Посвящается Читателю-Другу 3 страница

18 мая 1804 г. Бонапарт сделался императором французов. Про­должая свою политику замаскированных насилий, он позаботился включить в «органический сенатус-консульт 18 мая» четыре статьи якобы для обеспечения свободы печати. Этому именно узаконению обязана своим появлением «сенатская комиссия о свободе печа­ти» из семи членов, избираемых из числа сенаторов. Авторы, ти­пографщики и книгопродавцы, если имели основания жаловать­ся «на стеснения в печатании или обращении какого-либо произ­ведения», с заявлением об этом могли обращаться в сенатскую комиссию. Последняя, если находила, что стеснения «не оправ­дываются государственным интересом», могла приглашать мини­стра прекратить преследования, и если последние не прекраща­лись, несмотря на трехкратное приглашение, в течение месяца, то Сенат должен объявить, что есть «сильные основания предпо­лагать нарушение свободы печати». Но, по справедливому замеча­нию Вельшингера, «было более, чем вероятно, что это последнее постановление никогда не будет иметь место и что высшее госу­дарственное учреждение ни в каком случае не решится объявить министру, т.е. в сущности самому Суверену: вы нарушили кон­ституцию!.. И действительно, такого случая не было ни разу во все время существования империи». Однако Наполеон и этой комис­сии не доверял и нашел необходимым добавить, что «в компе­тенцию сенатской комиссии не входят абонементные и периоди­ческие издания».

Первый консул лично занимался делами прессы. Личным биб­лиотекарем ему ежедневно делались доклады обо всех статьях в газетах, брошюрах, книгах и листках, касающихся религии, фи­лософии и политики. Чтобы влиять на общественное мнение, Наполеон пользовался «Moniteur'oм», который стал со времени кон­сульства официальным органом. Кроме того, к его услугам был еще «Bulletin de Paris», статьи которого не только составлялись в кабинете первого консула, но нередко и под его диктовку. Офици­альные органы не имели успеха. Иначе и быть не могло. Недаром же редактор «Бюллетеня» Фивье высказался, что официальные издания не стоят бумаги, которая на них расходуется.

Все еще не употребляя слова «цензура», декретом 10 июля 1804 г. Наполеон учредил при министерстве полиции «Консультацион­ное бюро», на которое была возложена обязанность просматривать политические и литературные издания, а также театральные пье­сы. Но истинною душой всех цензурных учреждений был сам им­ператор. Где бы ни был Наполеон, он не переставал следить за прессой. В одном письме к министру полиции он писал:

«Постарайтесь же немного более, чтобы поддержать обществен­ное мнение. Скажите редакторам, что хотя я отсутствую, но я чи­таю газеты; если они будут держаться этого тона, то я разделаюсь с ними... С четырнадцати я их доведу до семи, и я сохраню не те, которые меня хвалят — я не нуждаюсь в их похвалах, — но те, которые имеют мужественный слог и французское сердце, кото­рые покажут истинную привязанность ко мне и моему народу».

В другом письме он высказывался еще решительнее: «В скором времени произойдет реформа газет, ибо очень глупо иметь газеты, с которыми связываются все неудобства свободы печати без ее преимуществ... Скажите редакторам, что вы не будете обращать вни­мания на их маленькие статьи, что вопрос времени состоит не в том, чтобы не быть дурным органом, но в том, чтобы быть вполне хорошим, ибо нельзя им дозволить пользоваться хорошими дохода­ми и не только не оказывать услуг, но еще, наоборот, вредить».

Когда в некоторых газетах появились статьи с преувеличением расходов по содержанию императорского двора, Наполеон писал Фуше: «Дайте понять редакторам газет... что я никогда не потерп­лю, чтобы мои газеты говорили и действовали против моих инте­ресов, что редакторы могут выпускать ядовитые статейки, но пусть они знают, что в одно прекрасное утро им зажмут рты». Это зажи­мание ртов практиковалось не только в отношении газетчиков, но и ученых учреждений. Узнав, например, что члены Академии ре­шили заняться деятельностью Мирабо, Наполеон писал: «Когда же мы станем благоразумны. Когда мы воодушевимся испытанной христианской любовью? И когда, в особенности, каждый будет благоразумно оставаться в пределах своих обязанностей? Что имеет общего Французская Академия с политикой? Не более того, что грамматические правила по отношению к военному искусству...»

