Глава двадцать первая 41 страница

Джаг-одхан. Карса вдруг понял, что первобытная красота этих земель пленит его сердце. Эти просторы неким трудновыразимым образом подходили ему. Теломены тоблакаи знали эти места, ходили здесь до меня. Истина, хотя он не смог бы объяснить, откуда это знает.

Он поднял меч.

— Байрот Дэлум — так я нарекаю тебя. Узри. Джаг-одхан. Такой непохожий на наши горные твердыни. Сему ветру я отдаю твоё имя — смотри, как он мчится, колышет траву, как перекатывается по холмам и деревьям. Я дарую сей земле твоё имя, Байрот Дэлум.

Тёплый ветер обдувал волнистое лезвие меча и пел жалобную песню. В траве, примерно в тысяче шагов, что-то мелькнуло. Волки со шкурой медового цвета, с длинными лапами. Карса никогда ещё не видел таких высоких волков. Он улыбнулся.

И отправился дальше.

Трава доходила ему почти до груди, землю под ногами покрывали узловатые корни. Шуршали мелкие зверьки, разбегаясь с его пути, а один раз Карса наткнулся на оленя — какой-то карликовой породы, теблору по колено. Олень со свистом, как стрела, мчался между стеблей. Но был недостаточно быстр, чтоб увернуться от клинка, и тем вечером Карса хорошо поел. Так у истоков первой крови, выпитой его мечом, стояла необходимость, а не ярость битвы. Карса задумался, не вызвало ли такое низкое начало недовольство призраков. Войдя в камень, они лишились способности разговаривать с ним, но стоило Карсе задуматься, как его воображение без труда подбирало язвительные замечания Байрота. Со сдержанной мудростью Дэлума было намного сложнее, но и стоила она гораздо больше.

Пока Карса шёл, солнце описало дугу в безоблачном небе. В сумерках он увидел на западе стада бхедеринов, а впереди, примерно в двух тысячах шагов, с гребня холма за ним следило стадо полосатых антилоп. Потом они разом повернулись и исчезли из виду.

Когда Карса добрался до гребня, где стояли антилопы, горизонт на западе пылал исполинским пожаром.

И здесь его ждала фигура.

Трава была примята небольшим кругом. Посредине стояла жаровня на треноге, в ней светились оранжевым куски не дающего дыма бхедериньего навоза. По ту сторону жаровни сидел джагат. Сгорбленный, худой до истощения, одетый в рваную кожу и шкуры, с длинными седыми волосами, пряди которых свисали на пятнистый морщинистый лоб. Глаза мужчины были цвета степной травы.

Когда Карса подошёл ближе, джагат поднял взгляд и одарил теблора то ли гримасой, то ли улыбкой, в которой сверкнули пожелтевшие клыки.

— Ты испортил оленью шкуру, тоблакай. Но я всё же возьму её, в обмен на место у огня.

— Согласен, — ответил Карса и сбросил тушку рядом с жаровней.

— Арамала говорила со мной, и я пришёл встретить тебя. Ты сослужил ей благородную службу, тоблакай.

Карса сбросил сумку и уселся на корточки перед жаровней.

— Я не храню верность т’лан имассам.

Джагат потянулся и подобрал тушку оленя. В руке сверкнул маленький нож, и старик начал надрезать шкуру над копытцами.

— Такова их благодарность: она ведь сражалась бок о бок с ними против Тиранов. Как и я, хотя мне посчастливилось сбежать — всего-то со сломанным позвоночником.

Карса хмыкнул:

— Я ищу джагского коня, а не знакомства с твоими друзьями.

— Резкие слова, — хихикнул старый джагат. — Истинный теломен тоблакай. А я и забыл — и утратил способность оценивать по достоинству. Что ж, та, к кому я отведу тебя, призовёт диких лошадей — и они придут.

— Необычное умение.

— Да, и только она им владеет, ибо, по большому счету, её рука и воля произвели их на свет.

— А, так она скотовод.

