Герасина Анна Васильевна

ур. Барятинского р‑на Калужской обл., проживает в г. Кирове Калужской области

Когда я пришла к Герасиной Анне Васильевне, она встретила меня с доброй душой и поклоном. На долю этой скромной, в настоящее время очень болезненной женщины выпало много страданий и мучений во времена нахождения в лагере немецких оккупантов, угнанной в Германию еще совсем маленькой девчушкой вместе со своей мамой.

Я очень просила описать свои воспоминания, но Анна Васильевна категорически отказалась. Она сказала: «Я выжила, а некоторых моих сверстников нет в живых. А другим было хуже».

На мои просьбы Аня все же немного раскрылась, но только начала рассказывать, как защемило сердце и пришлось ей пить лекарство.

Когда началась война, Аня со своими родными проживала в Барятинском районе, в одном из красивейших уголков. В ее деревне были очень красивые дома, построенные в 1938 году. Рядом был лес, который укрывал их во время оккупации.

По рассказам Ани, немцы в их деревню в дневное время не показывались, т.к. боялись партизан. А ночью все жители деревни одевали на себя, что можно, уходили в лес ночевать. И вот в одну такую ночь, на Крещение, каратели сожгли эту красивую деревню. В том числе сгорел и дом Анны. Осталось только два дома где‑то на краю. Пришлось укрываться зимой под снегом, засыпанными сухими сучьями. И она, прижимаясь к своим братьям и сестрам, лежала прямо на снегу, укрытая хворостом, собранным материнскими руками.

Однажды, когда они пришли из леса на пепелище своего дома, налетел карательный отряд, согнал всех жителей и погнал – куда, тогда Аня не знала. Так она очутилась в Германии. Разместили по баракам и стали гонять на работу на какой‑то завод. Заставляли работать по 12 часов в сутки. Детей от взрослых отделили. На завод водили с надзирателями. Там давали разную работу, временами даже не под силу малолеткам. Кормили очень плохо, только одной брюквой да капустой, и то один раз в день. «Мы пухли от голода, хотелось есть. За заборами и в каких ямах валялись очистки, отходы, мы их собирали, и то так, чтобы не видели надзиратели, иначе они нас били резиновыми палками». Одеты были плохо. Обувь – давали какие‑то колодки, обтянутые брезентом, которые протирались так, что были видны пальцы.

На груди была приколота немецкая эмблема для гражданских узников. Аня была очень худа, даже кожа отставала от костей. «Но почему‑то, – говорит Анна Васильевна, – мы были настолько агрессивными подростками, что когда нас пригоняли на завод, мы работали внизу, а вверху был надзиратель. И когда он нас подгонял и кричал, мы огрызались с ним, кричали на него всякими словами. Наш отряд даже прозвали сталинцами, которых не победишь и не проймешь ничем».

Но находились и хорошие люди, которые с доброй душой относились к пленным детям. Однажды нас вели с работы. По дороге ехали муж с женой. Они подошли к конвоиру и попросили, чтобы он разрешил взять двух девочек к ним домой покормить. Он разрешил. И Аня с подругой попали к ним домой. Там их вымыли и очень хорошо покормили. Там Аня за эти годы по приемнику услышала русскую речь: шла опера на русском языке. Аня говорит: «Я очень сильно расплакалась, меня еле уговорила хозяйка. Потом нас выпроводили в барак». И только Аня вышла за порог, все, что поела, оставила во дворе.

Вот с такими мучениями прошли годы тяжелой доли. «Потом наступил радостный час, когда нас освободили американцы. Они нас согрели, одели, накормили и относились очень дружелюбно. После нас стали вывозить из Германии домой вагонами, платформами. Так мы очутились на родной земле». Теперь ей уже больше семидесяти. Она больна. Раны не заживаются.

Член совета БМУ Л. Пешаханова.

Время не властно

Голодяевская (Уютова) Людмила Михайловна

родилась в Дмитриевском концлагере в 1941 г., прож. в г. Самаре

Свойство памяти – сохранять целые эпизоды жизни или проблески событий, которые порой и спать спокойно мешают, и жить благодушно не дают.