Императора возмущали исторические темы еще более отдален­ного времени, чем деятельность графа Мирабо. Вот какой тирадой разразился он по поводу статьи «Citoyen Francais» о Варфоломеевской ночи: «Эта гнусная газета, по-видимому, только и делает, что упивается кровью. Уже целую неделю она занимает нас Варфоломеевской ночью. Каков ее редактор? С каким наслаждением этот несчастный смакует преступления и ошибки наших отцов. Мое желание — чтобы этому был положен конец. Перемените руково­дителя этой газеты или закройте ее». В ответ на это послание Фуше уведомлял Наполеона, что «данное газетам направление произве­ло на большинство их действие, благоприятное видам Вашего Ве­личества и благу государства».

Одним из первых почувствовал на себе политику намордника «Journal des Débats». В апреле 1805 г. к этому журналу был пристав­лен цензор, которому Фуше говорил: «При первой неприятной статье я закрою этот журнал». В мае 1805 г. Наполеон писал Фивье: «Заглавие "Journal des Débats" неприлично, оно напоминает рево­люцию. Было бы лучше назвать его "Journal de l'Empire" или как-нибудь в этом роде». Вскоре журнал был переименован по указанию императора. В 1805 г. 29 октября редакция этого журнала была обязана отдавать ³ / ₁₂своих доходов правительству. Эта частная мера, этот узаконенный грабеж не замедлил стать общим правилом, при­чем, согласно выраженной 7 августа 1805 г. воле императора, вычет должен был определяться сообразно доходности издания, а факти­чески все зависело от усмотрения министра внутренних дел. Чтобы скрыть истинную цель подобного обложения газет, император рас­порядился из собираемых таким образом сумм образовать фонд для выдачи пособий и пенсий литераторам. Нетрудно догадаться, что это был фонд рептилий. По замечанию Авенеля, «газеты могли пи­сать все, что им дозволял цензор, который каждое утро ходил к министру полиции за приказаниями. Газеты набирались и печата­лись так скоро, что к семи или восьми часам вечера министр уже получал номер, который должен был появиться на другой день ут­ром». Провинциальная пресса была совершенно подавлена. Это мож­но видеть из того, например, что в циркуляре министра от 6 ноября 1807 г. префектам рекомендовалось «запретить журналистам поме­щать какие-либо статьи, касающиеся политики, за исключением тех только, которые могут быть перепечатаны из (официального) "Монитера"». В силу того же циркуляра префекты обязаны были ежегодно доносить правительству о действительных доходах каждого журнала и предварительно вычитать из них ²/₁₂впользу казны. В 1807 г. число департаментских газет доходило до 170 и около половины сум­мы, взысканной с них, попало в кассу министерства полиции. Но самый чувствительный удар был нанесен департаментской прессе в 1809 г., когда министр полиции распорядился оставить в департа­ментах только по одному политическому изданию. Положение, со­зданное этим распоряжением, следующим образом характеризует Вельшингер: «Мысль была изгнана из политической прессы, сколь­ко-нибудь талантливые люди оставили ее. Литературная критика, сохранявшая еще некоторое подобие свободы, также утратила ее. От­ныне малейшая крупица независимости, самый незначительный гре­шок стали уголовными преступлениями».

При преемнике Фуше, министре полиции Савари правитель­ство сделало еще новый шаг с целью ограничения количества га­зет. Представляя Наполеону свой доклад о сокращении числа из­даний, Савари мотивировал необходимость проектируемой меры тем, что мнения, выражаемые парижскими газетами за границей, принимаются за взгляды правительства, почему и нужно, чтобы содержание газет подлежало строгому просмотру перед напечатанием. Проект Савари в октябре 1811 г. стал законом. В Париже оста­лось всего три «опасных» газеты: «Journal de l'Empire», «Gazette de France» и «Journal de Paris».