— В некотором роде, — дружелюбно кивнул джагат и принялся сдирать с оленя шкуру. — Те немногие из моих павших родичей, кто ещё жив, будут весьма рады этой шкуре, хоть она и попорчена твоим ужасным каменным мечом. Олени ара быстрые и хитрые. Они никогда не ходят дважды по одному следу. Ха, они вообще не оставляют следов! И потому их невозможно подстеречь. И ловушки бесполезны. А если за ними погнаться, куда они направятся? Прямо в стадо бедеринов, вот куда, прямо им под брюхо. Хитрые, верно говорю. Очень хитрые.

— Я Карса Орлонг из уридов…

— Да-да, я знаю. Из далёкого Генабакиса. Мало отличаешься от моих падших родичей, джагов. Не ведаешь своей великой и благородной истории…

— Нынче я не так невежественен, как прежде.

— Хорошо. Меня зовут Киннигиг, и теперь твоё невежество отступило ещё на шаг.

— Это имя ничего не говорит мне, — пожал плечами Карса.

— Конечно, ведь оно моё. Ходила ли обо мне дурная слава? Нет, хотя когда-то я хотел её заслужить. Ну, миг-другой, не больше. Но потом передумал. Ты, Карса Орлонг, обречён на дурную славу. Возможно, ты уже заслужил её, там, в своих родных землях.

— Не думаю. Меня наверняка считают мёртвым, и ни одно из моих деяний неизвестно семье или племени.

Киннигиг отрезал заднюю ногу оленя и бросил её в огонь. Из шипящего, плюющегося пламени выросло облако дыма.

— Ты можешь так думать, но я бы всё равно поставил на обратное. Слова странствуют, не замечая границ. В день, когда ты вернёшься, сам увидишь.

— Меня не волнует слава, — сказал Карса. — Когда-то волновала…

— А потом?

— Я передумал.

Киннигиг вновь рассмеялся, на этот раз громче:

— Мой юный друг, я принёс вино. Вон в том сундуке, да, вон там.

Карса встал и подошёл к указанному месту. Сундук был массивным, из толстых досок, окованных железом; серьёзное испытание даже для Карсы, пожелай он его поднять.

— К этой штуковине должны прилагаться колёса и упряжка быков, — пробормотал теблор, присев на корточки. — Как тебе удалось притащить его сюда?

— Я его не тащил. Это он притащил меня.

Игры со словами. Карса нахмурился и поднял крышку.

Посредине стоял одинокий хрустальный графин, рядом с ним — пара надколотых глиняных чаш. Темно-красное вино светилось сквозь прозрачный хрусталь, придавая внутренней поверхности сундука оттенок тёплого заката. Карса уставился внутрь и хмыкнул.

— Да, теперь вижу. Ты вполне поместишься здесь, если свернёшься в клубок. Ты, вино и жаровня…

— Жаровня! Вот это было бы горячее путешествие!

Теблор сильнее нахмурился:

— Погашенная, конечно.

— А, ну да, конечно. Тогда перестань таращиться и налей нам вина. Мне нужно перевернуть мясо.

Карса полез внутрь, но тут же отдёрнул руку.

— Там же холодно!

— Я предпочитаю вино охлаждённым, даже красное. По правде говоря, я предпочитаю охлаждённым вообще всё.

Теблор скривился, но достал графин и чаши.

— Должно быть, кто-то привёз тебя сюда.

— Только если поверишь всему, что я говорю. И всему, что ты видишь, Карса Орлонг. Армия т’лан имассов прошла здесь, и не так уж давно. Нашли они меня? Нет. Почему? Я спрятался в своём сундуке, конечно. Нашли они сундук? Нет, потому что он был камнем. Заметили ли они камень? Возможно. Но ведь это был просто камень. Сейчас я знаю, о чём ты думаешь, и это безупречно верные мысли. Колдовство, о котором я говорю, — это не Омтоз Феллак. Но с чего бы мне использовать Омтоз Феллак, если за этим самым запахом и охотятся т’лан имассы. Ну уж нет. А разве есть какой-то космический закон, запрещающий джагатам пользоваться иными чарами? Я читал сотни тысяч ночных небес и видел написанное там — о, множество других законов, но ничего похожего на этот, ни буквой, ни духом. И это избавляет нас от нужды искать кровавого правосудия форкрул ассейлов — а, уж поверь мне, их приговор всегда кровав. Редко кто-то остаётся доволен. А ещё реже кто-то остаётся в живых. Есть ли тут справедливость, я тебя спрашиваю? О да, пожалуй, наичистейшая справедливость. В любой день обиженный и обидчик могут поменяться ролями и влезть в чужую шкуру. И речь не идёт о правом и неправом, честно говоря, вопрос только в том, кто меньше неправ. Улавливаешь?..

