Посвящается Читателю-Другу 4 страница

Сам император, подышав воздухом Эльбы, стал неузнаваем. В беседе с Бенжаменом Констаном Наполеон, между прочим, ска­зал: «Чего вы хотите? политических дебатов, свободных выборов, ответственных министров, свободы прессы? Я также этого всего желаю и в особенности свободы печати. Было бы абсурдом стараться задавить ее. Я твердо убежден в этом...»

Решительная перемена во взглядах императора на печать выра­зилась в Дополнительном акте конституции Империи 22 апреля 1815 г., в котором говорилось: «Каждый гражданин имеет право печатать и обнародовать свои мысли за своей подписью, без вся­кой предварительной цензуры, под условием законной ответствен­ности на суде присяжных, которые определяют и меру исправи­тельного взыскания».

В течение «ста дней» Наполеон предоставил печать «всем изли­шествам». Но было уже поздно: поражение при Ватерлоо заставило Наполеона подписать вторичное отречение от престола и отправиться на остров Святой Елены. Там, в уединении предаваясь раз­мышлениям, он говорил: «Сын мой должен царствовать со свобо­дой печати. В настоящее время это необходимость. Свобода печати принадлежит к таким учреждениям, о которых не спорят, хороши ли они. Вопрос только в том, долго ли можно отказывать в них духу времени и общественному требованию?»

С возвращением к власти Людовик XVIII снова принялся за цензурное строительство. Общественное настроение было таково, что нельзя было и думать о полном восстановлении закона 21 ок­тября 1814 г. Приходилось поневоле идти на уступки. И действительно, ордонансом 20 июля 1815 г. был восстановлен закон 21 ок­тября, за исключением 3-й, 4-й и 5-й статей его, т.е. у главного директора книгопечатания и департаментских префектов было от­нято право подвергать предварительной цензуре произведения в 20 и менее печатных листов. Объяснялось это тем, что прежний порядок принес более неудобств, чем выгод (plus d'inconvènienes que d'avantages).

Июльский ордонанс поставил периодическую прессу в нео­пределенное положение. С одной стороны, для издания газеты или журнала требовалось предварительное разрешение; с другой — су­ществовало множество органов, возникших ранее и не имевших этого разрешения. Выход из затруднения был указан ордонансом 8 августа 1815 г., в силу которого все прежние разрешения лиша­лись силы и издатели периодических органов обязывались полу­чить от министра полиции новые концессии для Парижа не позже 10 августа, а для департаментов не позже 20 августа. Кроме того, все периодические издания подчинялись цензурному усмотрению особой комиссии, члены которой должны были назначаться коро­лем по указанию министра полиции.

Уже из этого ордонанса видно, что Людовик XVIII постепенно возвращался к старому режиму. После пятилетних колебаний и неуверенного балансирования он сбросил с себя маску. По закону 31 марта 1820 г. была восстановлена цензура. Ордонансом 1 апреля того же года была создана при министерстве внутренних дел ко­миссия из 12 цензоров. Ей вверялась цензура всех периодических изданий. Сверх того, для надзора за действиями цензоров была образована междуведомственная комиссия из 9 представителей высших учреждений. Последняя комиссия должна была постанов­лять о временном прекращении периодических изданий.

Едва только цензурные учреждения сорганизовались, как зна­чительная часть политических периодических изданий прекратила свое существование. Тогда в оппозиционном лагере родилась мысль об издании памфлетов, доступных для большой публики. Возникло «Общество брошюр», но издания его в скором времени также подверглись гонению. Однако оппозиция не была задушена. В теат­рах, кондитерских и других публичных местах устраивались собра­ния протестантов. Студенческие собрания приветствовали депута­тов, высказавшихся против исключительных законов. И наоборот, устраивались кошачьи концерты цензорам и другим лицам, при­частным к политике цензурного террора.

Правительство не хотело считаться с настроением общества и продолжало держаться своего курса. К началу 1822 г. оно высту­пило с проектом закона, на основании которого должны были подвергнуться гонению все периодические издания, «дух и тенденция» которых могли угрожать «общественному спокойствию, должному уважению к государственной религии и другим испове­даниям, законом признанным, авторитету короля и прочности конституционных учреждений». Прения по поводу проекта нача­лись в палате 7 февраля и продолжались в течение десяти дней. Проект стал законом 17 марта 1822 г. На основании этого закона периодические издания прекращались в зависимости от простого усмотрения министра внутренних дел. В дополнение к закону о тенденции 25 марта 1822 г. был проведен закон о преступлениях, совершенных путем печати.