За сокращением числа периодических политических изданий и вычетами из их доходности последовала конфискация права изда­тельской собственности. Зерно этой варварской меры уже заклю­чалось в налоге на доход. Теперь пошли в этом направлении даль­ше. По декрету 8 февраля 1811 г. был конфискован «Journal des Débats», уже переименованный согласно желанию императора в «Journal de l'Empire». Заслуживают внимания те макиавеллевские соображения, которыми Наполеон старался оправдать эту разбой­ничью затею, а именно в мотивах говорилось, что эта мера прово­дится, «принимая во внимание, что доходы периодических газет и листков не могут быть собственностью иначе, как вследствие спе­циально нами выданной концессии; принимая во внимание, что "Journal de l'Empire" не был нами уступлен никому из предприни­мателей, что настоящие предприниматели извлекают значитель­ные выгоды вследствие закрытия 10 газет, выгоды, которыми они пользуются уже в течение многих лет и которыми они вполне по­крыли все затраты, произведенные ими в течение их предприятия; кроме того, принимая во внимание, что не только цензура, но также всякое средство влияния на редакцию газеты должно при­надлежать исключительно людям надежным, известным их пре­данностью Нашей Особе и находящимся вне всяких посторонних влияний и связей».

Приведенным декретом «Journal de l'Empire» был уступлен ак­ционерной компании с 24 акциями, из которых 8 были даны глав­ному управлению полиции, а остальные 16 — отдельным «надеж­ным» лицам цензорского круга. Набор, бумага, мебель — все было конфисковано без малейшего вознаграждения собственников! Кон­фискация в общем итоге дала 1 502 000 франков, из которых треть осталась в руках акционеров, остальное поступило в государствен­ный доход. По отзывам полиции, «эта реорганизация газет дала его величеству возможность награждать значительное количество людей полезных». Совсем иное мнение высказал историк Вельшингер: «Последняя тень свободы исчезла, — пишет он. — Дохо­ды, собственность, управление газетами, редакторы — все стало правительственным. Газеты независимые были закрыты или сдела­ны официальными. Создавать новые было запрещено, оставшиеся же были не более, как орудиями в руках государственной власти и ее агентов. Их политика, их убеждения были тем, чем угодно было их сделать распорядителю Франции. Слова Наполеона "ils ne disent que ce que je veux" (они говорят только то, что я хочу), нашли себе полное осуществление, печать была совершенно порабощена».

Декретом 17 сентября 1811 г. конфискация была применена ко всем другим изданиям. Этот декрет не был опубликован, а оригинал его был даже сожжен в 1811 г. вместе с другими важными докумен­тами императорского архива. Тем не менее благодаря ему собствен­ность всех журналов попала в руки императора и его приспешников. Стремясь всецело прибрать к своим рукам периодическую пе­чать, Наполеон особенно заботился о том, чтобы в нее не прони­кали известия, неприятные для правительства. «Если даже извес­тия справедливы, надо выждать, — находил он, — пока не оста­нется ни малейшего сомнения в их верности. Когда же они сделаются уже решительно всем известны, нет никакой надобности публи­ковать их».

Что касается книг, то самые невинные произведения подвер­гались преследованию, раз цензору приходила мысль, что они могли бы вызвать на размышления, неблагоприятные для Наполеона. Так, в число запрещенных попали книги: «Миропомазание и коронование Людовика XVI» или, например, «Отрывки из Сюлли, со­держащие в себе разговор с Генрихом IV». Не всегда проходили даже такие произведения печати, которые были сплошным хвалеб­ным гимном в честь Наполеона. Например, аббат Айлльо воспел египетскую экспедицию в исторической поэме «Эгиптиаде», но ее не пропустил цензор, заметив: «Не такими плохенькими сочиненьицами должно восхвалять Его Величество. Ему нужен Гомер».

Все государственные тюрьмы: Тампль, Бисерт, Форс, Сент-Пеляжи и другие — были наполнены литераторами и публициста­ми. Но еще большее число их подвергалось высылкам, ссылке и полицейскому надзору. Насколько просто смотрел Наполеон на попрание физической свободы писателей, можно судить по ссыл­ке Шатобриана в Дьепп. Сначала Шатобриан был обласкан Напо­леоном, и перед вступлением Шатобриана в Академию ему было обещано место главного директора императорских библиотек с ко­лоссальным окладом. Когда же академик в своей вступительной речи напал на правительство за гонения на свободу печати, то он был немедленно выслан. Но исключительно яркий пример распра­вы Наполеона с неугодными ему лицами представляет госпожа де Сталь, эта замечательная писательница, дочь министра Некке-ра. Первое внимание полиции ею было привлечено после событий 18 брюмера, когда в ее салоне стала собираться оппозиция против диктатуры Бонапарта. Бенжамен Констан был лучшим украшени­ем этого салона. Уже в 1802 г. Наполеон был взбешен появлением произведения Неккера «Dernières Vues de politique et de finances» ¹⁴, в котором автор писал, между прочим: «Я не верю, чтобы даже Наполеону с его талантом, гением, со всем его могуществом удалось, наконец, в современной Франции основать умеренную на­следственную монархию». В следующем году мадам де Сталь было запрещено пребывание в Париже.

