, или кто проповедует вторжение в публич­ную собственность, или грабеж, или разделение частных имуществ под именем аграрного закона или каким-либо иным способом». По Другому закону 17 апреля того же года (28 жерминаля) ни один журнал не мог выйти без обозначения на нем имен автора и типог­рафщика, а также местожительства последнего. В случае нарушения закона в первый раз угрожало тюремное заключение, во второй — ссылка. Кроме того, по требованию власти типографщики, продав­цы, разносчики и афишеры были обязаны выдавать фамилии авторов печатных материалов, которые они предлагали публике.

Варварские постановления Директории значительно смягчались практикой судебных учреждений. По выражению братьев Гонкур, и присяжные предпочитали крайности свободы крайностям раб­ства и в большинстве случаев выносили оправдательные пригово­ры; они оправдывали новичков и рецидивистов, террористов и роялистов. Но фактическая безнаказанность деятелей печати не могла продолжаться долго. Так, декретом 18 фрюктидора V года Директория объявила смертную казнь журналистам, «конспирирующим» за восстановление старой монархии или конституции 1793 г., при этом повелевалось арестовать и предать суду «за конс­пирацию» редакторов, сотрудников и типографщиков 32 газет. На другой день в порядке § 355 конституции вся периодическая пе­чать была поставлена под надзор полиции на один год и обложена штемпельным сбором. Под тяжестью полицейской цензуры пресса побледнела, тон понизился. Однако подавленность вскоре мино­вала, и Директория снова увидела своего врага во всеоружии. Тог­да 26 фримера VI года Директория закрыла 16 газет и 20 мессидора того же года еще пятнадцать.

Вступив на наклонную плоскость открытого нарушения кон­ституции и прав граждан, Директория не могла остановиться на полдороге: силою предшествующих обстоятельств она подталки­валась на дальнейшие насилия, которые ее самое должны были привести к гибели.

Распоряжением 16 фрюктидора (2 сентября 1799 г.) строжайше был подтвержден закон 19 фрюктидора V года. Кроме того, тогда же была назначена ссылка на остров Олерон собственников, директоров, сотрудников и редакторов 35 периодических изданий. В проскрипционный лист попало до 70 человек. Еще нужно заме­тить, что Директория широко пользовалась, как орудием борьбы с вредными изданиями, воспрещением их пересылки по почте.

Итак, несмотря на кратковременность своего господства, Ди­ректория дала многочисленные доказательства, что она по суще­ству мало отличалась от предшествовавших режимов. Испуганное насилиями, утопленное переворотами общество жадно искало бо­лее определенных, устойчивых условий жизни. Это хорошо понял молодой генерал Бонапарт, который, между прочим, дважды ока­зал серьезные услуги республиканской партии — 13 вандемьера и 18 фрюктидора. Покрытый славою итальянских завоеваний, он неожиданно прибыл в Париж и при помощи известного аббата Сиейеса и одного из директоров совершил переворот 18 брюмера. Директора были лишены своих мест, совет старейшин распущен, совет пятисот рассеян при помощи солдат. Кончилась революция, прошла эпоха временных правительств и господства демагогов.

Сильной рукой Наполеона Франция была поставлена на новые рельсы и покорно двинулась по пути к империализму.

Через два месяца после государственного переворота, а имен­но 17 января 1800 г., последовал знаменитый консульский указ о газетах.

Принимая во внимание, что многие газеты служат «орудием в руках врагов республики», консульское правительство, обязанное заботиться «о безопасности» народа, 4 января 1800 г. издало «кон­сульский указ о газетах», в силу которого было закрыто 60 газет из 73, издававшихся в Париже и Сенском департаменте. Собственни­ки и редакторы оставшихся изданий должны были явиться в ми­нистерство полиции для удостоверения французского подданства, сообщения своего местожительства и принесения присяги на вер­ность конституции. Газетам угрожало немедленное закрытие в слу­чае помещения «статей, противных уважению общественного до­говора, народного суверенитета и славе французского оружия, а также статей ругательных по адресу держав, дружественных рес­публике или с ней связанных, хотя бы эти статьи и были перепе­чатаны из иностранной периодической печати».

Министр полиции был обязан следить, чтобы «не печаталось ни одной новой газеты как в Сенском, так и в других департамен­тах», а также чтобы «редакторы газет были неподкупной нрав­ственности и патриотизма». Полицейские агенты следили, чтобы разносчики не выкрикивали названий «недозволенных листков и памфлетов», чтобы книготорговцы «не выставляли ничего про­тивного добрым нравам и принципам правительства». Словом, все печатное дело было взято под самый мелочный надзор, для осу­ществления которого при министре полиции было создано особое «Бюро печати».

О цензуре в юридическом смысле слова не было речи. Ее избе­гал Наполеон, зная ее непопулярность. Да и не было в ней надоб­ности при искусстве министра полиции Фуше, умевшего вовремя устранять из печати все несогласное с видами диктатора. Тщатель­но профильтровывая содержание периодической прессы, Наполе­он не оставил без внимания книг и других непериодических изда­ний. Уже в 1803 г. при министерстве юстиции возникла «Комиссия для просмотра», куда «в видах обеспечения свободы печати» книго­торговцы были обязаны представлять все сочинения для просмот­ра и получения разрешения на продажу и свободное обращение.