О моем расхождении с первой частью слова СОлНЦе

α

Должен ли я читать то, что мне не нравится? Я не обозреватель разоряющегося издательства и не исследователь мазохизма. Если я не люблю кальмаров, я их не ем. Если я не выношу ЦСКА, я за них не болею. Мне не нравятся российские фильмы – я их не смотрю. Единственная причина прочитать то, что я не перевариваю, вроде Достоевского или "Повести временных лет" – так называемая аттестация, сертификация, будто я сыр или автомобиль. У меня к ней два вопроса. Во-первых, почему родители, чья роль в жизни ребенка весомее роли преподавателя, не заканчивают Родительский институт, Курсы повышения квалификации и т.п., а рожают детей прямо так, наобум? Во-вторых, откуда берутся критерии, по которым аттестующийся может быть допущен к детям, аттестующий – ко мне, а тот или иной писатель – в школьную программу? Учитывая очевидное методологическое обстоятельство – что увлечь детей можно лишь тем, чем сам увлечен – Министерство образования должно было бы прямо-таки повелеть мне специальным указом не читать то, что мне не по душе. Но Министерство чуждо очевидности, у него есть дела поважнее: хлопотать о единстве нации, внедрять церковь в школу, писать отчеты о ЕГЭ, олимпиадах и пр. Олимпиады и ЕГЭ предполагают обязательный свод сведений (тут трудно сказать – знаний) в области литературы (тут надо сказать – именно в области), и свод этот сильно напоминает махровую религиозность. Религия же отделена у нас от государства, поэтому преподавание литературы в нынешнем виде следовало бы запретить.

β

Олимпиадность приятна в качестве дружеского капустника, но, как и любая другая форма заочного экзаминирования, морально устарела еще в 20 веке, когда бройлерная система производства специалистов утратила экономическую целесообразность, превратившись в социальный лифт для дебилов для страдающих комплексом неполноценности граждан. Примерно как спорт превратился в лифт для жителей отстающих континентов: никто ведь не возразит, что Чемпионат мира по футболу выиграла, скорее, не сборная Франции, а сборная Африки. Я ничего не имею против лифтов и граждан, испытывающих от катания на них туда-сюда, по-видимому, эстетическое наслаждение, близкое к эротическому, я только против затягивания в этот опустошающий ажиотаж действительно одаренных детей. Жутковато наблюдать, как ребенок с поразительно ясной головой поразительно радуется успеху на олимпиаде. Победив, он кого-то огорчил, при этом сам не достиг ничего. Надо понимать, что ученик, сдавший ЕГЭ на сто баллов, не станет ученым. Ведь ему все ясно. Он и дальше будет так жить – устраивать себе ясность – с чьих-то слов, из вторых рук. А ученый – это человек, которому ничего не ясно. Его смутит первый же вопрос на экзамене, сама постановка вопроса уведет неведомо куда. Это разное устройство мозгов. Он займется не определением фокусного расстояния линзы, а своим удивлением: почему это лучи должны двигаться согласно линиям, которые мы для них прочертили, ведь свет, вроде бы, рассеивается по всем направлениям равномерно. То есть ребенка на экзамене надо спрашивать не только о том, что такое ряд Коши или Фурье, но и о том, что он вообще думает о законности расположения чисел в ряд. Кто из выдающихся ученых побеждал на олимпиадах? Есть у нас Григорий, все время забываю фамилию, доказавший теорему Пуанкаре. Разве можно назвать его ученым? Доказал чужую теорему. Придумал бы свою, хотя бы и не доказав. Теорема без доказательств проживет. Теорема Пифагора для практических целей годится, доказана она или нет. Да и что считать доказательством? Количество выводимых формул не равно количеству истинных. Понятие истинности лежит вне математики. Теоремы живут в своем мире, истины – в своем. Талантливый школьник заинтересуется не Пифагоровым треугольником, а самим углом – что это такое и можно ли их вообще складывать. На этом пути, возможно, он создаст некую геометрию бесконечно малых или бесконечно больших фигур. Склонность ученика к таким вопросам выясняется только при личном контакте. Ясно, что такого количества нужных учителей не наберется никогда. Поэтому среднее образование неизбежно будет плохо – постольку, поскольку оно обязательно и всеобще. Конечно, победители ЕГЭ тоже кому-то нужны: мосты не должны падать и зубы должны лечиться. Пусть будет в стране миллион мостостроителей и миллион стоматологов, но принятие в школу детей, способных придумать новые принципы преодоления рек и зубов, может быть только чем-то вроде принятия в дочери и сыновья. То есть идеальная нормальная школа – это индивидуальное обучение на дому. Если вы гуляли с кем-нибудь по лесу или по выставке, вы, наверное, замечали, как восприятие перестает быть вашим, впадая в некий симбиоз с восприятием спутника. Что ж говорить о двадцати-тридцати учениках, совместно слушающих выступление учителя – это коллективное зомбирование, соревнование, аттракцион, в лучшем случае – пьеса, только не урок. Школа в том виде, в каком она просуществовала весь промышленный век, сегодня нужна только преступникам – например, будущим коррупционерам, обрастающим полезными связями.