С этих пор, по замечанию Вельшингера, «всякий шаг, поступки, жесты, слова госпожи де Сталь сделались предметом самого тща­тельного надзора правительственных агентов». Как ни старалась пи­сательница смягчить гнев Наполеона, ей это не удавалось. Доведен­ная до отчаяния, она писала Наполеону: «На вас не похоже, чтобы вы преследовали женщину с двумя детьми; невозможно, чтобы ге­рой не был покровителем слабости. Я вас еще раз заклинаю, окажи­те мне милость: позвольте мне жить спокойно в доме моего отца».

Старший сын госпожи де Сталь в 1808 г. добился аудиенции у Наполеона и просил о разрешении его матери вернуться в Париж. Император остался неумолимым, но характерно, узнав, что гос­пожа де Сталь находится в Вене, он сказал: «Ей, вероятно, хоро­шо там; она должна быть довольна. Ваша мать не зла. У нее много ума, но она совершенно не хочет подчиняться. Она не прожила бы и полугода в Париже, как ей пришлось бы отправиться в Бисетр или Тампль. Мне было бы это очень неприятно, потому что это наделало бы много шуму и повредило мне в общественном мне­нии. Скажите вашей матери, что, пока я жив, она не вернется в Париж. В Париже живу я, а я желаю, чтобы там были только пре­данные мне люди».

В течение шестилетнего вынужденного путешествия, главным образом по Германии, госпожа де Сталь написала о последней сочинение («Allemagne») ¹⁵, в котором она с замечательной глуби­ной оценила немецкую литературу и немецкий народный гений. После некоторых переделок она получила от цензоров разрешение напечатать свое произведение в Париже. Но полиция, воспользо­вавшись предоставленным ей по декрету 1810 г. правом задержи­вать даже пропущенные цензурой произведения, конфисковала на­печатанные экземпляры и сожгла, а автору приказала уехать в Аме­рику. «Мера эта, — как писалось в приказе, — вызвана вредным направлением, которого эта дама не переставала держаться в тече­ние нескольких лет». Госпожа де Сталь не уехала в Америку, а свое сочинение издала в 1813 г. в Лондоне.

Пожалуй, ни в одном вопросе Наполеон не обнаружил столько жестокости и циничного двоедушия, как в вопросе о печати. Уста­новив самую беспощадную фактическую цензуру, он делал вид, что ее не существует. Должность цензора он называл «постыдной». Евгению Богарнэ он прямо советовал уничтожить цензуру в Италии, при этом заметил: «В этой стране и без того очень узкие умы и незачем их еще более суживать». А увидя в 1806 г. на одной пьесе разрешительную заметку цензора, он не постеснялся написать министру полиции: «После того как я выразил свое желание, что­бы цензуры не было, я удивляюсь, что в моей империи являются порядки, которые более пригодны для Вены или Берлина. Я не хочу, чтобы французы были крепостными. Еще раз повторяю: я не хочу цензуры, потому что каждый книгопродавец должен отвечать за сочинение, которое он продает, потому что я не хочу отвечать за все глупости, которые могут являться в печати, не хочу, чтобы какой-нибудь наемник «господствовал над умом и уродовал ге­ний». Подобную же ответственность император возлагал и на ти­пографщиков. «Типография, — говорил он, — арсенал, который не может быть вверен всякому. Надо, чтобы те, кто печатает, пользо­вались доверием правительства. Типография не торговое заведе­ние; она касается политики и потому должна зависеть от того, кто руководит политикою».

