Герасимова Стася Афанасьевна

1925 г.р., ур. д. Лиховня (Белоруссия), проживает в г. Обнинске Калужской области

 

Родилась я в красивой белорусской деревушке, уютно расположившейся возле речки и окруженной со всех сторон сосновыми лесами. Название она носила Лиховня и, видимо, не зря. Много лихолетий пронеслось над ней, не одну войну пережила. Но Чернобыль накрыл ее своим крылом, и не стало деревни. Были вырыты глубокие ямы, столкнули туда бульдозерами дома, засыпали желтым песком. Теперь там только речушка среди песков, да великолепные стройные сосны, высоченные – неба не видно.

А в июле 1941 года мне едва исполнилось 15 лет, когда война подошла к нашему краю. Зимой у нас уже вовсю хозяйничали немцы. Лиховня находилась в 20 км от районного центра Наровля. Немцы расположились там, но и мы с первых дней установления немецкой власти почувствовали, что такое война.

Первое потрясение я испытала, как и все мои земляки, когда немцы, придя к власти, стали уничтожать евреев. У нас в деревне одна девушка вышла замуж за еврея, к началу войны у них было трое детей: 5‑ти лет, 3‑х лет и одного года. Белорусы очень трудолюбивый народ, много у нас жило и поляков и русских. А в Жаровле, куда переехала девушка из нашей деревни с семьей жить, проживало много евреев. Ее муж ушел на фронт, просил ее уехать от беды в глубинку России, что делали многие евреи. Но с детьми она вернулась в Лиховню к маме. Как же четко и резко война расставила людей по своим местам. Кто погибал за Родину, кто сражался и поднимал других на борьбу с врагом, а кто и всплыл на грязной волне в обличьи полицаев и предателей. Эти‑то и объезжали знакомые им с детства места, вылавливая, выслеживая евреев и партизан. Выследили они и нашу женщину с детьми, хотя она где только ни пряталась: в погребе, на чердаке, в хлеву. Схватили ее с детьми зимой, побросали раздетыми в сани, избили палками в кровь. Помню, как сильно плакал старший мальчик и умолял не бить его. Сани далеко не уехали, остановились. Один полицай брал ребенка за ногу, подбрасывал, другой на лету расстреливал. Так всех и расстреляли. Мать бежала за санями, она страшно кричала, плакала, рвала волосы на себе, а потом просила уже убить ее. Но полицаи не убили, бросили в снег – не еврейка. Убили еще и старенькую еврейку из нашей деревни, у которой все родственники давно разъехались.

В Наровле зверств больше было, потому что городок, народу больше проживало. Там евреев согнали на замерзший пруд. Заставили бить стекла на лед, разули их и гоняли, гоняли пока пруд не стал красным от крови. Других жителей сгоняли и заставляли смотреть на это. Евреев расстреляли.

Уже много десятков лет прошло с той поры, а все страшные картины так ярко встают перед глазами, и так же, как и тогда, ужас и боль в сердце. За год, что я провела на родной земле в военное время много горя, слез пришлось увидеть. Полицаи с немцами часто наезжали расстреливать партизанских связных, родных партизан. Полицаи бросали детей в колодцы, вешали детей. Или, когда ловили партизан, сгибали верхушки двух берез и привязывали партизана за ноги. Сгоняли всю деревню смотреть. Человека то отпускали, то поднимали, умирал он в страшных мучениях. Или загоняли людей в сарай, обливали бензином и поджигали. Кто пытался выскочить, добивали из пулемета. Партизанских отрядов в Белоруссии было много, и погибло тогда очень много людей.

Заканчивался 1941 год, когда немцы первый раз начали угонять молодежь в Германию. Прослышав об этом, мы – девочки, которые были всей молодежью в деревне, поразбегались по дальним деревушкам. Я убежала за 80 километров в Хойницкий район к сестре. Но душа болела за стариков‑родителей, которые остались одни. Вернулась в Лиховню. Некоторое время было спокойно. А летом 1942 года снова начались угоны. И теперь уже нас, беглянок, предупредили, что если еще раз убежим, перестреляют родителей. Отвечал перед немцами за угон староста. Как же я его упрашивала оставить меня дома: «Корову отдам, все, что в хате есть, возьмите, только оставьте дома». Но он ответил: «Что нам захочется, мы и сами заберем, но если убежишь, на другой день родители будут висеть на дереве».

