Бальдассаре Кастильоне 8 страница

ЭРАЗМ РОТТЕРДАМСКИЙ

1466—1536

Эразм—один из крупнейших гуманистов Европы. Получив основное образование в Девентере и Париже, большую часть жизни он провел в скитаниях по Европе (Англия, Франция, Германия, Швейцария, Италия). В молодости, попав под влияние нидерландских «братьев общей жизни» и «нового благочестия», сблизился впоследствии с «оксфордскими реформаторами» (Дж. Колет, Т. Линакр, Т. Мор и другие), призывавшими к филологически точному и живому, а не догматическому и «варварскому» отношению к текстам Библии и отцов церкви. Сочетая богословие с филологией, Эразм неустанно занимался переводческой и издательской деятельностью. Переезжая из страны в страну, из города в город, он переводит Еврипида и Лукиана, издает Цицерона и Иеронима, Иосифа Флавия и Лоренцо Валлу. Главным итогом трудов Эразма до того, как он начал вести сравнительно более оседлую жизнь в Лувене, было издание сначала комментированного греческого текста, а потом и собственного латинского перевода Нового завета (1517).

Наибольшую популярность среди сочинений Эразма получила «Похвала глупости», вышедшая в 1511 году и наряду с другими его произведениями снискавшая ему известность по всей Европе.

Литературная деятельность Эразма не затихает до конца его жизни. Сблизившись с базельским издателем Иоганном Фробеном, Эразм печатает у него многочисленные издания отцов церкви и античных авторов, «Разговоры запросто» (1519—1535) и «Язык» (1525), «Воспитание христианского государя» (1516) и написанный еще в 1502 году «Кинжал христианского воина», важнейший его этический трактат.

Одной из наиболее интересных для современного читателя сторон творческого наследия Эразма является, несомненно, его обширная переписка. Жанр «гуманистического письма» не прост. Имеющее вполне конкретного адресата и написанное по какому-либо частному, незначительному поводу, такое письмо в основной своей части затрагивало проблемы, волновавшие широкий круг гуманистов, и зачастую предназначалось специально для печати или же переходило из рук в руки, достигая таким

 

==429

образом и потомков. Особая прелесть писем гуманистов, написанных одному, но для многих, заключается в том, что здесь частная жизнь, дела бытовые, естественно вплетаясь в разработку той или иной иногда вполне отвлеченной проблемы, придавали любой отвлеченности живой облик, человеческие черты. И наоборот, житейские вопросы помещались в таких письмах не как попало, но сдержанно, осмысленно. Эразм был великим мастером такого «гуманистического письма»: умея сохранить чувство меры и там, где в письме на передний план выступает ученый трактат, и там, где трактат уступает место анекдоту, он придает письму качества законченного произведения, возникающего на перекрестке многих жанров.

Одним из замечательных примеров Эразмовой эпистолографии (далеко, разумеется, не однородной: переписка Эразма включает более трех тысяч писем) является приводимое ниже письмо, адресованное У. фон Гуттену и рассказывающее о Томасе Море.

В качестве послания У. фон Гуттену это письмо преследует простую и скромную цель—оправдаться за краткость предыдущих писем и долгое молчание. В качестве литературного портрета это письмо—серьезная попытка Эразма-художника понять самому и объяснить адресату, что за человек Томас Мор, великий англичанин и друг Эразма. В качестве ученого трактата письмо о Море говорит об идеале гуманиста, о том, из чего должна складываться гармоничная человеческая личность.

Внешний, «живописный» слой портрета Томаса Мора отличается скрупулезной выписанностью деталей, тех черт, представление о которых позволит узнать человека в лицо. Эта часть работы Эразма-портретиста во многом сродни известному портрету Гольбейна, написанному несколькими годами позднее, когда Мор уже стал лордом-канцлером королевства. Но поиски «явных примет»—лишь поверхностный набросок, от которого Эразм постепенно переходит к образу жизни, привычкам Мора, рисуя его поведение в разное время и с разными людьми. При этом, не забывая главной задачи ученого письма, Эразм тактично не позволяет себе углубляться в обсуждение источников поведения своего героя, он намеренно освещает внешнюю, «фактическую» сторону всех его поступков, привычек, странностей, и динамика частями выхватываемой биографии лишь оттеняет личность Мора, воспринимаемую нами как подтекст.