γ

Мы становимся тем, кого читаем. Если вы хотите стать мрачным, депрессивным типом без чувства юмора и представления о логике – читайте Чехова или Кафку. Если вы считаете, что единство нации стоит психического здоровья составляющих ее людей – продолжайте составлять списки общеобязательного чтения. Я не хочу такой радости ни себе, ни детям. Я жил среди советских людей, психически нездоровых по преимуществу. В каком-то неимоверном, чудесном, может быть, последнем просветлении мы скинули власть КПСС, но здоровее от этого не стали. Очередное погружение в летаргию, в идеологию, будь она партийной, религиозной, национальной или культурологической, меня не устраивает. Для меня нет никакого «мы» с Зюгановым, митрополитом, доцентом университета, защищающим диссертацию о жизни Цветаевой и т.п. Я вычитываю в художественном произведении не то, что требуется для олимпиады. Я думаю, в литературе нет правильных ответов. Невозможно такое утверждение литературоведения, которое не могло бы быть опровергнуто через три минуты после возникновения. Когда Лотман говорит о «Евгении Онегине», мы принимаем его речь за чистую монету по доброте душевной, но, строго говоря, надо еще обосновать, что это не галлюцинации, не художественное произведение по поводу художественного произведения, т.е. создать некий текст, а следом – обосновывающий обоснование обоснования и т.д. Не существует метаязыка, описывающего все метаязыки. Из этого следует, например, что над утверждением ак. Виноградова о происхождении слова из слова невозможно даже смеяться, и что любое предложение может рассматриваться одним интерпретатором как общее место, а другим – как оригинальная мысль и т.п. Возможна ли в таких условиях общая программа по литературе и чем является при этом «повышение квалификации», как не принесением присяги сермяжной пустоте академического самодержавия?

Еще памфлет

Недавно кто-то спросил меня, почему в этом году нет списка тем для научных работ. Я что-то ответил на скорую руку. А так. Что сказать. Я не знаю, как другие, а я чувствую жесточайшую не по статусу ностальгию – ностальгию по настоящему. Хорошо, если учитель сам ищет истину. Особенно – на глазах у детей. Но если он транслирует под именем истины нечто уже оформленное и необсуждаемое, если скорость этой трансляции считает своей заслугой, а успевание за ней ученика – успеваемостью, что он может предложить в качестве научной работы? Может, он про такое и не слышал никогда. Может, в его представлении законы природы растут на деревьях в заветном саду, куда пускают по удостоверениям аспирантов и докторантов. Чужая душа потемки, я не знаю. Я только знаю, что дети не горят энтузиазмом к научной работе, поскольку она представляется им чем-то вроде длинного нудного реферата с известными, заранее расписанными целями, методами, актуальностью и прочими обескураживающими обязательностями. Разве может быть у научной работы, например, актуальность? То, что дает заведомую пользу – уже не научная работа. Эйнштейн, открывая фотоэффект, не составлял отчет о полезности фотодиодов. Научная работа – это практическая никчемность, шаг с твердой почвы в бездну, непредсказуемый и глупый с точки зрения нормального человека. Вы начинаете изучать, скажем, глаголы в постановлениях правительства, через неделю видите безрадостный тупик, но сбоку светится маленький коридорчик, вы сворачиваете туда, потом еще, и через месяц оказывается, что вы изучаете домашних животных у Булгакова, и это сулит нечто будоражащее в понимании революции. Заинтересуйтесь хоть чем-нибудь, хоть метаболизмом у атлантов – и дети к вам потянутся. Они не потянутся к обживанию ячейки технологического процесса с запланированным результатом. Холодный синтез рано или поздно будет приручен и виноград сам будет сбегаться на муравьиных ножках в дикорастущие дубовые бочки. Мне это, например, не интересно. Мне, например, интересно, в какой степени учебник является художественным произведением, т.е. каким образом интерпретация науки отличается от науки. Если это искусство, то как возможен «образовательный стандарт»? По-моему, это оксюморон. Все должны знать таблицу умножения – недоразумение, галлюцинация. Таблицу умножения можно выучить наизусть, но знать нельзя, поскольку для этого надо хотя бы ознакомиться, если не породниться, с теорией Пифагора, от которой до нас дошло, к сожалению или к счастью, лишь несколько странных фраз, вроде «не ешь бобов» и «все вещи подобны числу».