— Я улавливаю, — оборвал его Карса, — запах горелого мяса.

— Ах, да. Редки мгновения моей словоохотливости…

— Вот бы не сказал.

— …чего нельзя сказать о мясе. Конечно, не сказал бы, мы ведь только что познакомились. Но уверяю тебя, у меня мало возможностей поговорить…

— В сундуке-то.

Киннигиг ухмыльнулся:

— Именно. Ты ухватил самую суть. Именно. Истинный теломен тоблакай.

Карса протянул джагату чашу с вином:

— Увы, оно немного согрелось у меня в руке.

— Я стерплю сей недостаток, благодарю тебя. Вот, займись-ка оленем. Уголь полезен для тебя, ты знал об этом? Очищает желудок и кишки, сбивает с толку червей, красит твои экскременты в чёрный цвет. Чёрный, как у лесного медведя. Рекомендовано, если тебя преследуют, поскольку обманет большинство, исключая тех, кто занимается исследованием экскрементов, разумеется.

— А бывают такие люди?

— Понятия не имею. Я редко вылезаю наружу. Гордые империи, рождённые, чтобы пасть, — там, за Джаг-одханом? Напыщенность, перхающая пылью, нескончаемый круговорот этих короткоживущих созданий. Я не скорблю о собственном невежестве. Да и с чего бы? Не знать, что я пропустил, означает, что я не пропустил того, о чем не знаю. Как бы я мог? Понимаешь? Арамала вечно стремится к подобному бессмысленному знанию — и посмотри, куда это её привело. То же и с Фирлис, с которой ты завтра познакомишься. Она не может выглянуть за листья, что находятся перед её лицом, однако вечно стремится это сделать, будто обширный вид даёт нечто большее, чем просто ползущий жучок времени. Империи, Троны, тираны и освободители, сотни тысяч томов, заполненных версиями одних и тех же вопросов, задаваемых снова и снова. Дают ли ответы обещанное утешение? Думаю, нет. Держи, Карса Орлонг, поджарь ещё мяса и налей мне ещё вина — ты же видишь, графин никогда не пустеет. Хитро, правда? Эй, на чём я остановился?

— Ты редко вылезаешь наружу.

— Именно. Гордые империи, рождённые, чтобы пасть, — там, за Джаг-одханом? Напыщенность, перхающая…

Карса прищурился на Джаг-одхан, потом потянулся за вином.

 

На вершине холма, примыкавшего к другому холму, побольше, стояло одинокое дерево. Укрытое от ветров, дерево выросло огромным, с тонкой и потрескавшейся корой, напоминавшей кожу, которая не в силах сдержать могучую мускулатуру. Из массивного узловатого ствола торчали ветви толщиной с бедро Карсы. Верхняя треть была густо покрыта листьями, образуя широкий плотный навес пыльно-зелёного цвета.

— Выглядит старым, верно? — заметил Киннигиг, пока они карабкались к дереву; скрюченный джагат двигался в основном боком. — Ты даже не подозреваешь, насколько оно старое, мой юный друг. Даже не подозреваешь. Я не смею открыть тебе правду о его древности. Видел ли ты раньше ему подобное? Думаю, нет. Возможно, напоминает гульдиндху, какие можно встретить в одханах. Ну да, напоминает, как ранаг — козла. И дело здесь отнюдь не в высоте. Нет, на самом деле речь о древности. Это дерево — старейшина вида. Было ростком, когда внутреннее море высвистывало свои солёные вздохи над этими землями. Десятки тысяч лет, думаешь ты? Нет. Сотни тысяч. Некогда, Карса Орлонг, такие деревья преобладали в большей части мира. Но все создания знают своё время, и когда оно выходит, они исчезают…

— Однако это не исчезло.