При помощи законов 17—25 марта правительство Людови­ка XVIII начало чтение в сердцах, стало бороться с намеками, с таинственным смыслом печатных произведений, с крамолой, скры­той между строк. Чиновники министерства были завалены работой, но безуспешно, потому что воображаемая крамола мерещи­лась повсюду. В момент безысходного отчаяния правительство ре­шилось действовать на печать ее же оружием. Решено было при помощи огромного секретного фонда наводнить литературу подкупленными органами. Черная сотня (espèce de bande noire, по выражению Шатобриана) уже появилась в литературных рядах, как смерть Людовика XVIII положила конец этой постыдной затее.

Карл X (1824—1830), вступивший после Людовика XVIII на престол Франции, ордонансом 29 сентября 1824 г. упразднил цензуру. Но эта первая благоприятная для печати мера в то же время была и последней. Карл X продолжал политику своего брата, Людовика. Он не хотел считаться с общественным мнением страны и всячески старался опереться на небольшую кучку придворных, стоявших за выгодное для них бесправие народа. Он не выносил народного представительства и скрепя сердце мирился с конституцией. Но особенный характер его управлению придавали клери­калы. Влияние клерикалов не замедлило обнаружиться в целом ряде таких мероприятий Карла X, что по справедливости можно было бы говорить о его времени, как о «царстве конгрегации». Поли­ция, например, изгоняла из книжного оборота все произведения, казавшиеся опасными для клира. Она проникала даже в кабинеты для чтения, и владельцам их воспрещала давать публике многие сочинения Вольтера, Лафонтена, Д'Аламбера, Дидро, Вольнея и др.

Как ни строги и произвольны были действия администрации, клерикалы все еще находили, что печать распущена, и вопили о строгостях. Министерство Виллеля выработало проект драконов­ского закона о печати. Несмотря на энергию его защитников, палата не приняла проекта. Но министр не растерялся и тотчас по распущении палаты депутатов 5 ноября 1827 г. прибегнул к восстанов­лению цензуры, которая должна была действовать с беспощадной нетерпимостью.

Реакционная оргия окончилась в первых числах января следую­щего года, когда министерство перешло к либеральному Мартиньяку. Первой заботой нового министра было покончить с законами 1821 и 1822 гг., тяготевшими над прессою. Выработанный им проект стал законом 18 июля 1828 г. Этот закон не отличался радикализ­мом, но во всяком случае им отменялась цензура и другие орудия тирании. Чувство законности, которое явно обнаруживал Мартиньяк, и некоторое стремление вперед лишили его королевского дове­рия. К тому же министр разошелся и с той партией, к которой он наиболее был близок. Поводом послужил его проект реформы мест­ного управления. Мартиньяк рассчитывал оживить политическую жизнь общины и распространить систему выборов на местные советы.

В проекте Мартиньяка роялисты увидели посягательство на права короны. Более радикальные элементы опасались, что в реформи­рованных учреждениях все влияние на местные дела перейдет к крупным землевладельцам, чиновникам и духовенству. Против Мар­тиньяка выступил даже знаменитый либерал Бенжамен Констан.

Разногласиями по поводу реформы воспользовался Карл X, чтобы отделаться от несимпатичного ему министра. Еще до окон­чания обсуждения проектов он распорядился взять их обратно, а в августе того же 1829 г. заменил Мартиньяка известным реакционером, другом клерикалов князем Полиньяком. Это последнее на­значение было встречено всеобщим негодованием. Началась реши­тельная атака против королевского абсолютизма и закулисного господства иезуитов. Во главе движения стали Тьер, Минье и Каррель, основавшие в январе 1830 г. журнал «National». Они открыто нападали на трон, запятнанный мелким интриганством и трусли­вой жестокостью. Их идеалом был английский государственный строй, выражающийся довольно красноречиво в известном афоризме: король царствует, но не управляет.