Я хочу просто снова подчеркнуть очевидное: учить и транслировать информацию – чуть-чуть разные вещи. Родители приводят детей, как гусей на откорм, считая своей обязанностью (в лучшем случае) поддерживать открытыми их клювы, а преподаватели напичкивают их сведениями, лихорадочно и настойчиво, и их можно понять: иначе придется встать перед вопросом: «чему я их учу?» - а в сущности – «что я собой представляю?» – а это тяжело, потому что кто ж его знает, каков обросший жиром привычек ответ – может, я давно уже проклял эту жизненную стезю, а может, наслаждаюсь школой как оазисом своей жажды власти, – и бедные преподаватели продолжают, зажмурившись и стараясь не слышать детские стоны, пичкать содрогающуюся в судорогах послушания жизнь школьника домашними заданиями, дополнительными уроками и т.п. – это поразительно: если ты даешь задание на дом – значит, не смог объяснить на уроке – разве школьник виноват? – и потом обвинять школьника в собственном неуспевании, неуспении, неуспешности.

Мы придумываем для детей конкурсы, соревнования, экзамены, чтобы замаскировать свою некомпетентность в педагогике и вообще в жизни. Пусть ребенок бродит проторенными тропами регламентированных ристалищ, лишь бы вдруг не спросил на уроке: «Зачем вы мне это рассказываете?» Ведь ответа нет. Можно промямлить что-нибудь вроде: «Чтобы поступить в институт» - но это лишь отодвигание вопроса в будущее, когда он приобретет форму «зачем я закончил институт?» - только спросить уже будет некого: мы ему скажем, что, дескать, надо было свою голову иметь на плечах и т.п.

Может быть, я ошибаюсь, но насколько я себе представляю, на уроках по так называемым естественным дисциплинам дети, в основном, решают задачи. Что плохо и даже катастрофично по двум причинам. Во-первых, решение задач – это, так сказать, развлечение ученого: можно ради забавы рассчитать ядерную бомбу, основная же его деятельность – размышление над смыслами и ловля их в эксперименте. Дети приучаются манипулировать вещами, которые даже не пытаются понять, и очень скоро под пониманием они начинают разуметь практическую успешность означенных манипуляций. Грубо говоря, если нам удалось создать ядерную бомбу, значит, мы понимаем, что такое ядро. Это чудовищное допущение рано или поздно приведет к тому, что бомбы и атомные станции начнут вести себя непредсказуемо (в лучшем случае – взрываться).

Во-вторых, дети решают задачи в соответствии с предоставляемыми им алгоритмами. Это называется обучением: сложнее задачи – сложнее алгоритмы. И путь этот тупиковый. Примерно к десятой ступени сложности (были исследования такие) дети оказываются совершенно не способны решить задачу без заранее данного алгоритма, без ответа на последней странице. Ловушка антикреативности, так сказать, из которой нет выхода ни вперед, ни назад.

Таким образом, мы создаем не ученых, а калькуляторы, обсчитывающие пустоту. Почему мы запрещаем на экзаменах пользоваться учебниками, гуглами, шпаргалками и т.п.? Потому что мы экзаменуем память? Тогда давайте признаемся ученикам честно: одиннадцать лет жизни вы потратите на тренировку памяти. Большего мы вам дать не в силах. Какая уж тут научная работа.