— Поразительное наблюдение, острый ум. А почему, спросишь ты?

— Не стану утруждаться, поскольку ты в любом случае мне расскажешь.

— Ну, разумеется, расскажу, поскольку я от природы склонен приносить пользу. Причина, мой юный друг, скоро станет очевидной.

Они вскарабкались по последнему склону и вылезли на ровную площадку. Трава в тени дерева не росла, и земля была голой. Дерево и все его ветви, как разглядел сейчас Карса, укутывала паутина, которая выглядела полупрозрачной; даже в тех местах, где была гуще всего, её выдавали только слабые мерцающие отблески. А из-под этого блестящего покрова на Карсу смотрело лицо джагатки.

— Фирлис, — сказал Киннигиг, — это тот парень, о котором говорила Арамала, тот, что ищет достойного коня.

Фрагменты тела джагатской женщины выступали из ствола, а значит, дерево и впрямь выросло вокруг неё. Тем не менее одна ветвь выходила прямо за её правой ключицей и соединялась со стволом у головы женщины.

— Должен ли я поведать ему твою историю, Фирлис? Ну конечно, должен, хотя бы ради её примечательности.

Её голос не исходил изо рта, но звучал, плавно и мягко, прямо в голове Карсы.

— Ну конечно, должен, Киннигиг. Твоя природа не позволяет оставить слово невысказанным.

Карса улыбнулся: нежность, с которой говорила женщина, сглаживала все острые грани её слов.

— Мой друг, теломен тоблакай, это самая необычная история, истинное толкование которой лежит вне наших способностей, — начал Киннигиг, усевшись на каменистую землю и скрестив ноги. — Дорогая Фирлис была ребенком — даже младенцем, всё ещё сосущим материнскую грудь, — когда на них напала банда т’лан имассов. Её мать убили, а с Фирлис поступили по их обычаю — насадили на копьё, а копьё воткнули в землю. Никто не мог предсказать то, что последует, ни джагаты, ни т’лан имассы, — ибо было это беспримерно. Копьё, вырезанное из местного дерева, вобрало в себя из жизненных сил Фирлис всё, что могло, — и так возродилось. Корни ухватились за землю, вновь выросли ветки и листья, а взамен дерево поделилось с Фирлис своими жизненными силами. И так, вместе, они выросли, избегнув погибели. Фирлис обновляет дерево, дерево обновляет Фирлис.

Карса воткнул меч в землю и опёрся о него.

— И при этом она создатель джагских коней.

— Ничтожная роль, Карса Орлонг. От моей крови проистекает их долговечность. Джагские лошади нечасто приносят потомство, слишком редко, чтобы расплодиться или хотя бы поддержать свой род, не живи они так долго.

— Я знаю. Теблоры — мой народ, что живёт в горах северного Генабакиса, — разводят стада коней той же породы.

— Если так, я рада. В Джаг-одхане на них охотятся, и они вымирают.

— Охотятся? Кто?

— Твои дальние родичи, теломен тоблакай. Трелли.

Карса на мгновение умолк, затем нахмурился:

— Такие, как некий Маппо?

— Да, именно. Маппо Коротышка, который путешествует с Икарием. Икарием, который носит стрелы, сделанные из моих ветвей. Который, всякий раз приходя ко мне, ничего не помнит о предыдущих встречах. Который раз за разом просит мою сердцевину, чтобы он мог изготовить из неё механизм для измерения времени, поскольку только моя сердцевина и может пережить все прочие его сооружения.

— И ты оказала ему услугу? — спросил Карса.

— Нет, это убило бы меня. Взамен я торгуюсь. Сильный стержень для лука. Ветви для стрел.

— Значит, ты не способна защитить себя?

— Карса Орлонг, никто не способен защититься от Икария.

Теблорский воин хмыкнул:

— Я уже повздорил с Икарием, и ни один из нас не победил.

Он хлопнул по каменному мечу.