Угоняли нас, молоденьких шестнадцатилетних девочек, провожали всей деревней, плакали и прощались навсегда. В Наровле нас посадили в телячьи вагоны. В поезде было очень много девчат, так было тесно, что мы могли только стоять. Когда сильно уставали, то садились или ложились на ноги стоящим. Сутки ехали без единой остановки. И вот поезд останавливается в чистом поле. Открыли двери, велели выйти, оправиться. Вышли, видим – ряд пулеметчиков вдоль поезда, но после суточной езды не до стеснения было. А вдоль состава над нами летают два немецких самолета – сопровождение. Это потому, что, когда угоняли предыдущие партии в Германию, нашлось немало смельчаков, которые выламывали пол в вагонах и выпадали на шпалы, убегали.

Уже не помню, сколько времени нас везли. Прибыли в Германию. Остановились в каком‑то городе. Нас загнали в баню на дезинфекцию, одежду – тоже на дезинфекцию. И уж потом привезли на распределительный пункт, откуда нас разбирали, как скот, кого куда. Кто попадал к фермерам, кто в лагеря. Из нас, белорусов, выбрали человек 50 девочек, в том числе и меня, и увезли в Мюнхен, в лагерь, который находился на окраине города, на улице Вайер‑Брюнер. Потом мы узнали и другие улицы: Людвигштрассе, Гофманштрассе, пл. Марии. Красивый город, но не для нас. Для нас – лагерные бараки за колючей проволокой в несколько рядов. Очень запомнился первый ужин, потом уже привычным стало – принесли 30‑литровую кастрюлю воды и на дне лежали ровно пять картофелин. Вечером раздали 100 граммов хлеба на утро, а утром давали кипяток. Со следующего вечера стали варить постоянную баланду, да такую, что мы по молодости своей сочинили частушку:

 

Баланда да баланда,

Даже нет капусты,

Только брюква и вода,

А в животе пусто.

 

Бывало часто и так: наварят квашеной брюквы, а там полно белых жирных червей. Тут уж кто матерится тихонько, кто мамочку вспоминает, кого‑то рвет. Но голод был настолько сильным, что мы ели. Выключали свет, ели в темноте, а когда зажигали свет, у каждой чашки лежала кучка червей. Чувство голода присутствовало всегда, все три года, изо дня в день. Когда мы шли по городу на работу и до нас иногда доносился запах печеного хлеба, кто послабее – падали в обморок.

Вскоре в наш лагерь привезли партию украинок и среди них были детдомовские девочки от 12 до 14 лет. Потом прибыли полячки. У нас в лагере был отгорожен проволокой один барак, где жили человек 10 мужчин – французы и итальянцы. За время пребывания в лагере сменилось три коменданта. Первый был очень недолго. Второй задержался у нас месяцев на пять. С ним была жена – врач.

Работали мы на военной фабрике по 12 часов в день. Первые несколько дней нас возили на городских трамваях, но, видно, горожанам‑немцам это не понравилось, и мы, вплоть до 1943 года, пока фабрику не разбомбили, ходили пешком за несколько километров на работу. Бомбы попали и в наши бараки, вместе с которыми сгорела наша немудреная одежда, обувь. Уцелел один барак. Девочки из уцелевшего барака поделились с нами чем могли, но, конечно, всем не хватило. Обувь немцы привезли быстро. Это были выдолбленные из дерева башмаки. Ходить было в них мучительно. А поскольку мы выходили на работу из лагеря рано и топали через весь город, то легко можно представить, какой звонкий перестук разносился по сонным улицам Мюнхена. Опять горожанам не понравилось и нас заставили ходить вокруг города, в обход жилых кварталов, получалось 17 километров.