Есть в письме Эразма и еще один, от автора не зависящий, слой— слой исторической иронии. Через пятнадцать лет восхваляемый Эразмом Генрих VIII (ведь и ему, возможно, станет известно содержание письма, адресованного Гуттену, отсюда и дипломатический лоск рассуждений о государях), король Англии, отрубит голову этому лучшему из людей королевства. И после казни Мора Эразм скажет, что и сам он, кажется, умер. Эти его слова хорошо понятны опять-таки на фоне письма Гуттену. Томас Мор, воплощающий здесь идеал человека, был ближайшим другом Эразма, и душевная теплота служит связующим началом между воспоминаниями о близком друге и прославлением гуманиста.

Перевод с латинского выполнен по изд.: Desiderii Erasmi Roterodami opus epistolarum. Ed. P. S. Alien. Oxford, 1906—1958, v. 4, n 999.

 

К оглавлению

==430

ПИСЬМО УЛЬРИХУ ФОН ГУТТЕНУ О ТОМАСЕ МОРЕ

ЭРАЗМ РОТТЕРДАМСКИЙ славному рыцарю Ульриху Гуттену шлет привет!

То, что тебе так полюбился (чуть не сказал— сгубил тебя!) талант Томаса Мора, вдохновляющего тебя сочинениями несравненной учености и остроумия,—это, поверь мне, славный Гуттен, роднит тебя с многими, а взаимностью даже и с Мором: он сам так ценит твои сочинения, что мне следует завидовать тебе. Ведь вот она, та прельстительная платоновская мудрость, будящая в людях любовь куда более жаркую, чем сколь угодно сладостная телесная красота. Ее не распознаешь обычным взглядом, но ведь и дух обладает своими очами, а значит, и здесь стоит послушать греков: ее toy horan gignetai anthropois t'eran'. Потому-то и бывает, что люди спаяны пылкой любовью, хотя никогда не встречались и не говорили друг с другом. И точно так же повсюду один вид привлекает одних, другой—других, а причина неясна. Кажется, что и о человеческих характерах есть некий молчаливый договор, который заставляет нас одни любить без оглядки, а другие—не так горячо.

Раз уж ты так просишь, чтобы я нарисовал тебе Мора «целиком как на картине», то пусть это удастся мне с тем совершенством, какого ты так настойчиво ищешь. Ведь и мне самому будет только приятно провести время в созерцании друга, дороже которого нет. Но, во-первых, не всякий человек сумеет² охватить разом все дарования Мора. Да к тому же я не уверен, захотел ли бы он, чтобы его рисовал первый попавшийся художник. Не думаю, что рисовать его—дело более легкое, чем изобразить Александра Великого или Ахилла: они не были достойнее бессмертия, чем наш Мор. Такой модели нужна Апеллесова рука, и боюсь, как бы сам я не оказался скорее похожим на Фульвия и Рутубу, чем на Апеллеса³. Но все же постараюсь нарисовать тебе портрет человека, избегая ухищрений фантазии, насколько позволят мне внимание и память

 

==431

о немалом времени, проведенном с ним под одной крышей. Если же когда-нибудь вас сведет вместе посольство или другая поездка, ты поймешь, сколь ненадежен был для такого дела избранный тобою художник. И еще я боюсь, как бы ты не обвинил меня в зависти или намеренной слепоте за то, что из такого богатства я выбрал так мало, глядя то воспаленным, а то завистливым взглядом.

Итак, начну с той стороны, откуда Мор тебе совсем неизвестен. Телосложением и статью он не выделяется, но все же о нем нельзя сказать, что он небольшого роста, потому что во всех частях тела у него такая складность, что лучше нечего и пожелать. Он белокож, и лицо тяготеет скорее к белизне, чем к бледности, но далеко от румянца, разве только изредка чуть вспыхнет. Волосы у него русые—темные, со светлым оттенком, или, если желаешь, светлые с темным оттенком. Борода не густа. Глаза—серо-голубые в крапинку, говорящие обыкновенно о мягком характере, и британцы особенно любят такие глаза, тогда как нашим больше по вкусу карие: они говорят, что никакой другой цвет глаз не защищает лучше от пороков. Выражение лица, соответствуя характеру, всегда открыто и полно веселого дружелюбия и готовности посмеяться при случае; откровенно говоря, оно скорее радостно, чем высокомерно и серьезно, и уж совсем далеко от глупого шутовства. Правое плечо у него, кажется, чуть выше левого, что особенно заметно при ходьбе, но это—не врожденная черта, а благоприобретенная: многое в таком роде к нам прилипает в жизни. Других явных примет у него нет. Вот только руки какие-то крестьянские, но это—если сравнивать их со всем обликом в целом. Сам он ко всему, что касается ухода за телом, был с детства совершенно равнодушен—до такой степени, что не заботился даже о том, чем только и должен, как учит Овидий, тешить себя мужчина. Приятный облик юноши, каким он был, теперь можно только угадывать «по соломе»⁴. Я-то познакомился с этим человеком, когда ему было не больше двадцати трех лет, а теперь ему уже перевалило за сорок.