Весной 1830 г., открывая заседание Палаты представителей, Карл X произнес речь, в которой слышалась нескрываемая угроза представительству. Обе палаты решили раскрыть перед королем истинное положение страны. Особая депутация 18 марта поднесла королю адрес, в котором, между прочим, говорилось: «Неспра­ведливое недоверие к чувствам и разуму нации является теперь основной мыслью правительства. Ваш народ огорчается ею, пото­му что она для него оскорбительна. Он обеспокоен ею, потому что она угрожает его свободе. Это недоверие не может иметь доступа к благородному сердцу Вашему. Нет, Государь! Франция столь же не хочет анархии, сколько Вы деспотизма. Она достойна, чтобы Вы доверяли ее верности, так же как она верит Вашим обещаниям».

В ответ на адрес 26 июля появилось пять ордонансов. Одним из них распускалась палата, другим изменялся избирательный закон, третьим восстановлялась цензура. Ордонансы были изданы на ос­новании § 14 Конституции, предоставлявшего королю принимать меры для обеспечения безопасности государства.

Заслуживает внимания, что ордонансам предшествовал рапорт королю со стороны всех министров. Единодушие безответственных министров, сплотившихся для защиты беззаконного режима, луч­ше всего показало, что безгласность — необходимая атмосфера для бюрократического вершения государственных дел. Вот что пи­сали о прессе эти верные друзья собственных выгод: «Во все эпохи периодическая пресса по самой своей природе была орудием раз­рушения и возмущения. Во все времена, как только пресса осво­бождалась от стеснявших ее оков, она производила натиск на государство... Ее судьба, одним словом, возобновлять революцию, принципы которой она открыто провозглашает. То освобождаемая от цензуры, то снова ей подчиняемая, печать завладевала свобо­дой лишь для возобновления своей разрушительной работы. Для продолжения этой работы с большим успехом она нашла себе де­ятельную помощницу в департаментской печати, которая, страв­ляя местные зависть и злобу, наполняя ужасом души робких лю­дей, потрясая авторитет нескончаемыми смутами, имела почти решающее влияние на выборы».

Сигнал к оппозиции был подан газетой «National», которая стала уже популярным органом среди учащейся молодежи. Тьер выпустил в тот же день, 26 июля, прокламацию, призывавшую к противодействию. Прокламация тотчас же была подписана еще 44 редакторами. В этом замечательном документе французские ли­тераторы заявляли: «В положении, в которое мы поставлены, по­виновение перестает быть обязанностью. Граждане, которые прежде Других должны подчиняться, — это журналисты. Они же должны давать первый пример противодействия власти, которая теряет подзаконность. Соображения, которыми руководимся мы, доста­точно оправдывают наше поведение... В § 8 хартии сказано, что по делам о печати обязаны сообразоваться с законами, а не с ордонансами. В § 35 хартии говорится, что организация избирательных собраний будет определяться законами, а не ордонансами. До сих пор корона также признавала эти параграфы... Сегодня правитель­ство нарушило законность. Мы освобождены от повиновения; мы попробуем сегодня опубликовать наши писания, не спрашивая должного разрешения. К этому именно нас побуждает гражданс­кий долг, и мы его выполним».

Протест был опубликован в «Temps» и «National». По улицам Парижа ходили типографщики и другие труженики печатного дела и кричали: «Да здравствует свобода! Долой министров!» Тысячи других рабочих и лиц разных профессий присоединились к проте­стантам. Начались уличные кровопролития, продолжавшиеся 27, 28 и 29 июня. В потоках крови была похоронена монархия Бурбонов. Карл X с семьей бежал в Англию.

После июльских событий на престол Франции был избран Людовик-Филипп (1830-1848). В § 8 хартии 7 августа 1830 г. на­шло себе место постановление, что «цензура не может быть ни­когда восстановлена», а в § 1 Особенных Предположений она обе­щала, что преступления печати будут подлежать суду присяжных на основании особого закона, который будет издан через возмож­но короткий срок. Действительно, по закону 8 октября 1830 г. пре­ступления печати были переданы суду присяжных. Пресса могла вздохнуть, и была еще надежда на дальнейшие облегчения. Вскоре последовала новая льгота, а именно: по закону 10 декабря 1830 г. был отменен § 290 Уголовного кодекса, согласно которому, под угрозою исправительного наказания требовалось получение пред­варительного разрешения полиции для расклеивания афиш и раз­носной продажи печатных произведений. Для этого рода промыс­лов на будущее время устанавливалась обязательность простого заявления местным полицейским властям.

