Шаль испанскую на плечи

 

Странную картину увидел бы тем вечером случайный наблюдатель, взявшийся проследить за перемещениями приглашенного музыканта по полутемной Синтре. Этот камерный город, выложенный глазурованной плиткой, как голландская печка, этот воспетый Байроном торжествующий природный рай[43] вдруг превратился во враждебное и пугающее место. Поселение, кудрявившееся по дворцам и виллам‑ quintas изощренными завитками роскошного стиля мануэлино[44], окуталось предвкушающим молчанием, а каменные канаты, стянутые в геральдические узлы дома Браганза, словно примерились задушить нашего случайного наблюдателя. Тем временем Винсент почему‑то отказался воспользоваться экипажем, предложенным королевскими службами, и отправился с дворцового холма Круц‑Альта в город пешком среди многовековых сосен и тысячелетних ледниковых валунов, то покрытых вьющимся мхом, а то голых, как при сотворении.

Ратленду не надо было спускаться до самого центра города. Знаменитый, самый старый на Иберийском полуострове отель Лоренса, где некогда останавливался лорд Байрон и где теперь решил остановиться дирижер, находился недалеко от подножия монархической горы. Но он решил прогуляться и поэтому, распрощавшись с королем, вначале дошел до соседнего холма, до древних развалин сарацинского замка, и лишь оттуда начал свой извилистый спуск.

Через некоторое время Винсент почувствовал, что за ним кто‑то идет. Не просто следует по дорожке между сомкнувшими кроны деревьями и повторяет его маршрут, сворачивая вместе с ним в лес. Этот кто‑то незримо, но от этого ничуть не менее ощутимо присутствовал в самом лесу – повсеместно. Если бы Винсент боялся ночного леса, его спящих или неспящих обитателей, если бы он опасался наступить на змею, если бы его шаг был тяжелее и неосмотрительнее, если бы его пугал неожиданный скрип ветки или опасность поскользнуться на камне над обрывом, он бы не заметил, что кто‑то его «ведет». Но Винсент заметил это и не испугался. С лихим человеком он справится – клинок в рукаве. А королевские шпионы ничего ему не сделают – не с врагами же Португалии он станет сговариваться в этом лесу.

Однако довольно скоро он понял, что тут было что‑то другое. Что‑то неизъяснимое и первоначальное, что взрастило на себе и замки, и увлечения высокородных жителей Синтры, всех этих каменных крокодилов и тритонов Пены и масонско‑тамплиерскую символику Кинта да Регалейра[45]. По позвоночнику его прошел холодок: вот оно, оно есть, и оно здесь. Он остановился, и автор с удовлетворением оглядывает его, стоящего в глубине леса: расширились зрачки, вбирающие в себя тьму, блеснули синим глаза, вдохнули сырой, терпкий запах леса ноздри, и как будто пропустила шелковые пряди воздуха через пальцы рука. А потом произошло непонятное: на Ратленда напали. Кто‑то маленький и свернутый в шар тьмы кинулся ему под ноги, и Винсент в последний момент перелетел через него, когда кто‑то столь же маленький, тяжелый и сотканный из ничего спрыгнул с дерева ему на плечи. Он стряхнул его без особого труда, но теперь было ясно, что их много, очень много, что они погребут его под собой, и поэтому, несколько раз воткнув стилет во что‑то темное, он побежал, не пытаясь понимать.