— Тогда моё оружие было деревянным, но теперь я ношу это. В следующий раз, когда мы встретимся, Икария не спасёт даже коварство Маппо Коротышки.

Оба джагата надолго замолчали, и Карса, увидев, как на лице Фирлис отразилась тревога, понял, что джагатка разговаривает с Киннигигом. Взгляд охряных глаз метнулся к теблору, затем вновь ушёл в сторону.

Наконец Киннигиг испустил долгий вздох и сказал:

— Карса Орлонг, сейчас она призывает ближайший табун — единственный известный ей табун, который достаточно близко и откликнется на первый же зов. Она надеялась на большее — вот доказательство того, как мало осталось джагских коней.

— Сколько голов в этом табуне?

— Не могу сказать, Карса Орлонг. Как правило, их не больше десятка. Те, что сейчас идут к нам, возможно, последние лошади в Джаг-одхане.

Карса резко поднял взгляд: вдали послышался стук копыт, от которого подрагивала земля.

— Думаю, их больше десятка, — пробормотал он.

Киннигиг, морщась от усилий, выпрямился.

Какое-то движение внизу. Карса обернулся.

Земля содрогнулась, громовой рёв доносился сейчас со всех сторон. Дерево за спиной Карсы тряслось, будто от налетевшей бури. Разумом теблор услышал, как вскрикнула Фирлис.

Коней были сотни. Серые, словно железо, много крупнее тех, что выращивало племя Карсы. Быстрые, встряхивающие чёрными гривами. Жеребцы вскидывают головы и брыкаются, чтобы расчистить себе место. Кобылы с широкими спинами, рядом бегут жеребята.

Их не сотни — тысячи.

В воздухе стояла пыль, ветер поднимал её и закручивал спиралями, будто собираясь бросить вызов самому Вихрю.

Масса диких лошадей покрыла холм, и гром внезапно стих. Все животные замерли, собравшись в широкий железный круг и обратившись головами к центру. Наступила тишина, и только пылевое облако кружилось, уносимое ветром.

Карса вновь обернулся к дереву.

— Похоже, Фирлис, тебе не стоит беспокоиться, что они исчезнут. Я никогда ещё не видел стольких жеребят и однолетков. Не говоря уж о табуне таких размеров. Должно быть, тут десять или пятнадцать тысяч голов — мы даже не можем разглядеть всех.

Похоже, Фирлис была не в силах ответить. Ветви всё ещё тряслись, подрагивали в горячем воздухе.

— Ты говоришь правду, Карса Орлонг, — прохрипел Киннигиг, с пугающей напряжённостью глядя на теломена тоблакая. — Табуны собрались вместе — и некоторые пришли издалёка, отвечая на зов. Но не на зов Фирлис. Нет, не в ответ на её зов. А в ответ на твой, Карса Орлонг. И на это ответа у нас нет. Но теперь ты должен выбрать.

Карса кивнул и принялся разглядывать коней.

— Карса Орлонг, ты упоминал о деревянном оружии. Из какого оно было дерева?

— Железное дерево, единственный оставшийся мне выбор. В моей стране мы пользуемся кровь-деревом.

— И кровь-маслом?

— Да.

— Втёртое в дерево. Кровь-масло, впитавшееся в твои руки. Они чувствуют его запах, Карса Орлонг…

— Но у меня его нет.

— Не у тебя. В тебе. Оно течёт в твоих жилах, Карса Орлонг. Кровь-дерево не растёт в Джаг-одхане уже десятки тысяч лет. Но эти лошади помнят. А теперь ты должен выбрать.

— Кровь-дерево и кровь-масло, — произнёс Киннигиг. — Фирлис, этого объяснения недостаточно.

— Да, верно. Но иного у меня нет.

Карса оставил их спорить и, воткнув меч в землю, спустился к ждущим лошадям. При его приближении жеребцы начали трясти головами, и теблор улыбнулся — осторожно, не показывая зубы, зная, что кони считают его хищником, а себя — добычей. Хотя они могут легко убить меня. Против стольких у меня не будет ни единого шанса. Он заметил одного жеребца, явно доминирующего, судя по занятому им обширному пространству и вызывающим ударам копытами, и прошёл мимо, пробормотав:

— Не ты, гордец. Ты нужен стаду больше, чем мне.