Здоровье Мора скорее благополучно, чем крепко, но его все же хватает на сколь угодно многие дела, достойные честного гражданина, а болезням он или вовсе не поддается, или поддается немногим. Надеюсь, проживет он долго, ведь у него отец, хоть и сильно в летах, на диво свежий и бодрый старик. Никогда не видел я, чтобы кто-нибудь был так неприхотлив в еде. До юношеских лет услаждался простой водой—это у него от отца. Но и в этом, чтобы не быть кому-нибудь в тягость, он обманывал сотрапезников, потягивая из оловянной кружки слабое водянистое пиво, а то и просто воду. Вино же—а по тамошнему обычаю все должны приложиться к одной чаше—пивал иной раз и полными глотками, чтобы показать, что он нисколько не чурается, да и чтобы привыкнуть к общепринятому. Говядину, солонину, черствый хлеб грубого помола ел он охотнее, чем то, что считается деликатесами, вообще всегда избегая того, что доставляло бы и вполне невинное удовольствие. Ко всему молочному и фруктам он неравнодушен, а яичницу считает яством.

Голос его не громок и не слишком тих, но как раз тот, который легко

 

==432

проникает в уши, без певучести и нежности, но в разговоре ровен. Мор, кажется, самой природой не создан для пения, хотя любит послушать разную музыку. Речь его удивительно внятна и членораздельна, он не впадает ни в бездумную поспешность, ни в мычание.

Одежду он любит простую и не ходит ни в шелку, ни в бархате, ни в золотых цепях, если только дела не велят их надеть. Удивительно его равнодушие к церемониям, в соблюдении которых людская толпа видит благородство нравов. А так как от него никто такого соблюдения и не требует, то и сам он этим никого не тревожит ни на заседаниях, ни в застолье: желай он ими воспользоваться, он сумел бы освоить и церемонии. Но Мор считает недостойным мужчин и женщин тратить на такой вздор добрую часть времени.

Двора и близости с герцогами он сторонился когда-то, ведь тирания всегда была ему столь же ненавистна, сколь было желанным равенство. Едва ли, однако, можно найти двор, столь же полный благоразумия и лишенный шума, карьеристов, фальши, роскоши, двор, столь далекий от тирании. И все же даже ко двору Генриха VIII Мора удалось привлечь с великим трудом, хотя нельзя и пожелать себе короля более разумного и гражданственного. Но он по природе своей жаден до свободы и занятий на досуге, и как досугом, если выпадет время, пользуется охотно, так и в делах, скольких бы сил они ни требовали, нет никого усерднее v терпеливее.

Мор словно рожден искреннейшим и глубочайше приверженным служителем дружбы, нисколько не боясь при этом широты в круге друзей, так низко ценимой Гесиодом; ни от кого не закрыт он для дружеских отношений. Он не рассуждает о том, кого следует любить, предупредителен, когда нужно накормить, и верен в поддержке. Если же оказывается, что избавить кого-то от его порока он не в силах, они при случае расстаются, отчуждаясь от дружбы, но не разрушая ее. Общение с людьми, по его мнению, искренними и близкими ему по духу Мор любит столь сильно, что, кажется, в этом и состоит главное увлечение всей его жизни. Ведь в мяч, кости, карты и другие игры, за которыми люди убивают большую часть времени, он не играет. Наконец, как нет никого более безразличного к собственным делам, так нет и более деятельного в заботе о делах друзей. Говорить ли еще? Если кто-нибудь ищет образец верной дружбы, ни у кого не найти ему вернее, чем у Мора.