Переместимся в городскую часть Синтры. Она то ли спит, то ли вымерла – словно людей в ночном городе замели в дома веником. Погоня беззвучна. Преследователей по‑прежнему не видно, а если б и было видно – непонятно, как их описать. Винсент похож на узкую черную тень, контур которой нарушается только белыми полосками манжет и воротничка. Он спускается с горы по‑своему. Беспокойные деревья, скальные плеши, низкие крыши притаившихся домов, по‑змеиному вьющиеся лестницы, парапеты над неожиданными обрывами, узкие проходы, холодные перила встают на его пути не препятствиями, а опорами, от которых он отталкивается так легко и естественно, как будто не бежит, а стелется над землей. С каждым толчком он набирает скорость, пока, влекомый инерцией, не становится похожим на разрезающего воздух ворона. Он слетает ровно, плавно и быстро, не сбиваясь с дыхания, черной аппликацией зависая в сумеречном воздухе во время особенно длинного прыжка. Город как будто помогает – Синтра задумчиво наблюдает за ним, поворачивается к беглецу то одним, то другим боком. При этом он, подобно известному герою китайского романа, не сумевшему выбраться из ладони Будды[46], как будто остается на месте, ни на секунду, ни на метр не получая преимущества перед рассыпной тьмой. Совершенно точно: это первый раз в жизни Винсента Ратленда, когда он впускает в свой разум вороненый зрачок страха. Он чувствует погоню нервами и знает, что если не убежит – не просто погибнет, но станет добычей, пищей чего‑то, на что… хотел бы посмотреть, когда б не чувство самосохранения. Это чувство не позволяет ему обернуться, потерять темп, разбавить скорость упущенным временем, пропа́сть.

Винсент замедлился перед входной дверью отеля и спокойно вошел в холл, позволив швейцару закрыть за собой дверь, оставил погоню во тьме. Внутри все было обычно. Он двинулся было к себе, но консьерж вручил ему сообщение из канцелярии Пены: завтра в шесть тридцать вечера маэстро будет ожидать экипаж во дворец. Распорядитель отошел к конторке. Швейцар старательно таращился вперед. Винсент вернулся к двери и принялся смотреть ему в глаза. Швейцар знал: ночью на холме Круц‑Альта опасно, но не мог объяснить, что это, откуда и как с этим быть. Винсент сочувственно проследил взглядом струйку холодного пота, проложившую дорожку по мощному лбу, кивнул, уронил монету за обшлаг рукава несчастного и в задумчивости пошел к себе. Вот так Европа.

Когда через полчаса он вернулся из ванной в гостиную, его ожидал новый сюрприз.

 

* * *

 

– ¡Hola! – донеслось с дивана.

Немного помедлив, Винсент сделал два шага вперед, разглядывая человека, без спроса вторгшегося к нему в третьем часу ночи.

– Ты все равно не спишь, – повел плечом человек, оказавшийся женщиной, затянутой в живописно раскинувшееся по тугому сиденью платье в испанском стиле – с широкой цветастой юбкой и рукавами. Винсент, конечно, узнал ее. Это ее глаза подглядывали за ним во дворце, и это ее «ах» заставил Карлуша ретироваться, когда он играл.

– Мы с вами знакомы, сеньорита? – проговорил Ратленд с вежливостью, от которой нормальному человеку захотелось бы повеситься. Он уже начал вечер с того, что заставил короля перейти с принятого у монархов «ты» к непонятно откуда взявшемуся «вы», но предчувствовал, что с обладательницей испанского платья достичь паритета будет сложнее – она была младше него.

– Не делай вид, что не узнал меня. Я поймала твой взгляд, – повела вторым плечом сеньорита, а Винсент уже знал: она испанка, ей пятнадцать лет, и ее зовут удивительным именем «Любимица Бога». «Будь осторожен», – сказал ему новый осмотрительный Ратленд, сегодня вечером уже столкнувшийся с неизвестной опасностью и чуть не оставшийся там, на холмах, навсегда. Испанская девчонка, любовница португальского короля, заявившаяся ночью к нему домой, показалась ему в этот момент почти настолько же непознаваемым явлением, что и сгустки тьмы в лесу на холме Круц‑Альта. И все‑таки, как обычно не послушавшись внутреннего голоса, он сделал еще пару шагов вперед.

– Не буду настаивать, – действительно не стал настаивать он. – Я знал, что вы придете. Видел вас на дороге в экипаже, когда спускался с холма.

Девушка растянулась боком на диване, добралась до цветастой шали на подлокотнике, снова села, подобрав ноги, и закутала плечи. И правильно: плечи ее были полуобнажены, а на дворе стояла зима, пусть португальская.

– Ты слишком умный, молодой маэстро, – недовольно протянула гостья и сморщила носик. Винсент промолчал, а пришелица, которой все не удавалось его смутить, была вынуждена продолжить: – И удивительно обращаешься со своим телом. Я чуть было не решила, что ты умеешь летать. Меня зовут…

– Амадея.