Подчинив периодическую прессу полному усмотрению своих агентов, Наполеон не замедлил спеленать книготорговлю и ти­пографский промысел. Во дворце Тюильри 5 февраля 1810 г. он подписал целый кодекс по делам книготорговли и печатания, со­стоящий из восьми глав и 51 статьи. В силу этого закона высшее наблюдение за типографским и книжным промыслами было пору­чено генеральному директору с шестью аудиторами. Эта дирекция (la direction de l'imprimerie et la librairie) должна была состоять при министерстве внутренних дел. С 1 января 1811 г. в Париже оставля­лось только 60 типографщиков, в департаментах число последних также определялось заранее. Типографщики, лишенные права про­мысла, должны были получить вознаграждение со стороны остав­ленных. Последние получали особые свидетельства и присягали. Каж­дый из них мог содержать 4 пресса в Париже и 2 в департаменте. Вакантные места типографщиков замещали лицами, которые могли представить доказательства их пригодности и добрых нравов, а так­же приверженности к отечеству и суверену. Свидетельства на про­мысел выдавались генеральным директором и регистрировались в местном гражданском трибунале, где новый типографщик, между прочим, приносил присягу «ничего не печатать противного обя­занностям по отношению к суверену и государству».

Каждый типографщик был обязан всякое печатаемое им про­изведение заносить в книгу, прошнурованную и пронумерован­ную департаментским префектом. Эта книга предъявлялась для просмотра по первому требованию всякого полицейского чинов­ника. Кроме того, о всякой книге, занесенной в регистр, сообщалось генеральному директору и префекту, а последний в свою оче­редь уведомлял об этом министра полиции. Генеральный дирек­тор, если находил нужным, требовал к себе книгу, о зарегистрировании которой получил сведения, и передавал ее цензорам для предварительного просмотра. По указаниям цензоров генеральный директор мог предложить авторам произвести в их произведениях те или другие изменения. В случае несогласия авторы жаловались министру внутренних дел. Последним назначалась вторичная и окон­чательная цензура, после которой сочинение либо исправлялось указанным образом, либо воспрещалось. Право требовать произве­сти в печатаемых произведениях разного рода изменения предос­тавлено было всем заинтересованным ведомствам.

Легко понять, что широкая специальная цензура разных ве­домств и безграничное усмотрение обыкновенных цензоров дела­ли предварительную цензуру прямо обязательной. Эта фактическая обязательность нашла себе выражение в § 21 кодекса, касающемся «гарантий авторов и типографщиков», где, между прочим, сказа­но, что всякий автор и типографщик может свое произведение отдать на предварительный просмотр до сдачи в печать. Но предва­рительный просмотр произведения еще не обеспечивал его даль­нейшей судьбы. Всякое пропущенное цензурой произведение ми­нистр полиции мог арестовать, с условием в течение 24 часов пред­ставить его со своими мотивами в Государственный Совет, который постановлял по этому поводу окончательное решение.

По отпечатании книги обязательно представлялось пять экзем­пляров ее в префектуру полиции. Нарушения установленных пра­вил констатировались инспекторами книгопечатания и книготор­говли, чиновниками полиции и агентами таможни. В зависимости от важности нарушения виновные предавались то суду исправи­тельной полиции, то уголовному трибуналу. Что касается книг, напечатанных за границей, то они подлежали таможенному ос­мотру. Если в них не находили ничего вредного, то пропускали, взыскав при этом до 50% их стоимости. Декрету 5 февраля 1810 г. весьма яркую, но правдивую характеристику дал французский историк прессы, по словам которого «он создал систему грозную и для журналистов и для писателей, издателей и книготорговцев. Ограничение числа типографий из опасения, что, за недостатком работы, они станут печатать опасные правительству сочинения; строгое и неослабное наблюдение за прессой, вверенное агентам министерств внутренних дел и полиции; право главноуправляю­щего делами печати уничтожать типографские станки, конфиска­ции, штрафы, тюремное заключение, аресты — вот чем дышит Декрет 5 февраля 1810 г.».

Наполеон вступил на опасный путь диктаторства в исключи­тельный момент французской политической жизни. Первые успе­хи убили в нем чувство возможного. Носясь со своими фантазиями и подавляя силой всякое противодействие, он не мог ни сам вглядеться в круговорот событий, ни от других получить своевремен­ное предостережение. В печати он видел самого сильного своего врага. Он говорил: «Если я перестану держать печать на вожжах, я не останусь у власти и трех дней». После военных неудач в мае 1813 г., в беседе с одним из своих приближенных, он сказал, меж­ду прочим: «Вы из тех, кто вздыхает в глубине души по свободе печати, свободе трибуны, кто верит во всемогущество обществен­ного мнения. Но вот вам мое последнее слово: пока эта шпага будет у меня на бедре, у вас не будет ни одной из этих свобод, по которым вы вздыхаете».