В обществе так редка обходительность и мягкость нравов, что Мор умеет и ловко растормошить унылого, и унять необузданного. Он с детства был большой шутник, и может показаться, что для этого и был рожден, но и тут, однако, никогда не опускался до шутовства и всегда избегал язвительных колкостей. Подростком он писал и сам ставил небольшие комедийки. Если раздавалось соленое словцо, пусть даже направленное в него, он любил это и до сих пор радуется острым шуткам, говорящим об уме. Потому-то юношей он забавлялся эпиграммами и особенно любил Лукиана. Да и меня написать «Похвалу глупости»—все равно что верблюда—сплясать!⁵—заставил он.

 

==433

Нет ничего в делах человеческих, в чем он не искал бы наслаждения, и даже в глубоко серьезных делах. Находясь с людьми образованными и рассудительными, наслаждается умом, а в обществе неучей и глупцов— глупостью. С ним никогда не связываются придворные шуты из-за его удивительной способности приноровиться к общему настроению. С женщинами и особенно с женой Мор всегда весел и шутит. Скажешь, будто он—второй Демокрит или, скорее, пифагореец, беззаботно слоняющийся по базару в созерцании суеты покупающих и продающих. Никто не подвластен менее, чем он, мнению толпы, но никто не близок, как он, здравому смыслу.

Особое удовольствие для него—наблюдать за повадками, гримасами, настроением животных. Нет, наверное, такой породы птиц, какая не побывала в его доме. Держит он и других, обычно редких, животных: обезьяну, лисицу, хорька, ласку и им подобных. Если ему попадается какое-то экзотическое или еще чем-нибудь привлекающее его животное, он старается во что бы то ни стало его приобрести. И вот всем этим кишит его дом, отовсюду бросаясь в глаза и привлекая внимание входящих. И' каждый раз Мор радуется, когда видит, что позабавил других. Хотя подходили зрелые лета, он продолжал любить молоденьких девушек, но не доводил до срама, предпочитая отдающихся завоеванным, а взаимное влечение душ—соитию.

В ученье он впился почти с детских лет. Юношей занялся греческим и стал изучать философию, но его отец, человек, впрочем, умный и честный, ничем ему не помогал и за эти занятия даже лишил его средств и чуть было вовсе не отказался от него, полагая, что сын увиливает от обучения отцовскому делу. А был он знаток британских законов, и хоть профессия эта чужда истинного знания и образованности, но у британцев на вершине славы оказываются те, кто на этом поприще добивается своего положения. К богатству и славе там не случайно этот путь предпочтительнее других, ведь именно те, кто здесь преуспел, и составляют большую часть знати этого острова. Они утверждают, что нельзя вполне овладеть этой специальностью, не пропотев над нею долгих лет. Но так как и прежде ум мальчика, достойный много лучшего, не пытались отвратить от этого несправедливостями и наказаниями, то, стоило ему справиться с программой школы, как он с таким рвением взялся за дела, что ни к кому уже охотнее не обращались за помощью тяжущиеся и ни один из тех, кто посвящал этому делу все свое время, не зарабатывал больше. Такова была сила и быстрота его ума.

Немало потрудился он, размышляя над книгами учителей церкви. Об августиновском «Граде божием» почти отроком читал он лекции перед большим собранием; священнослужители и старики не стыдились слушать о святом из уст юноши-мирянина. Между тем, толкая дух свой к познанию всей полноты благочестия, в молитвах, бдениях и постах он все помышлял о том, чтобы стать священником. Но и тут оказался разумнее большинства из тех, кто необдуманно идет на столь тяжкое служение, никак себя прежде не испытав. Ему же не помешало убедиться в

 

==434

собственной непригодности для этого образа жизни то, что он не сумел избавиться от желания обладать женщиной. И тогда он решил, что лучше быть благочестивым мужем, чем развратным пастырем.