Все‑таки ей было пятнадцать лет. Как бы хорошо она ни обучилась пользоваться своей молодостью, лицом и положением при Карлуше, ей было пятнадцать, она не умела слушать «ту музыку» и толком владеть собой.

– Откуда ты знаешь?! – Девчонка вскочила. Пришла пора пожать плечами Винсенту, что он и не преминул сделать, садясь в кресло возле столика с изящной плоской вазой черного фарфора. В ней плавала неизвестно откуда взявшаяся здесь на переломе осени и зимы белая камелия.

– Увидел у тебя в голове, – честно признался Ратленд. – Не надо было так упорно меня гипнотизировать: если слишком долго смотреть на человека, он начинает видеть сквозь твои глаза. А теперь скажи, зачем ты за мной поехала и кто тебя послал. Ведь не король же.

Испанка взяла себя в руки, вернулась на диван, и на лице ее явственно прочлось: «Ах да, меня же предупреждали».

– Меня никто не посылал, мне самой стало интересно, когда я услышала, как ты…

– Послушай, сеньорита, время позднее, и нам обоим не мешало бы провести остаток ночи лучше, чем начало. Тебя ждет дома няня с теплым молоком, а у меня завтра концерт, и мне надо отдохнуть.

Девчонка что‑то быстро соображала: глаза ее как будто покрылись глазурью. Если кто‑то ее послал, то этот кто‑то выбрал идеального человека: Амадея постоянно взвешивала «за» и «против», ничего не боялась, и голос ее был обольстительно медоточив.

– Тебе не «надо отдохнуть», китайский музыкант. Наверное, врут, что ты не спишь, но даже если врут лишь отчасти, тебе не надо отдыхать так, как другим. Ты хочешь сказать, что боишься Карлуша? Он, конечно, ревнив…

Винсент чуть свел брови: он был не в настроении поддаваться на провокации. Он поднялся и встал перед ней, с неожиданным удовлетворением отметив, что она инстинктивно отодвинулась.

– Если ты пытаешься меня «соблазнить» и спрашиваешь о короле именно поэтому, то дело не в боязни, а в брезгливости, – четко выговорил он последнее слово.

Амадея снова вскочила, но на этот раз из широкого испанского рукава, подрагивая, вылетел узкий клинок. Винсент чуть виновато улыбнулся и аккуратно привлек девочку к себе. От неожиданности она опустила кинжал.

– Обиделась? – тихо проговорил он у нее над ухом. – Зря. Просто мне надо было сфокусировать тебя на мне, а не на твоем заказчике.

Ее кто‑то послал, но не объяснил, что делать. Вот ее маленькая пухлая рука с тонкими пальцами, привыкшая решать проблемы единственным способом, поползла вверх по его груди… а тем временем рука Винсента Ратленда с деловитой решительностью подняла лицо сеньориты Амадеи вверх. Гостья увидела, что он уже не улыбается, и узнала взгляд, которым он смотрел сегодня на короля: холодный и ровный.

– Как ты смеешь, – прошептала юная испанка, забыв об обоих вопросительных знаках, не понимая, на чьей стороне теперь находится преимущество, и не выпуская кинжала, упершегося острием в бок противника.

– Без особого труда, – с «подкупающей прямотой» признал Винсент, китайское прошлое которого помнило не одного нападающего с клинком, и зачастую из‑за угла. – А сейчас будет вот что. Я скажу тебе неприятную вещь, ты снова дернешься и немедленно почувствуешь укол под правой лопаткой. Знаешь, что это?

Амадея узнала, потому что вышло по сказанному. Она действительно дернулась, а стилет в придерживавшей ее спину правой руке Винсента предупреждающе кольнул ее в спину. Ей пришлось выронить кинжал. Девочка носила с собой нож не для фасона, она умела угрожать и могла защититься, она никогда не сдавалась сразу, но до смерти напугавшее ее невидимое лезвие не ушло от ее спины. Видимо, для демонстрации своих способностей оно показательно разрезало часть шнуровки у нее на талии, и Амадея дель Соль поняла: в кинжальной дуэли она проиграла. Китайскому музыканту ничего не стоит заколоть женщину, причем в спину.