Что может помнить Люся, когда ей было четыре года от роду? Желтый цветок одуванчика за колючей проволокой. Свою прозрачную ручонку, тянущуюся к этому золотому диву. Капельку росы на покачивающейся травинке. Добрую мамину улыбку, ни с чем не сравнимые ее ласковые, нежные и успокаивающие прикосновения. И еще. Грохот бомбежек. Мальчика Леву. Изнурительное многочасовое стояние на опельплацу. Не то хохот, не то ржание охранника. Затрещины «няни» – надзирательницы, «присматривающей» за детьми, пока их матери на тяжких работах. И толпы людей – лежащих, идущих, стоящих...

Это из ее детства... Люся родилась 21 августа 1941 г. в оккупированной гитлеровцами Кретинге, в стенах Димитровского концлагеря. Сюда спешно свозили «опаснейших» врагов рейха – женщин, жен военнослужащих и советских работников с детьми, престарелыми родителями, не успевших эвакуироваться. Среди них была и Люсина мама – Наталья Уютова, жена политрука резервной пограничной заставы 1‑й Палангской комендатуры, 105‑го погранотряда.

Это потом пришли и остались навечно живой памятью рассказы матери и ее старшей подруги Марии Ивановны Корнюхиной о войне, мытарствах по концлагерям, об удушливом смраде Майданека, печей которого они чудом избежали. Были каторжные работы в одном из поместьев в местечке Маркендорф, что на Одере. Все услышанное ворвалось в ее сознание, прошло через сердце, выкристаллизовалось болью и осталось навсегда. Люся, теперь Людмила Михайловна Уютова‑Голодяевская, поняла: вспоминать – это совсем не то, что помнить. Вспоминать – значит, что‑то мельком, мимолетно, ни к чему не обязывающее. А помнить – другое. Это вечное, не дающее покоя, сжимающее не отпускающей болью сердце. И Людмила помнит. Помнит каждой частичкой своей души. Неустанно ищет тех, кто знал и помнил ее маму, кто был вместе с нею в немецкой неволе, кто помог уцелеть, выжить в том кромешном аду.

Ее родители поженились рано. Наташе едва исполнилось семнадцать лет, а Михаилу Уютову, курсанту высшего пограничного училища, было чуть за двадцать. Они любили друг друга светло и радостно, как это бывает только в пору расцвета юности и первых чувств.

В 1940 г. политрука М. Уютова перевели в 105‑й Кретингский пограничный отряд. Вместе с ним приехала и Наташа. Поселились они в доме литовского крестьянина, жившего неподалеку от заставы. Было там старинное здание, местные жители называли его «замок Кверкшляй».

В первые часы войны политрук М. Уютов был тяжело ранен, но его удалось вывезти в тыл. После госпиталя воевал и служил в погранвойсках. В отставку вышел в чине полковника с большим числом боевых наград и оставшимся осколком немецкой мины в груди.

А Наташа Уютова в то страшное утро 22 июня не смогла далеко убежать, не хватило сил. Трепетавшее под сердцем дитя не давало ни бежать, ни даже быстро идти.

Грохотало и рвалось небо, горела вся земля. От Пришманчяй доносились глухие короткие очереди станкового пулемета. Там затихал неравный бой... Молодая мать и ее первенец, крошечная Люся, вряд ли тогда выжили если бы не людская доброта. Для Уютовых спасителем стал Игнас Каунайтис и его семья. Приезжая в Кретингу на базар, по иным своим делам, Игнас обязательно сворачивал на дорогу, ведущую к Димитровскому лагерю. К этому жутковатому месту вело его не любопытство и не жажда наживы. Хотя и такие тоже встречались. Война оголила души человеческие, показала кто есть кто... У измученных голодом узниц за ломоть хлеба, за кусочек сала или горсть риса выменивали нарядное платье, яркую легкую косынку или добротный командирский отрез на костюм. Игнас хлеб, картошку отдавал бесплатно. Не мог он без боли и жалости смотреть в огромные, полные взрослого понимания и страдания детские глаза, видеть истощенных женщин с младенцами на руках.