В жены себе, однако, взял он почти совсем девочку из довольно знатного рода, но совсем необразованную, прожившую с родителями и сестрами в деревне,—для того чтобы воспитать ее по-своему. Он проследил, чтобы она обучилась грамоте, и привил ей понимание музыки, да и вообще воспитал ее так, что прожить с ней весь свой век счел бы за радость, если бы не безвременная смерть, унесшая ее совсем молодой, но уже успевшей родить нескольких детей, из которых до сего дня живы три дочери—Маргарита, Алоизия⁶, Цецилия—и сын Иоанн. Не вытерпев долгого безбрачия, он поступил вопреки советам друзей и через несколько месяцев после похорон жены женился на вдове, больше заботясь о семье, чем о собственном удовольствии: она не красива и не молода, но, как шутит обычно сам Мор, суровая и неусыпная «мать семейства». С ней, однако, он живет в таком согласии и в такой любви, как будто она молодая девушка и хороша собой. Едва ли какой другой супруг суровой властностью добьется от своей жены столько покорности и податливости, сколько этот одними любезностями да шутками. Да и чего ему только не добиться, после того как жена, уже стареющая и к тому же отнюдь не мягкого нрава, целиком, наконец, занятая хозяйством женщина, научилась играть на кифаре, лютне, монохорде, свирели и в предписанных порциях показывает ежедневно свое умение взыскательному мужу.

Законом для него было довольствоваться тем, что дарует судьба, не угрожавшая большими опасностями, но наградившая достатком и положением. Время от времени его. посылали с посольством, и он вел себя настолько умно и осторожно, что светлейший король Генрих (восьмой обладатель этого имени) не успокоился до тех пор, пока не заманил такого человека во дворец. Спросишь, почему «заманил»? Да потому, что никто никогда не стремился оказаться при дворе сильнее, чем Mop—избежать этого! Но у доброго короля был замысел разнообразить свою свиту людьми учеными, знаменитыми, умньми и неподкупными, и, хотя он нашел многих других. Мор был принят среди первых ближайших советников, и король не любит отпускать его от себя. Идет ли речь о вещах серьезных, самый ценный совет—Мора; захотелось королю развлечься в шутливом разговоре—нет собеседника веселее. Часто трудные конфликты требуют строгого и проницательного судьи. Мор решает их так, что благодарны остаются обе стороны. Никто, однако, не сумел заставить его принять подарок. Счастливо шли бы дела в государстве, где владыка делает чиновниками людей, подобных Мору!

Между тем им не овладела спесь, и среди такого множества дел он помнит и старых приятелей и нет-нет да и вернется к любимым литературным занятиям. Всему, что достойно, всему, что находит милость у августейшего государя. Мор содействует на благо государству и друзьям. У него всегда душа лежала к благотворительности, и вообще была

 

==435

какая-то жажда к состраданию, проявлявшаяся тем сильнее, чем больше средств было под рукой. Одних он поддерживал деньгами, другим покровительствовал, третьих пристраивал. Тем же, кому не мог помочь иначе, давал советы. Но никогда никого не отпустил от себя в печали. О Море вполне можно сказать, что он—общественный защитник неимущих. Он считает, что добился великой удачи, если поддержал падшего, возвратил владельцу пущенное с молотка, сумел растолковать слова косноязычного простака перед судом. Никто не окажет' благодеяния охотнее и 'никто не вспоминает о них меньше, чем он. И хотя он счастливее многих людей, а бахвальство—постоянный спутник счастливцев,—никому, я думаю, этот порок не чужд более, чем Мору.

Вернусь, однако, к любимым его занятиям, воистину сроднившим меня с Мором, а Мора—со мной. В молодые годы он главным образом писал стихи, но вскоре стал больше времени уделять приданию изящества прозе, упражняясь в стиле в разных жанрах. О чем же сказать, чтоб показать образчики, и особенно тебе, у кого всегда под рукой его книги? Он любил сочинять небольшие речи, выбирая при этом необычные темы, так как считал, что это обостряет умственные способности. Уже подростком он искусно составил диалог, в котором довел платоновское обобществление имущества до общности жен. А с «Тираноубийцей» Лукиана⁷ спорил, причем в роли противника просил выступить 'меня, чтобы надежным испытанием установить, преуспел ли он в этом жанре. «Утопию» Мор издал, желая показать, отчего происходит, что государства терпят непрятности, но изображая главным образом Британию, созерцаемую изнутри и знакомую. Сначала, на досуге, он написал вторую книгу, а недавно урывками дописал к ней первую. Поэтому кое-где не вполне выдержан стиль.

Едва ли, однако, найдешь человека, кто так умел бы говорить экспромтом: живому уму служит живая речь! Когда разум не дремлет и всюду появляется первым, а память наготове, тогда, раз все у него там, так сказать, пронумеровано, он неожиданно и вводит в оборот то, чего требует момент или дело. В спорах никто не строит мысль острее, так что даже лучших теологов он частенько ставил в тупик, сражаясь на их же территории. Иоанн Колет, муж суждений прямых и верных, в разговорах с друзьями любит повторять, что Mop—едва ли не единственный гений Британии, а ведь этот остров цветет столькими великими дарованиями.