– Мне больно, ты, безродный выскочка, отпус…

Винсент перехватил девчонку свободной рукой за горло и наклонился поближе. Она его раздражала, ее последняя ремарка задела его куда глубже, чем он мог бы себе признаться, а ему хотелось спокойно подумать об этой местной тьме. Вдруг какой‑то частью сознания он метнулся в Китай и немедленно вспомнил что‑то, что заставило его отпустить и шею испанской гостьи, и ее спину. Он даже толкнул ее прочь, и она отлетела на диван. Он стоял перед ней, и руки его были пусты. «Куда подевался стилет?» – подумала королевская любовница.

– Говори, что собиралась сказать, или убирайся, – наконец сформулировал Винсент и поправился: – Впрочем, нет: говори и убирайся.

– Знаешь, чем закончится, толком не начавшись, твоя музыкальная карьера, если я пожалуюсь тем, кто меня послал? – прошипела Амадея. Furia española [47] наконец проснулась в ней в полной мере, и Винсенту было одновременно интересно и смешно наблюдать за ней.

– Колесованием? Сбрасыванием в колодец инициаций в Кинта де Регалейра? – вздохнул Винсент и пошел к двери. – Ночным нападением и полетом со скалы Круц‑Альта? Пожизненным заключением в замке Иф? Галерами? Сколько стоят твои пятнадцать лет, милое личико и гладкие плечи?

Он открыл дверь и повернулся к ней, продолжая:

– Полагаешь, дороже моей музыки или знаний, привезенных из Китая?

Амадея видимо содрогнулась, но не сдалась:

– Глупый маэстро. Вот за «ту музыку», за то, что ты летаешь над землей, за то, что на тебя и только на тебя набросилась тьма с Круц‑Альта, за все то, что ты привез из Китая, тебя и колесуют, предварительно выколотив то, чем ты не готов поделиться добровольно. Да, меня прислали. Люди из Кинта де Регалейра. Поделись с ними силой. Иначе тьма с горы настигнет тебя, и не потому, что они властны над нею, а потому, что ты над ней властен. Ты и еще один человек, которого они уже погубили.

Амадея подошла к двери и остановилась. Ратленд покачал головой.

– Ну и чехарда же у тебя тут. – Он указал на ее лоб с оскорбительной усмешкой. – Ты бы записывала свои бредни, девочка Амадея, чтобы не путаться…

Дабы не утомлять читателя, заставляя его выслушивать дальнейший диалог, скажем: вечер не закончился для двух молодых людей на пороге номера, где жили Байрон и Ратленд. Амадея попыталась влепить Винсенту пощечину. Винсент поймал ее руку. Во дворец она попала спустя довольно долгое время, чем, по‑видимому, была весьма довольна, в отличие от ее негостеприимного хозяина, который провел следующее утро и день в самокритичных размышлениях о том, что все‑таки нельзя трогать вещи и женщин, принадлежащих монархам, даже если последние тебя раздражают. Сидя в королевском экипаже, он думал, не ожидают ли его в конце пути каторга, галеры и колесование? «Не все сразу, – ответил спокойный внутренний голос, – и не так скоро, Винсент Ратленд. Пока играй».

 

Концерт Габриэли

 

Концерт должен был состояться в так называемой «Лебединой зале», расписанной по потолку белыми длинношеими птицами, заключенными в перегородки‑октаэдры, – так захотела некогда одна из местных принцесс. Винсента не смущала перспектива играть под лебедями: он утешался тем, что эта птица нагружена высоким герметическим смыслом не меньше, чем змеи, крокодил или тритон[48]. Но прежде его провели в кабинет Карлуша. Сеньорита дель Соль уже не пряталась за занавеской, сидела на очередном диване в новом черно‑белом испанском наряде и в мантилье и поигрывала веером, а на Винсента из‑за королевской спины метнула огненно‑ядовитый взгляд. Молодой музыкант, помнивший о возможности подвергнуться колесованию без суда и следствия, предпочел ответить учтивым полупоклоном. Король, бледный и затянутый во фрак, процедил пару приветственных слов и повел органиста в залу.