Карса приметил другого жеребца, только вошедшего в зрелый возраст, и двинулся к нему. Он шёл неторопливо и под таким углом, чтобы конь его видел.

У этого жеребца грива и хвост были белыми, а не чёрными. Длинные ноги, по гладкой шкуре пробегала рябь, когда сокращались мышцы. Серые глаза.

Карса остановился в шаге от него. Медленно вытянул правую руку, пока кончики пальцев не легли на подрагивающую переносицу коня. Потом начал усиливать давление. Жеребец противился, отступил на шаг. Карса надавил сильнее, испытывая гибкость шеи. Ещё сильнее, шея гнулась, пока подбородок коня едва не улёгся на грудь.

Потом Карса перестал давить, но не убрал руку, ожидая, чтобы жеребец медленно выпрямил шею.

— Я нарекаю тебя Ущербом, — прошептал он.

Карса медленно вёл рукой по морде жеребца, пока ладонь не оказалась под его подбородком, а потом неторопливо пошёл вперёд, выводя коня из стада.

Доминирующий жеребец заржал, и стадо мгновенно пришло в движение. Они помчались наружу, рассыпаясь на маленькие группы, с грохотом проносясь по высокой траве. Огибая двойной холм, с запада и юга, вновь исчезая в сердце Джаг-одхана.

Ущерб перестал вздрагивать. Конь примерился к шагу Карсы, и оба они двинулись по склону холма.

Когда Карса добрался до вершины, сзади заговорил Киннигиг:

— Даже джагат не смог бы так успокоить джагского коня, как это сделал ты, Карса Орлонг. Да, вы, теблоры, воистину теломены тоблакаи, но ты — особый среди своих сородичей. Теломены тоблакаи — конные воины. Я и не думал, что такое возможно. Карса Орлонг, почему теблоры не покорили весь Генабакис?

Карса обернулся к джагату:

— Однажды, Киннигиг, мы его покорим.

— И именно ты поведёшь их?

— Да.

— Тогда мы узрели рождение дурной славы.

Карса встал рядом с Ущербом и пробежал рукой по его гибкой шее. Узрели? Да, вы узрели. Однако вы и представить не можете, что́ сотворю я, Карса Орлонг.

Никто не может.

 

Киннигиг сидел в тени дерева, содержащего Фирлис, и тихонько напевал. Близились сумерки. Теломен тоблакай ушёл вместе со своим новым конём. Он запрыгнул жеребцу на спину и ускакал, не нуждаясь ни в седле, ни даже в поводьях. Стада исчезли, и степные просторы вновь опустели.

Сгорбленный джагат достал завёрнутый кусок мяса оленя ара, зажаренного прошлым вечером, и принялся нарезать его мелкими кусками.

— Подарок для тебя, дорогая сестра.

— Вижу, — ответила она. — Убитый тем каменным мечом?

— Да.

— Тогда это щедрый дар, чтобы напитать мой дух.

Киннигиг кивнул и небрежно махнул ножом:

— Ты хорошо сделала, сокрыв руины.

— Фундаменты уцелели, разумеется. Стены Дома. Опорные камни по углам двора — всё скрыто под моим покровом из почвы.

— Глупый, невнимательный т’лан имасс. Воткнуть копьё в землю Дома Азатов.

— Киннигиг, что они знают о Домах? Существа из пещер и юрт. Кроме того, он уже умирал, и не первый год. Смертельно раненный. Ох, Икарий стоял на коленях, когда наконец нанёс смертельный удар, неистовствуя в безумии. И не воспользуйся его спутник-тоблакай возможностью, чтобы ударить и оглушить его…

— Он бы освободил своего отца, — кивнул Киннигиг с набитым ртом.

Затем встал и подошёл к дереву.

— Вот, сестра, — сказал он, протягивая ей кусочек.

— Подгорел.

— Сомневаюсь, что ты управилась бы лучше.

— Верно. Давай, протолкни его глубже, я не кусаюсь.

