Христос не страдал душевно

Но ведь мы, христиане, верим в то, что Христос не только истинный человек, но и истинный Бог. В Нем сошлись в одно целое две природы, человеческая и божественная. Как мы уже заметили, такое единство практически никак не повлияло на Его тело. Но зато почти все наши богословы утверждают, что у Него не было при этом человеческой души. То есть с душою происходит все ровно наоборот. Его душа уже была полностью во славе. Он все знал заранее. Он все видел. Он был Богом, а значит, был совершенно свят, а значит, мог содрогаться от того, что не совершенно, что не совсем чисто, содрогаться от малейшего компромисса, от малейшей слабости. При таких условиях, как вы уже поняли, богословие, которое я начал вам тут излагать, совершенно невозможно. Оно может показаться даже кощунственным. Искушенный Бог? И кто же Его искушал? Бога, Бесконечность, Абсолют, искушает кто‑то из твари, Им же самим и сотворенной. Это просто смешно. Он, абсолютная щедрость, совершенная и безусловная Любовь, как можно Его искушать попыткой сохранить хоть что‑то для самого Себя.

И все же, даже Евангелия говорят об искушениях Христа. Сначала, после Крещения, в пустыне. Но там, конечно, искушение еще не могло быть слишком глубоким, зайти слишком далеко. Тут я согласен, что этот рассказ имеет скорее символическую ценность. Апостолов, естественно, в этот момент еще не было со Христом. Они могли об этом узнать лишь позднее из нескольких слов, оброненных самим Христом, и истолкованных ими на свой манер. Но этот рассказ, конечно, стал символом настоящей тайны. Это не просто педагогический рассказ, дающий нам хороший пример. Это возможность заметить сквозь символы то, чем должна была стать тайна жизни Христовой. Мистики, как мы увидим дальше, это поняли. То же самое можно сказать и о трех других искушениях Христа, на закате Его жизни, в Гефсиманском саду. Все попытки ослабить смысл того, что там происходило, не доходят до сердцевины тайны Христа, бьют мимо. А именно этим и занимаются наши богословы. По Фоме Аквинскому, Христос в этот момент мог лишь начать печалиться, начать грустить, чтобы затем быстро преодолеть печаль и грусть[323].

Даже крестная жертва здесь предстает в ослабленном виде. Потому что осталась только физическая боль, но и она не задевает душу Христа. Даже св. Фома Аквинский утверждает, что «душа Христа была в славе с самого момента Его зачатия, благодаря совершенной радости божественности»[324]. В этой фразе вроде бы нет ничего особенного, но на самом деле из нее вырастает целая богословская конструкция, в которую закралась ошибка: тут выходит, что Христос радовался всегда, даже в Гефсиманском саду, даже на Кресте, что Он наслаждался «блаженным видением», то есть блаженством вечной жизни. И тогда непонятно, как же страдание могло глубоко Его задеть. Но самое странное тут то, что ведь, как подразумевается, именно это страдание и стало для Отца той компенсацией, что была необходима ради нашего прощения. В 1943 папа Пий XII еще раз призвал всех католических богословов признать и защитить веру в блаженство Христа, присущее Ему с самого момента Зачатия[325]. Правда, энциклику обычно ценят лишь на протяжении жизни издавшего ее папы. Иногда это, оказывается, не так уж и плохо. После смерти Пия XII это мнение уже никто больше не отстаивает.

Тут, кстати, стоит заметить, насколько далеко расходятся в римском католичестве официальная теология и народное благочестие. Поскольку в то же самое время продолжает расти количество «благочестивых упражнений», призывающих верных к размышлению над страданиями Христа. Лишний раз народное благочестие оказалось тут глубже интеллектуальной эквилибристики богословов. Психология людей, носящих стигматы, вырастает как раз из такого, так называемого народного, благочестия. Эти люди страдали подлинно, и телом, и душою.