Дальнейшее смягчение законов о печати выразилось в законе 14 декабря 1830 г. Согласно этого узаконения в значительных про­порциях были понижены размеры залогов, штемпельного сбора и почтовой таксы за пересылку. Для изданий, выходящих более двух раз в неделю, был установлен залог в 2400 франков ренты (т.е. около 40 000 франков капитала), для выходящих 2 раза — залог в ³/₄ вышеуказанной суммы, для еженедельных изданий ¹ / ₂пос­ледней и ежемесячных — ¹ / ₄ее. Ежедневные органы печати, выхо­дящие в городах с населением менее 50 000 человек, были обяза­ны представлять залог в размере 500 франков ренты и с населени­ем более значительным 800 франков. Штемпельный сбор был определен в 6 и 3 сантима, в зависимости от размеров листа. Пятисантимный почтовый сбор, установленный на основании § 8 за­кона 15 марта 1827 г., был понижен до 2 сантимов при обращении газеты внутри департамента, в котором она издается, и до 4 сан­тимов при обращении за пределами его. Издания, выходящие на иностранных языках или печатающиеся за границей, подлежали таксировке не выше французских изданий.

Для печати наступило благоприятное время. Политическая мысль оживилась. Органы самых разнообразных оттенков принялись за подсчет итогов июльской революции и в общем приходили к вы­воду, что игра не стоила свеч, что заветные желания борцов за всеобщее благо остались желаниями нисколько не осуществлен­ными. Июльская монархия, естественно, оказалась под перекрест­ным огнем самой беспощадной критики. Правительство не могло оставаться равнодушным к этому натиску общественного мнения. Начались непрерывные преследования деятелей печати. Против них в течение двух лет, 1831 — 1832 гг., было возбуждено правитель­ством 411 обвинений. По 143 делам состоялись приговоры, в об­щем итоге присудившие к 6 годам тюремного заключения и 350 000 франков штрафа. Только одна газета «Tribune» подверглась 111 преследованиям и по 20 приговорам виновным было назначе­но 49лет тюремного заключения и 157 630 франков штрафа.

Правительство не столько устрашало газетчиков состоявшимися приговорами, сколько дискредитировало себя самое многочислен­ными безосновательными обвинениями. Редактор «Прогресса» в 1838 г. говорил, что он ни разу не был приговорен к наказанию несмотря на 24 случая привлечения к ответственности. В 1835 г. редакция газе­ты «Эхо народа» насчитывала 13 оправдательных приговоров из стольких же обвинительных. Редактор газеты «Революция» привле­кался к суду 30 раз и 22 раза выходил оправданным.

Правительство понимало, что суд присяжных не может быть опорой полицейской политики. Мысль о передаче преступлений печати исправительному суду все энергичнее стала пленять пра­вительственные сферы и заставляла искать выход из положения. Это последнее затруднялось собственно хартией, категорически Устанавливавшей по делам о печати компетенцию присяжных. Тем не менее не замедлил появиться соответственный проект, весьма тонко посягавший на целость хартии. В палате проект обсуждался в течение двух недель. Несмотря на жестокую критику он прошел 9 сентября 1835 г.

Остановимся на содержании этого закона. Уже по объему он представляется довольно внушительным: он содержал 28 весьма пространных статей, распределенных в пяти главах. Первые 12 ста­тей первой главы были посвящены «преступлениям печати». Прежде всего закон останавливался на преступлении, называемом «поку­шением на безопасность государства». Под этим общим названием объединялись: оскорбление короля с целью возбудить ненависть и презрение к его особе или его авторитету, осуждение актов прави­тельства, покушение на принцип или форму управления, осно­ванную на хартии 1830 г., а также приписывание прав на престол Франции кому-либо из лиц, подвергшихся изгнанию по закону

10 апреля 1832 г. По степени наказания к покушению на государ­ственную безопасность приравнивалось всякое «выражение жела­ния, надежды или угрозы, касавшихся ниспровержения консти­туционного монархического порядка или реставрации низложен­ной династии».