Там Ратленда ожидали новые неожиданности. В зале, уставленном роскошной, вычурной и веселой цветастой мебелью, напоминавшей о временах, когда Португалия накапливала богатства на Востоке, стояли, почтительно вытянувшись корабельными соснами, полтора десятка представительного вида мужчин во фраках, белых пластронах, белых вечерних галстуках и масках. То были не опереточные бальные полумаски, а почти венецианские бауты, только черные. Все глаза устремились на молодого музыканта, а тот слегка завороженно обвел взглядом эту, как сказали бы сейчас, сюрреалистическую картину. Последовала минута полной тишины. Затем король отошел к столику, вынул из ящика точно такую же маску, как у приглашенных, спрятал в ней лицо и опустился в кресло. За ним, сохраняя прежнее молчание, бесшумно расселись гости. Только сейчас Винсент понял, что маски были выполнены из черненого серебра, и пожалел их носителей, вспомнив бедного иерусалимского короля Бодуэна IV[49]. Карлуш сделал приглашающий жест куда‑то к стене, и Винсент увидел, что дворец Пена и его Лебединая зала скрывают в своих недрах небольшой, но вполне сносный органчик. Это было даже лучше, чем рояль. Но почему его не предупредили? Думать об этом было некогда, да и незачем. Уже поворачиваясь к инструменту и садясь, он увидел краем глаза, что в залу проскользнул еще один человек во фраке и маске – невысокий и тонкий. Король оглянулся на опоздавшего через плечо, но ничего не сказал, а Винсент снова подумав что‑то о склонности европейцев к играм, затем унесся мыслями к тайным обществам на другом конце земли и не заметил, что уже играл и сам. В конце концов, он находился здесь именно для этого, для игры на инструментах, а не в тайны.

Что имела в виду ночная гостья? Кого они уже погубили, какого человека? Почему тьма в лесу пыталась пожрать того, кого считала своим хозяином? Почему узнала его? Икого она узнала до него? Что они об этом знают? «Надо запереть эту залу, – подумал злой шутник, уживавшийся внутри Винсента с методическим собирателем знания. – Запереть и играть, пока они не скинут дурацкие маски и не раскроют свои тайны». «Нет, – подумало вслед за этим еще одно его «я», бесстыжее и шестнадцатилетнее, – надо было сделать это с испанской девчонкой вчера ночью без всякой музыки, она бы тебе сказала все, только ты вечно ищешь пути потруднее, да и не поверил ей». В этот момент Винсент, живший по особым часам и за пару секунд успевавший унестись мыслями то ли в прошлое, то ли в будущее, дал зарок, который не нарушал потом в течение всей своей долгой жизни. Он поклялся никогда не лезть в голову людям для извлечения серьезной информации. Почему? С миром следовало играть по правилам, и эти правила он устанавливал для себя сам.

«А ведь она говорила правду», – внезапно понял Винсент и тут почувствовал за спиной нездоровую тишину. Он открыл глаза и повел мелодию к завершению. Для начала с них было достаточно. Пьеса закончилась. (Пьеса? Срочно понять, что это за пьеса! Ведь у него даже не было при себе нот.)

Как принято у органистов, Ратленд поднялся, вышел из‑за инструмента и наклонил голову. Судя по позам, после первой «пьесы» его аудитория не досчиталась по меньшей мере пятерых. Несколько масок лежали в креслах без чувств, остальные тяжело дышали. Сам король сидел, держась за горло. Опоздавшему «тайному брату», видимо из‑за худобы, пришлось хуже всех: он и вовсе сполз на пол, а маска его сбилась. Ратленд метнул взгляд на полуоткрытое лицо и увидел посиневшие губы, которые немедленно и решительно узнал – не из них ли ему надо было добыть прошлой ночью секреты Синтры? «Чёрт, – подумал он, – чёрт возьми. Когда ты научишься, наконец, соотносить силу “той музыки” и силы слушателей? Научишься концентрироваться на игре, когда играешь, а не воспринимать музыку как аккомпанемент к жизни?»

К счастью, Карлуш оказался слушателем стойким. Король подошел к портьере и что‑то сказал, открылись двери, и два дюжих камердинера с непроницаемыми лицами доверенных костоломов вынесли пострадавших прочь.