Mop—усердный наставник благочестия, бесконечно далекий от всякого суеверия. У него свои сроки, когда нужно обращаться с молитвами к богу,—не вошедшие в привычку, но всегда почерпнутые из глубины души. Он так говорит с друзьями о потусторонней, будущей жизни, что понимаешь—это от души, в самой искренней и твердой надежде. Таков он и при дворе. А ведь находятся люди, думающие, что нигде, кроме как в монастырях, христиан не найти.

Таких, как он, проницательнейший король не только допускает ко двору, в свои покои, но даже приглашает, и не только приглашает, но даже завлекает их туда. Они—постоянные судьи и свидетели его жизни,

 

==436

они—его спутники и советчики. Ему приятнее быть окруженным ими, чем погрязшими в -роскоши мальчиками или шлюхами, увешанными драгоценностями мидасами или лживыми чиновниками: из них одни возбуждают вздорные желания, другие—стремление к тирании, третьи— предлагают новые способы ограбления народа. Если бы ты жил при этом дворе, Гуттен, я уверен, ты написал бы новый «Дворец»⁸ и оставил бы свое «двороненавистничество». Впрочем, ты сам живешь при таком монархе, что безупречнее нечего и желать. Нельзя сказать также, что у нас вовсе нет людей, способных на большие дела, как Стромер и Копп⁹. Но их так мало по сравнению с Маунтджоем, Линакром, Пейсом, Колетом. Стокслеем, Лейтимером, Мором, Танстеллом и им подобными¹⁰. Назвав одно какое-нибудь имя, заговариваешь о целом мире доблестей и учености. Есть у меня одна (не совсем обычная) надежда, что Альберт ",единственное теперь украшение нашей Германии, соберет вокруг себя многих достойных себя самого и станет истинным примером для других властителей, чтобы и они стремились добиться того же у себя дома.

Вот тебе с великолепного оригинала копия, выполненная не лучшим художником. Она понравится тебе еще меньше, если тебе повезет и ты узнаешь Мора лично. Смотри же, теперь ты не можешь обижаться на меня за то, что я тебе не потрафил, и упрекать меня за слишком короткие письма. Правда, это письмо не казалось длинным мне, пока я писал, и, думаю, тебе, читающему, оно не покажется чересчур растянутым. Таково обаяние нашего Мора! (...) 23 июля 1519 года. Антверпен.

КОММЕНТАРИЙ

¹ От взгляда в людях рождается любовь (греч.).

² В оригинале слова «не всякий человек сумеет» сказаны по-гречески.

³ Неточность Эразма. Фульвий и Рутуба—не художники, а гладиаторы (из II кн. «Сатир» Горация); на их аляповатые изображения засматривается раб Горация Дав, тогда как сам Гораций ценит лишь истинное искусство Павсия (греч. художник IV в. до н. э.).

⁴ То есть по следам былого—цитата из «Одиссеи» Гомера (XIV, 214—215, пер. В. А. Жуковского): а

«Я лишь солома теперь, по соломе, однако, и прежний

Колос легко распознаешь ты...»

⁵ Вероятно, цитата из св. Иеронима, над изданием сочинений которого Эразм начал работать в 1519 году.

⁶ Среднюю дочь Мора звали Елизаветой.

⁷ Одно из риторических упражнений Лукиана: некто убивает мечом сына тирана; тиран, охваченный горем, кончает с собой тем же мечом; убийца сына требует, чтобы его считали и тираноубийцей.

⁸ «Дворец»—диалог, написанный Гуттеном в 1518 году.

⁹ Стромер и Копп—приближенные кардинала Альбрехта Бранденбургского.

¹⁰ Английские гуманисты: Моуктейжой—один из первых покровителей Эразма; Колет— один из ближайших его друзей, относился к кругу «оксфордских реформаторов».

¹¹ Альберт—Альбрехт Бранденбургский (Гогенцоллерн—с 1514 года архиепископ Майнцский и курфюрст, с 1518-го—кардинал).