Всякое нарушение прав собственности, присяги, должного уважения к законам, апология преступных действий, возбужде­ние ненависти между различными классами в обществе карались на основании § 8 закона 17 мая 1819 г., если суд не находил нужным, в зависимости от обстоятельств, прибегнуть к более су­ровой репрессии. За диффамацию также угрожали строгие взыс­кания. Периодические издания были лишены возможности печа­тать отчеты о судебных процессах по делам печати. Нарушителям этого запрещения угрожала тюрьма до одного года и штраф до 5000 франков по приговорам суда исправительной полиции. По­добное же взыскание налагалось за объявление подписки для сбо­ра суммы, нужной для погашения штрафов за преступления пе­чати. В случае двукратного осуждения руководителя издания в те­чение одного года руководимое им издание могло быть приостановлено на срок до 2 месяцев, а при более серьезных обстоятельствах — и до 4 месяцев.

Не менее обстоятельно закон отнесся к вопросу «о периоди­ческой прессе». Представление залога было обязательно для изда­телей всех периодических изданий. Насколько серьезные стесне­ния ставил этот закон развитию прессы, лучше всего видно из размеров требовавшихся залогов. Для периодических изданий, вы­ходящих более двух раз в неделю, все равно в сроки заранее ука­занные или неправильные, залог был определен в 100 000 фран­ков; при выходе два раза в неделю залог понижался до 75 000 франков; при еженедельном выпуске до 50 000 франков; при выходе более одного раза в месяц — до 25 000 франков. Таковы были раз­меры залога для изданий Парижа и Сенского департамента. Что же касается провинции, то в городах с населением от 50 000 душ взносилось 25 000 франков, в городах с меньшим населением за­лог составлял 15 000 франков и даже меньше. Собственникам уже выходивших изданий был дан четырехмесячный срок, в течение которого они были обязаны сделать взносы для образования суммы установленных размеров залога.

Каждый ответственный редактор периодического издания дол­жен был лично располагать третьей частью залога, и всякое умень­шение суммы вследствие взыскания присужденного с него штра­фа требовалось восполнить в течение двух недель. Сентябрьский закон, согласно закону 18 июля 1828 г., обязывал редакторов под­писываться под каждым изданным номером. Отступления кара­лись исправительным трибуналом штрафом до 3000 франков.

Относительно помещения ответов и возражений был оставлен в силе закон 25 марта 1822 г., т.е. каждое издание обязывалось бес­платно в ближайшем же номере помещать все возражения против напечатанных статей. Если возражения превосходили двойной раз­мер статьи, на которую служили ответом, то излишек содержания оплачивался по тарифу объявлений. Кроме того, редакции были обязаны на другой день по получении помещать на первой странице официальные документы, сообщения и т.д. В случае осуждения от­ветственного редактора за преступление или проступок по делам печати, издание не могло выходить под его редакцией в течение всего времени, в продолжение которого он будет находиться в тюремном заключении или ограничен в гражданских правах.

Сентябрьский закон не ограничился регламентацией книгоиз­дания и периодической прессы. На основании статьи 20 без пред­варительного разрешения министра внутренних дел — в Париже, и префекта — в департаментах, не могли поступить в продажу ни одна картина, гравюра, литографированное произведение, медаль, эстамп или эмблема. Нарушителям угрожал закон тюрьмой до од­ного года и штрафом до 1000 франков по приговору исправитель­ной полиции, а также конфискацией недозволенных изданий. Без предварительного разрешения администрации ни в Париже, ни где-либо в департаментах нельзя было открыть театр или устроить спектакль, при этом, по причинам общественного порядка, дан­ное разрешение могло быть отобрано во всякое время.