– Продолжайте, пожалуйста, маэстро, – промолвил Карлуш. Ратленд понял: идет игра на выбывание. Что ж. Король – молодец, а Винсенту пока везло.

– Джованни Габриэли, Jubilate Deo [50], – сообщил он и вернулся к органу. Теперь он вознамерился честно играть существующую музыку, а почему выбрал сейчас именно этот концерт венецианского органиста, творившего на стыке Ренессанса и барокко, не знал и сам. На вершине поросшей лесом горы Круц‑Альта почему‑то вспомнил наш герой холодные сине‑стальные воды, разделявшие материковый Китай и Макао, корабль «Дом Браганза» и порт Белен, увидел воды лагуны, окутывающей Венецию, проникающие в нее, и венецианский концерт попросился в звук сам. Пусть будет существующая музыка. Нельзя так грубо расправляться с аудиторией, особенно когда в ней находится монарх.

Карлуш держался. Он смотрел в спину органиста и спасался тем, что думал – что с ним делать? Мальчишка явно понимает, каким оружием владеет. Это не Гамельнский крысолов, он не уводит детей к берегу моря – убивает на месте. Поглядывая в зеркальные полосы, разбросанные по стенам залы, Карлуш следил за музыкантом. Хищный профиль, высокий бледный лоб, закрытые глаза, непроницаемое выражение лица. Ни блаженство, ни мука не написаны на нем, как будто он существует отдельно от рук, извлекающих из инструмента эту нечеловеческую музыку. Габриэли почему‑то дался Карлушу проще, чем первая композиция, которую он не смог узнать. Надо спросить… Почему…

…Это большая круглая комната с низким потолком, совсем плохо освещенная и полная старых сундуков. Зачем в центре стоит большой кольцеобразный стол с чадящими бурыми свечами. Почему между свечами сидят кривые фигуры в серых балахонах, а их лица закрыты личинами с гигантскими носами, из ноздрей которых торчит трава. Кто этот человек в глухой серебряной маске и черном одеянии, в кожаном дублете, ботфортах и перчатках, сидящий в центре площадки внутри стола на высоком табурете, окруженный адской коллегией инквизиторов. Почему в помещении тихо, воздух не движется, а люди говорят громче обычного. И Карлуш спрашивает:

– С какой целью приехал ты в Рэтлскар и откуда?

Раньше на этом человеке был плащ с капюшоном, закрывающим голову. Но теперь плаща на нем нет, как нет и оружия в перевязи, а каменный жернов, на котором стоит его табурет, дергается, обращая его лицом к инквизитору, задающему вопрос. Карлуш – Верховный инквизитор. Он защищает свой город от этого человека, а тот отвечает:

– Полюбоваться красивейшим и преславнейшим городом и замком во всем Уре. С Берегов. Я приехал с Четвертого Берега.

Карлуш поворачивается к соседнему инквизитору и что‑то шепчет. Тот кивает и судорожно скребет по пергаменту пером. Король уточняет:

– Это дальний путь. Акведук доходит до острова Больших песков, дальше – Пребесконечный океан, а Берега лишь за ним. Ни один человек не ступал дотоле на Акведук. Как ты перебрался через него? И зачем?

Табурет делает полный оборот и снова дергается к Верховному инквизитору. Испытуемый поправляет левый рукав, туго скрепленный заклепками из серебристого металла, и отвечает почему‑то грустно:

– Все верно. Был акведук, большие пески и всегда остается пребесконечный океан. И нас несло в большой воде… – Он вздыхает и долго молчит, не обращая внимания на растущее напряжение. – Как‑то перебрался. Волной прибило меня к Акведуку, а дальше уж верхом.

Карлуш дергается и бьет сухой ладошкой по столу. Он понимает: это не его ладонь, тяжелая и мясистая, на всякий случай он даже смотрит на нее. Может быть, поэтому он говорит дрожащим голосом:

– Сними же маску!

И тут король приходит в себя и снова украдкой смотрит в зеркало. Он встречается взглядом с органистом, и его бьет холодная дрожь.

Музыкант доиграл и сорвал овацию. В ней не участвовали еще два отключившихся слушателя – их тоже вынесли из Лебединой залы.