— Моя дорогая, ты не можешь кусаться. Кстати, я оценил иронию — отец Икария не имел ни малейшего желания спасаться. И так Дом умер, ослабляя ткань…

— Достаточно, чтобы Путь разорвался. Ещё, пожалуйста, — ты ешь больше, чем я.

— Жадная сучка. Итак, Карса Орлонг… удивил нас.

— Сомневаюсь, брат, что мы первыми недооценили этого молодого воина.

— Вероятно. Равно как и то, что не мы будем последними.

— Киннигиг, ты чувствуешь дух шестерых т’лан имассов? Они болтаются там, за скрытыми стенами двора.

— О да. Они теперь слуги Увечного бога, бедняги. Они что-то ему да расскажут, так я думаю…

— Кому? Увечному богу?

— Нет. Карсе Орлонгу. Они владеют знаниями, посредством которых желают управлять теломеном тоблакаем — но не смеют приблизиться. Подозреваю, их страшит присутствие Дома.

— Нет, он мёртв — всё, оставшееся от его жизненной силы, ушло в копьё. Не Дом, брат, но сам Карса Орлонг — вот кого они страшатся.

— Ага, — улыбнулся Киннигиг и протолкнул ещё один кусочек мяса в деревянный рот Фирлис, где он исчез, провалился в полость; там он сгниёт и снабдит дерево питательными веществами. — Выходит, эти имассы не так уж и глупы.

 

Книга четвёртая

Дом цепей

Ты запер двери,

Забрал решётками окна

Во внешний мир,

Каждый портал запечатал

И теперь видишь то,

Чего ты страшился, —

Пришли убийцы,

И они уже в Доме.

Таланбал. Дом

 

Глава восемнадцатая

По наковальне Святой Рараку пламенем билась ярость богини Вихря.

Шли легионы в пепле крови, выжженной солнечным оком, войска холодного железа.

Там, в высохшей гавани мёртвого города, где армии собирались на битву, Худ шёл по обречённой земле, по которой ступал уже столько раз.

Рыбак. Разделённое сердце

Она ползком пробиралась вдоль аккуратно уложенных обтёсанных камней, к самому краю котлована — зная, в какой ярости будет мать, когда увидит испорченную одежду, — и наконец добралась до места, откуда могла видеть сестру.

Тавора забрала игрушечных солдатиков брата, вырезанных из рога и кости, и устроила среди обломков разрушенной стены поместья, которую чинили работники, миниатюрное сражение.

Только много позже Фелисина узнала, что её девятилетняя сестра воссоздавала конкретную битву, извлечённую из исторических трудов, — столкновение вековой давности между Антанской армией и восставшим Домом К’азз Д’Аворе. Битва, которая закончилась уничтожением сил изменнической благородной семьи и покорением Д’Аворе. И что, взяв на себя роль герцога Кенуссена Д’Аворе, сестра перебирает все возможные тактические решения, ведущие к победе его армии. Застрявшей волею стечения неудачных обстоятельств в долине с крутыми склонами, безнадежно уступающей противнику числом. Военные историки единодушно соглашались, что такая победа невозможна.

Фелисина так и не узнала, преуспела ли её сестра там, где Кенуссен Д’Аворе — общепризнанный военный гений — потерпел неудачу. Её слежка стала привычкой, увлечение холодной, равнодушной Таворы — одержимостью. Фелисине казалось, что её сестра никогда не была ребёнком, никогда не умела просто играть. Она шагнула в тень брата и стремилась лишь остаться там, а когда Ганоэса отправили учиться, Тавора чуть заметно преобразилась. Казалось, будто выйдя из тени Ганоэса, она сама превратилась в его тень, отрезанную и неприкаянную.

Но в те давние годы такие мысли не посещали Фелисину. Её одержимость Таворой существовала, но источник этой одержимости оставался неопределённым, как это свойственно детям.

Клеймо смысла всегда приходит потом, подобно взмахам кисти, сметающей пыль с резного камня.

 

У самого края разрушенного города, на южной стороне, земля резко спускалась туда, где некогда были ступени илистой глины, расходящиеся веером по старому ложу гавани. Столетия палящего солнца отвердили эти изгибы, превратив их в широкие твёрдые скаты.