Роковой 1814 г. принес Наполеону заслуженное возмездие: он пал жертвой союзных войск и безгласной казарменности собствен­ных подданных. Заслуживает внимания, что Сенат, в числе других причин низвержения Императора, в акте 3 апреля 1814 г. указал: «Лишение народа его прирожденного права, свободы печати, подав­ленной произволом полиции, в то время как сам Император пользо­вался этой печатью для распространения ложных слухов, деспоти­ческих принципов и оскорбительной клеветы на другие государства».

6 апреля Сенат опубликовал конституцию, в § 23 которой на­шло себе место постановление: «Свобода печати полная, за ис­ключением законной репрессии за преступления, которые могут произойти из злоупотребления этой свободою». Но уже на другой день временное правительство запретило вывешивание плакатов и афиш и разносную торговлю без предварительного разрешения префектуры. В тот же день была установлена цензура всех периоди­ческих изданий, за исключением «Journal Official».

Низложение Наполеона вернуло престол Франции Бурбонам; но они в изгнании «ничего не позабыли и ничему не научились». С Людовиком XVIII вернулась в страну свора друзей старого по­рядка, вздыхавших по привилегиям дворянства и ненавидевших все приобретения революции. В торжественной декларации 2 мая

1814 г., объявленной при вступлении на престол, Людовик XVIII обязывался «уважать свободу печати, за исключением предосто­рожностей, необходимых в интересах общественного спокойствия». Хартия 4 июня 1814 г. была составлена по образцу английской кон­ституции и, наряду с различными гарантиями политической сво­боды, по вопросу о печати воспроизводила постановления трех первых французских конституций: французам предоставлялось «пра­во публиковать и печатать их мнения, соображаясь с законами, которые должны предупреждать и подавлять (prévenir et réprimer) злоупотребления этой свободою».

Провозгласив общий принцип, правительство Людовика XVIII немедленно приступило к составлению закона о печати. Проект закона, вскоре составленный Ройер-Коллардом и де Гизо, при содействии аббата Монтескье, вызвал бурную оппозицию, во гла­ве которой стал Бенжамен Констан. Либеральные издания, как «Journal de Paris» и «Journal des Débats», также подняли голос про­тив нарушения обещаний, данных в § 8 конституционной хартии. В палате депутатов дебаты длились шесть дней. В результате, после некоторых поправок, проект был утвержден 21 октября 1814 г.

Новый закон отличался от закона 1810 г. значительной кратко­стью: он состоял из 22 статей. Первые 10 статей относились к пер­вой главе «о публикации произведений»; остальные 12 статей вхо­дили в другую главу «о полиции печати». Было и другое, более важное отличие, которое впоследствии обошло цензурные уставы всей Европы и в русском уставе сохранилось до настоящего време­ни. Это именно постановление, заключающееся в первом парагра­фе и гласящее, что всякое произведение печати по объему не ме­нее 20 печатных листов может быть издаваемо без предваритель­ной цензуры. Смысл подобного требования ясен. Правительство отказывалось от предварительного просмотра толстых немногочис­ленных и вообще малодоступных книг и сосредоточивало все свое внимание на более ходких произведениях печати.

Все произведения, объемом менее 20 листов, по усмотрению главного директора книгопечатания или префекта, могли быть подвергнуты предварительной цензуре. Если, по крайней мере, два королевских цензора находили, что сочинение заключает в себе клеветничество (un libelle diffamatoire), или может нарушить об­щественное спокойствие, или противно конституционной хартии, или вредит добрым нравам, то генеральный директор воспрещал печатание. В начале заседаний сессий обеих палат должна была избираться комиссия из трех пэров, трех депутатов и трех королевс­ких комиссаров, в которой главный директор книгопечатания де­лает доклад о всех наложенных, со времени последней сессии па­лат, запрещениях на произведения печати. Если комиссия не признавала мотивов главного директора основательными, то зап­рещения снимались. Во избежание проволочек и материальных по­терь желающим предоставлялось отдавать свои произведения на предварительную цензуру, причем, в случае одобрения, писатель и типографщик освобождались от всякой дальнейшей ответствен­ности. Что касается периодических изданий, то таковые могли из­даваться только лицами, получившими королевское разрешение.