 

==437

 

==438

00.htm - glava15

МИШЕЛЬ МОНТЕНЬ

1533—1592

Известный французский философ и писатель. Получив юридическое образование в Тулузе, он становится в 1554 году советником высшего податного суда в г. Периге, а затем, в 1557 году,—членом парламента г. Бордо. В 1570 году Монтень оставляет эту должность и удаляется в свой замок, где в 1572 году приступает к написанию своих знаменитых «Опытов», содержащих рассуждения по самым различным философским и нравственно-эстетическим проблемам.

Монтень—один из самых значительных авторов позднего Возрождения, эпохи кризиса ренессансного сознания. Тезис раннего Возрождения о всемогуществе богоравного человека, завершающего собой гармонично построенную цепь бытия, уже неприемлем для Монтеня, свидетеля кровопролитий, нелепых предрассудков, бесконечных интриг и зверств, учиняемых «венцом творения». Он завершает и доводит до высшей точки ренессансную традицию ученого скептицизма. Причем главный принцип его не столько отрицание, сколько сомнение. Ничего не принимая на веру, подвергая все анализу разума—хотя и несовершенного, но единственного орудия познания вещей, которым располагает человек,—его скептицизм стремится по возможности приблизиться к истине.

Основной предмет размышлений Монтеня—это проблема моральной философии. В независимости суждений он видит средство сохранить внутреннюю свободу личности. Оградив человека от всего внешнего, показав относительность, преходящий характер любого обычая, любой религии, любого государства, Монтень направляет его внимание на себя самого, причем не на поступки, а на мысли, чувства—словом, на самую суть. От распространенного в его время и позднее во Франции стоицизма с помощью унаследованного им от видных мыслителей Возрождения скептицизма Монтень приходит к гуманистическому эпикурейству, к утверждению естественной жизни «среднего» человека. Место сурового Катона занял улыбающийся Сократ. Поиски высшей мудрости привели Монтеня к природе.

 

==439

В приведенных отрывках (извлеченных в основном из последнего, третьего тома «Опытов») даются образцы суждений зрелого Монтеня об умеренности и простоте, предпочтенных исключительности и вычурности; о природе как источнике красоты и мудрости, о равных правах души и тела человека, о радостном восприятии жизни в противовес «мрачной добродетели». Монтень оказал огромное влияние на развитие материализма во Франции, его скептицизм и эпикуреизм были средством критики христианской морали и средневекового догматизма.

Перевод приводится по кн.: Монтень. Опыты. М.—Л., 1958—1960, т. 1, с. 205—206, 261—262; т. 2, с. 407—409; т, 3, с. 75—77, 79—80, 142—143, 270—272, 407—408, 416—419. Перевод А". С. Бобовича и Н. Я. Рыковой.

 

К оглавлению

==440

ОПЫТЫ

КНИГА ПЕРВАЯ

ГЛАВА XXVI О ВОСПИТАНИИ ДЕТЕЙ

СТРАННОЕ дело, но в наш век философия, даже для людей мыслящих, всего лишь пустое слово, которое, в сущности, ничего не означает; она не находит себе применения и не имеет никакой ценности ни в чьих-либо глазах, ни на деле. Полагаю, что причина этого—бесконечные словопрения, которыми ее окружили. Глубоко ошибаются те, кто изображает ее недоступною для детей, с нахмуренным челом, с большими косматыми бровями, внушающей страх. Кто напялил на

нее эту лживую маску, такую тусклую и отвратительную? На деле же не сыскать ничего другого столь милого, доброго, радостного, чуть было не сказал—шаловливого. Философия призывает только к празднествам и веселью. Если пред вами нечто печальное и унылое—значит, философии тут нет и в помине. Деметрий Грамматик, наткнувшись в дельфийском храме на кучку сидящих вместе философов, сказал им: «Или я заблуждаюсь, или,—судя по вашему столь мирному и веселому настроению,—вы беседуете о пустяках». На что один из них—это был Гераклион из Мегары—ответил: «Морщить лоб, беседуя о науке,—это удел тех, кто предается спорам, требуется ли в будущем времени глагола ballw) две ламбды или одна или как образована сравнительная степень ceiron и betiion и превосходная Keiridon и beltidiou¹. Что же касается философских бесед, то они имеют свойство веселить и радовать тех, кто участвует в них, и отнюдь не заставляют их хмурить лоб и предаваться печали». Deprendas animi tormenta latentis in aegro Corpore, deprendas et gaudia; sunlit utrumque Inde habitum facies.