Ша’ик стояла у внешней части самого большого из этих древних вееров, тысячелетия назад рождённых умирающим морем, и пыталась увидеть в лежавшей перед ней плоской чаше поле битвы. Напротив, в четырёх тысячах шагов от неё, вздымались зазубренные остатки кораллового острова, а над ними ревел Вихрь. Колдовская буря срезала с островов внушительную мантию песка, некогда их укрывавшую. Оставшийся хребет мало способствовал тому, чтобы собрать и выстроить легионы. Встать толком негде, строй не удержать. Острова широкой дугой прикрывали подступы с юга. На востоке был крутой откос, разлом, где земля резко спускалась на восемьдесят с лишним саженей к соляной равнине — бывшему ложу глубочайшего из внутренних морей. Разлом расширялся к юго-западу, на другой стороне островов-рифов, образуя бесконечный на вид бассейн южной части Рараку. К западу лежали дюны, глубокий и мягкий песок, вылепленный ветром и изобилующий зыбунами.

Она соберёт свои силы на этом краю и выстроит, чтобы удерживать семь основных подъёмов. Конные лучники Матока на флангах, тяжёлая пехота Корболо Дэма — элитное ядро «Живодёров» — на внешней стороне каждого подъёма. Конные копейщики и кавалерия останутся сзади в качестве заслонов до минуты, когда малазанцы откатятся по крутым склонам и прозвучит приказ наступать.

Так, во всяком случае, объяснял Корболо Дэм — она немного сомневалась в правильной последовательности. Но похоже, несмотря на численное преимущество, напанец искал хорошую оборонительную позицию. Он стремился испытать свою тяжёлую пехоту и ударные отряды, выставив их против аналогичных малазанских подразделений. Поскольку Тавора движется им навстречу, целесообразно выбрать поле боя как можно ближе к этим скатам. И преимущество будет полностью на стороне Воинства Апокалипсиса.

Тавора вновь оказалась герцогом Кенуссеном Д’Авором в Ибиларском ущелье.

Несмотря на жару, Ша’ик вдруг стало зябко, и она запахнула овечий плащ. Она посмотрела туда, где ждали Маток и десяток телохранителей, осмотрительно державшихся поодаль, но на таком расстоянии, чтобы за пару ударов сердца оказаться рядом. Ша’ик не представляла, почему неразговорчивый военачальник так боится, что её могут убить, — однако не возражала. После того как ушёл Тоблакай, а Леом отправился куда-то на юг, Маток взял на себя роль её защитника. Что ж, неплохо, хотя Ша’ик не думала, что Тавора попытается подослать к ней убийц, — невозможно нарушить Вихрь богини и остаться незамеченным. Даже пятерня Когтей не способна скрытно пройти сквозь многослойные барьеры — и неважно, каким Путём они воспользуются.

Потому что сам барьер определяет Путь. Путь, который незримой кожей лежит на Священной пустыне. И этот отхваченный обрывок уже не кусок целого, он сам стал целым. И сила его растёт. Пока в один прекрасный день, совсем скоро, он не потребует собственного места в Колоде Драконов. Как Дом Цепей. Новый Дом, Дом Вихря.

Вскормленный пролитой кровью армии, что будет уничтожена.

А когда она преклонит передо мной колени… что тогда? Дорогая сестрица, сломленная и склонённая, покрытая пылью и куда более тёмными потёками, а её легионы лежат разбитыми, стали пищей для плащовок и стервятников, — следует ли мне тогда снять шлем? Показать ей в ту самую минуту своё лицо?

Мы забрали себе эту войну. Отняли у повстанцев, у Императрицы и Малазанской империи. Даже у самой богини Вихря. Тавора, мы заменили собой, ты и я, Дриджну и Книгу Апокалипсиса — заменили нашим собственным, личным апокалипсисом. Кровь семьи — и ничего больше. И тогда мир, Тавора, — едва я сниму шлем и увижу, что ты узнала меня, — мир, твой мир, качнётся у тебя под ногами.