«Сентябрьский» закон ставил печать почти в такое же положе­ние, в каком она была при Наполеоне I. Но оригинальностью из­мышления «короля баррикад» нужно признать остроумие, с кото­рым он обошел хартию. Как уже было замечено, по конституции преступления печати подлежали суду присяжных. В глазах же тира­нов «суд улицы» — ненадежный спутник их политики. И вот «сен­тябрьский» закон возвел в покушения «возбуждение путем прессы ненависти или презрения к особе короля и возбуждение к восста­нию», а покушения, согласно той же хартии, могли передаваться на суд палаты пэров. Итак, хартия была спасена, печать погублена! При обсуждении проекта закона в палате депутатов министр юстиции о намерениях правительства сказал: «Мы хотим полной свободы печати, но мы не допускаем никакой критики ни особы короля, ни династии, ни конституционной монархии... Наш закон не оправдал бы своего назначения, если бы после его издания могла свободно существовать какая бы то ни было пресса, кроме монархическо-конституционной». Какое глумление над конститу­цией!Впрочем, все управление «короля-гражданина» было сплош­ным издевательством над ней. Не нарушая конституции открыто, он умел находить способы пользоваться ею лишь в собственных интересах и к выгоде правящей буржуазии. Последняя, однако, вскоре поняла, что установившийся парламентский порядок, ос­нованный на подкупах и продажности, даже ей в конце концов не на руку и стала агитировать за расширение избирательного права. Печать барахталась в пеленках «сентябрьского» закона, поэтому агитация пошла по пути английских митингов. В Париже стали со­бираться банкеты. Здесь именно режим Людовика-Филиппа полу­чал достойную оценку. Правительство воспретило наконец эти со­брания. Начало было положено воспрещением банкета и народно­го шествия, назначенных на 22 февраля 1848 г. Несмотря на воспрещение, в назначенное место собралась огромная толпа на­рода. Правительство вызвало национальную гвардию, т.е. воору­женную буржуазию, но из рядов последней король явственно ус­лышал: «Да здравствует реформа!». Вечером 23 февраля произошло случайное столкновение толпы с солдатами, а на другой день тол­пы народа двинулись на королевский дворец. Король понял, что кончена комедия, и отрекся от престола. На другой день была про­возглашена республика.

Самым ближайшим последствием февральской революции было освобождение печати от гнета «сентябрьского» закона 1835 г. Дек­рет временного правительства от 6 марта 1848 г. упразднил «сен­тябрьский» закон и преступления печати вернул к компетенции суда присяжных, которые, что особенно важно, на будущее время должны были постановлять решения по большинству 8 голосов, а не по простому большинству, как это было установлено «сентябрь­скими» законами. Решение дел присяжными по простому боль­шинству в мотивах к закону 6 марта признавалось противоречащим «и философии, и гуманности, и всем принципам, провозг­лашенным различными национальными собраниями».

Еще более ценным приобретением февральской революции нужно считать закон 22 марта 1848 г., которым дела о диффама­ции лиц, исполняющих публичные функции, изъяты из компе­тенции гражданских судов. В мотивах к этому замечательному постановлению говорилось, что дела подобного рода не могут мино­вать суда присяжных, так как «все должностные лица находятся под контролем граждан и каждый гражданин имеет право и обязан оповестить всех, путем ли печати или как-нибудь иначе, относительно недостойных действий должностных лиц или несущих ка­кие-либо публичные обязанности, под угрозой ответственности по закону за справедливость опубликованного».

Освобожденной прессе предстояло сыграть крупную роль. Не забудем, что свое влияние она делила с многочисленными поли­тическими клубами, которых в одном Париже было до 450. В 1846 г. в Париже насчитывалось до 26 ежедневных изданий, но в течение 1848—1851 гг. число их достигло прямо баснословной цифры: од­них политических изданий было до 789, а неполитических было больше 400. Улицы Парижа, площади, даже отдаленные кварталы кишели разносчиками газет, которые непрерывно выкрикивали названия различных изданий, возбуждали любопытство прохожих и целым рядом ухищрений, иногда остроумных, иногда цинич­ных, заставляли раскупать их запасы.