Закон 21 октября 1814 г. с особенной строгостью обрушился на книготорговцев и типографщиков. К промыслу последних никто не допускался без королевского свидетельства и присяги. (S'il n'est breveté par le Roi et assermenté.) При всяком нарушении законов и регламентов о печати королевское свидетельство (le brevet) могло быть взято обратно. Всякая типография, не заявленная главному директору, считалась тайной и, как таковая, подлежала разруше­нию, а типографщик подвергался штрафу в 10 000 франков и шестимесячному тюремному заключению. Ни одно произведение не могло поступить в печать или в продажу без предварительного уведомления секретариата (главного директора в Париже и пре­фектуры — в провинции) в первом случае и представления установленного числа экземпляров — во втором. За нарушение этих требований закона назначался штраф в 1000 франков. Штраф в 6000 франков угрожал типографщику за ложное обозначение име­ни и жительства на произведениях печати. За продажу книг без обозначения типографии, где они печатались, книготорговцы под­вергались штрафу в 2000 франков.

Все указанные стеснения печати не остались на бумаге. Для наблюдения за их осуществлением через три дня по опубликова­нии закона 21 октября последовал ордонанс, которым назнача­лись 20 новых королевских цензоров, а также, в развитие основных требований закона, были преподаны более детальные указания. Так, статьей второй типографщикам предписывалось в регистра­ционную книгу заносить не только название книги, поступающей для печати, как это требовалось еще на основании § 11 закона 1810 г., но также «число страниц, томов и экземпляров и формат издания». Целых 10 параграфов из всего числа двенадцати посвя­щено разъяснению применения закона 21 октября [1814 г. — Прим. ред.] и более ранних к порядку печатания и обращения кар­тин, гравюр и эстампов.

Что касается периодической прессы, то, хотя на основании § 9 закона 21 октября издание ее ставилось в зависимость от королев­ского разрешения (l'autorisation du Roi), новым приказом канцле­ра было оповещено, что ни одно периодическое издание ни в Париже, ни в провинции не может выходить без специального разрешения, которое во всякое время могло быть взято обратно в Париже главным директором полиции, а в департаментах — глав­ным директором книгопечатания и книготорговли. Это существенное дополнение закона бесшумно вошло в практику!

Восстановление цензуры произвело всеобщее раздражение про­тив Людовика XVIII. Внешнее и внутреннее состояние страны было до того запутано, так нуждалось в широком свободном творчестве всех общественных сил и партий, что когда Наполеон, покинув остров Эльбу, снова появился во Франции, то был встречен, как спаситель.

5 марта 1815 г. Людовик XVIII получил первое известие о том, что Наполеон покинул остров Эльбу, а через 20 дней развенчан­ный император был уже в Тюильри, откуда издал декрет об упраз­днении должности королевских цензоров и главной дирекции по делам книгопечатания и книготорговли. Печать была предоставле­на «всем излишествам». О том, как использовала печать предостав­ленную ей свободу, можно судить по тому, что Гизо в своих вос­поминаниях писал: «Газеты и памфлеты увеличились и с каждым днем становились ядовитее; они обращались почти беспрепятствен­но и без опасений. Свобода вдруг стала всеобщей: или говорили совсем громко, или раскрывали, свои надежды, или предавались враждебным проискам с таким видом, как будто бы это было вполне законно и успех был обеспечен».

Веяния времени коснулись даже прежнего палача по делам пе­чати. В циркуляре, разосланном 31 марта 1815 г. департаментским префектам, Фуше, вновь поставленный во главе полиции, писал: «Нужно оставить заблуждения этой полиции нападок, которая, неустанно волнуясь подозрениями, неустанно беспокоясь и буй­ствуя, всем угрожает, никого не гарантируя и мучает не защищая. Нужно войти в границы полиции либеральной и положительной, такой полиции наблюдения, которая успокаивает своим обраще­нием, умеренной в своих розысках, всюду присутствующей и все­гда оказывающей помощь, стоящей на страже народного благосо­стояния, промышленности и общественного спокойствия».