Старая фабрика была небольшая, но народу работало очень много. Работали стоя, паяли коробочки, заливали черной массой. Было настолько дымно и угарно, что я однажды пошла в туалет, упала без сознания и находилась там долго, потому что с нашей еды туалет почти не посещали. Только когда надзиратель обратил внимание, что меня нет на рабочем месте, начали искать. В лагерь меня несли на носилках французы все 17 километров. В сознание я пришла через сутки. Жена коменданта сделала мне укол, а когда я пришла в себя, дала выпить таблетку. Я была настолько слаба, что не поднималась две недели. Я благодарна жене коменданта: она спасла мне жизнь. Почему она это сделала? Не знаю. Может, жалела нас, девочек, вечно голодных, оборванных, изнуренных непосильной работой. Когда все уходили на работу, врач приходила ко мне каждый день и приносила стакан молока и граммов 300 белой булки. Если у меня падали крошки на постель, она тотчас их подбирала и все приговаривала по‑немецки, прикладывая палец к губам, описывала круг рукой вокруг шеи. Тогда я сообразила, что никому не должна говорить, что она приносит мне поесть, что ее могут повесить за это. И я молчала. Надо сказать, что и комендант по сравнению с другими был не жестоким человеком. Когда, уже порядочно изодрав в кровь ноги в деревянных башмаках, мы начали у него просить другую обувь, он привез нам другие деревянные башмаки, но они изгибались в подошве, в них можно было ходить. В то время из нашего лагеря убежали две девушки, их, конечно, поймали вскоре, отправили в концлагерь. А начальника лагеря вместе с женой в наручниках вывели из дома, посадили в необычную черную машину. Больше мы их не видели.

Появился третий комендант – высокий, упитанный, с резиновой палкой на ремешке и с большой собакой. Он обращался с нами более жестко. Поднимал нас утром еще раньше, выстраивал в линейку, пересчитывал, и только тогда полицаи уводили нас строем на работу.

Нам давно не выдавали одежды. Зимой и летом носили одну и ту же одежду. Многие перешли на сшитую из мешков. Но вот однажды в 1944 году привезли несколько контейнеров одежды, выставили, комендант говорит: «Выбирайте, кому что подойдет». Мы открыли контейнеры и в ужасе оцепенели, даже дыхания не слышно. Все сразу поняли, откуда и чья эта одежда. Это была одежда сожженных в крематории, задушенных в газовых камерах людей. Никто из нас не смел пошевелиться. В полной тишине комендант обвел нас глазами и как гаркнет: «Взять одежду!» Нас заставили взять одежду, но смерть как будто подступила к нам совсем близко, ведь нас могла постигнуть участь погибших людей в любое время.

И все же война близилась к концу. Мы мало что могли узнавать. Но чувствовались перемены в поведении немцев, да и французы с итальянцами кое‑что передавали, у них режим был свободнее.

И вот наступило 27 апреля 1945 года. На работу нас не погнали, не строили. С утра была слышна канонада вдалеке, но днем все стихло. Но потом французы стали кричать: «Америка! Мюнхен!» Мы все уже встревожились, не знаем, чего ожидать, так как комендант в последние дни все чаще говорил, что для нас уже подготовлены «черные» машины.

После полудня к нашему лагерю подъезжают танки, остановились невдалеке. Чьи – непонятно, но не стреляют. Французы первыми побежали к забору, побежали и мы следом, машем кто флагом, кто платком. Танки подъехали к воротам лагеря, все пленные перемешались с американцами, и плачем, и смеемся от радости. И тут же их спрашиваем: «Когда домой?»

Нас месяц еще держали в лагере. Американцы приезжали каждый день, прикармливали нас. Один американец говорил по‑русски: «Куда вы собираетесь ехать? У вас на родине одни трубы и пепелище. Мы вас в Америку отвезем, в санатории подлечим, окрепнете, поправитесь в Америке, тогда – хотите уезжайте, хотите оставайтесь в Америке». Мы в молчании выслушали эти слова, а потом раздался такой дружный крик‑вопль: «Домой! Везите домой, на Родину, на пепелище!» Еле успокоили нас. Но не раз они еще приезжали к нам, соблазняя прелестями Америки. Но что нам Америка, когда мы пережили три года плена, голода, холода, побоев, унижений, сейчас свободны и так скучаем по родным, по дому. Только в родные края!

В конце концов американцы отвезли нас в Австрию к русским войскам. Там в городе Мельке пробыли в фильтрационном лагере два месяца. Домой добирались на грузовых поездах, на платформах с углем. Черные, грязные, зубы и глаза блестят, но счастливые и свободные. Ничто не страшило: ни дальняя дорога, ни голод. Через две недели мы были дома.

Нас встретили родители, сумевшие выжить, растерзанная земля и трубы на пепелищах. Но мы вернулись на Родину, мы выстроили новые дома и приводили в порядок родную землю.

 

Годы тяжелой доли