Каждый печатный орган старался занять руководящее место, но время было такое, что вождями становились не идеалисты полити­ки, а художники социального переустройства. Теперь уж не привле­кала проповедь прав человека и гражданина, все кипело вопросами будничного преобразования, хозяйственной реорганизации. Вот что, например, писалось в «Vraie République», издававшемся Торе в со­трудничестве с Пьером Леру, Жорж Санд, Варбе и др.: «Революция только что началась. Мы опрокинули королевскую власть, нужно устроить республику. Национальное собрание решит судьбу Фран­ции. Нужно, однако, чтобы оно обеспечило отечеству все полити­ческие и социальные последствия народной победы. В политическом отношении — суверенность народа и всеобщее голосование... свобо­ду индивидуальную, свободу собраний, мысли, совести, слова и печати; воспитание государственное, общее и даровое. В социальном отношении — государственную организацию земледельческого, про­мышленного и интеллектуального труда; мирное прогрессивное обоб­ществление орудий производства, пока они не станут общей соб­ственностью граждан. Без социальной реформы нет истинной республики. Если Национальное собрание решительно не уничтожит социального пролетариата, то во имя равенства нужно продолжать революцию, начатую во имя свободы!»

Общеизвестно, к каким результатам привела подобная пропо­ведь. Буржуазия была напугана грандиозностью замыслов пролета­риата. Она поторопилась соединиться со всеми «друзьями порядка»: это привело к кровавой развязке. В течение четырех дней (23—26 июня) на улицах Парижа происходило небывалое кровопролитие, при­ведшее к диктатуре Кавеньяка.

С июньских дней начинается реакция против свободы печати. Пользуясь осадным положением и диктаторскими полномочия­ми, генерал Кавеньяк 25 июня распорядился закрыть признанные опасными клубы и запечатать редакции 11 газет. Когда окончились уличные столкновения, правительство представило Учредитель­ному собранию два проекта законов о печати, которые были воти­рованы 9 и 11 августа 1848 г. В сущности этими законами в новых выражениях воспроизводились законоположения о печати 1819 и 1822 г. Ими карались всякие покушения на права и авторитет На­ционального собрания, республиканские учреждения, свободу ве­роисповеданий, принцип собственности и права семьи, а также возбуждение ненависти и презрения граждан в отношении друг к другу и все способы подстрекательства к восстанию и нарушению общественного спокойствия.

Важный вопрос о залогах, как непременном условии для перио­дических изданий, оставался открытым. В марте 1848 г. система зало­гов была временно упразднена. При начавшемся подавлении печати не рисковали восстановить залоги, так как это было бы слишком откровенным нарушением свободы прессы, которая признавалась еще, по крайней мере, принципиально. Но логика событий не за­медлила внушить республиканскому правительству проект закона о залогах. Выступая с подобным проектом, правительство все-таки уверяло, что оно «искренно желает свободы печати, как желает всякого законного развития демократического принципа; оно далеко от намерения подавить полет мысли при помощи фискальной меры и под видом залога воздвигнуть такое материальное затруднение, которого не могли бы преодолеть наиболее скромные органы прессы».

По декрету 9 августа 1848 г. Национальное собрание установи­ло следующие размеры залогов, которые должны были представ­лять издатели периодических изданий. В департаментах Сены при выходе издания более двух раз в неделю — 24 000 франков, при выходе 2 раза в неделю 18 000 франков, при еженедельном изда­нии — 12 000 франков, при ежемесячном — 5000 франков; при издании ежедневной газеты во всех других департаментах, в горо­дах с населением в 50 000 душ и более — 6000 франков и в городах с меньшим населением 3000 франков. В течение 20 дней со време­ни обнародования закона все собственники изданий обязывались внести соответственные залоги. Те из издателей, которые, соглас­но закону 9 сентября 1835 г., внесли более, чем требуется настоя­щим законом, должны были получить обратно разницу. Все части законов 9 июня 1819 г. и 18 июля 1828 г., которые не противоречи­ли настоящему декрету, должны были оставаться в силе.

Национальное собрание 11 августа 1848 г. постановило изме­нить законы 17 мая 1819 г. и 26 марта 1825 г. в таком смысле, чтобы за покушение в печати на права и авторитет Национального со­брания, на республиканские учреждения и конституцию, на прин­цип народного суверенитета и всеобщего голосования налагалось тюремное заключение от трех месяцев до пяти лет и штраф от 300 до 6000 франков. За другие преступления печати назначались ме­нее тяжкие, но все же несообразно строгие наказания. Вот почему в этом законе многие усматривали возвращение к знаменитому «сентябрьскому» закону.