Скудное количество «продуктов», которое выдавалось узникам концлагерей, немецкие власти считали непозволительной роскошью. Ведь их руководящий принцип заключался в том, что «недочеловеки», народы «востока», имеют лишь одно‑единственное оправдание своего существования – быть полезными для Германии. Поэтому и начальство Димитровского концлагеря стало отдавать, вернее, продавать женщин‑узниц в работницы местным и окрестным жителям. Существовал определенный «прейскурант» цен: молодые, бездетные женщины стоили дороже, те, у кого были дети постарше, а значит, могли выполнять какую‑либо работу по хозяйству, шли всего за 7 марок. Женщины с малышами стоили 4–5 марок. Купил и Игнас Каунайтис работницу – Наталью Уютову с трехмесячной Люсенькой. Долго потешались полицаи‑охранники, когда он, усадив свою «покупку» в телегу, подстегивая лошадок, заспешил от этого гиблого места. Так Уютовы оказались в семье Каунайтисов. В единственную полутемную комнатушку, как часто вспоминала Наташа Уютова, хозяин поставил собственноручно изготовленный деревянный топчан.

– Его жена сшила из мешков чехол, набила его соломой. Это была наша постель, – рассказывает Людмила. – Хозяева и сами спали не на лучшем. Небогато они жили, и, как теперь понимаю, совсем им не нужна была работница. Да мама и не чувствовала себя ею. Она работала наравне со всеми взрослыми членами семьи Каунайтисов и ела с ними за одним столом. Пожалели они нас. У самих достаток невелик, собственных детей – семь человек да нас двое. Но первую кружку парного молока хозяева отдавали мне, как самой маленькой и слабенькой. Мама была рада, что мы к ним попали – были сыты, не испуганы, не избиты.

До осени 1943 г. прожили Уютовы в этой простой сердечной семье. По аусвайсу, немецкому документу, заменявшему подневольному человеку паспорт (кстати, выхлопатанному Игнасом), Наталья значилась литовкой, вышедшей замуж за русского офицера. Но и это не спасло ее от угона в Германию.

Каунайтисы искренне жалели женщину, ее белокурую, кудрявую девчушку, забавно лепетавшую по‑литовски. Уговаривали Наташу оставить ребенка у них, уверяли: Люсите будет им дочерью, внучкой. Умом она понимала, что у Каунайтисов девочке действительно будет спокойнее и безопаснее, но материнское сердце не мыслило разлуки.

В один из слякотных, промозглых дней сорок третьего года к железнодорожной станции Кретинга под конвоем шла многочисленная колонна женщин и детей. Шли они в неизвестность – в эшелон, отправляющийся в Германию с новой партией восточных рабов.

– Среди них была и моя мама и я, – рассказывала Людмила, – возможно, в той же колонне находились Нина Михайловна Минеева, жена политрука‑пограничника М.Баранова со своими малолетними девочками, из которых младшая – Элеонора тоже родилась в Димитравасе; Ольга Галина с детьми и малышом, тоже рожденном в концлагере: Танюша, Галина и Лева Плесков. Несколько лет назад я случайно узнала, что Таня жива и работала одно время на Севере. А вот следы светловолосого, с кудрявым чубчиком Левушки так и затерялись.

Сколько же человеческих жизней унесла, искалечила война, перемололи фашистские концлагеря и всемирно известные «фабрики» смерти по уничтожению людей и «рядовые», каким был Димитровский концлагерь!

Маленькая Люся даже после возвращения из Германии (в июле 1945 г.) отъевшись, отоспавшись в гостеприимном бабушкином доме, часто с тревогой напоминала маме, чтобы она поискала в деревне аппельплац и они не опоздали на проверку‑перекличку, а то их накажут. Когда гремел гром, она деловито говорила: «Бомбят – нужно идти муку воровать!» Потому что при налете и бомбежках союзнической авиации охрана концлагеря пряталась, и голодные узницы пользовались временной безнадзорностью, добывали, как могли, крохи пропитания, в том числе и муку. Потом ее делили в бараке и тайком пекли пресные лепешки, подкармливали детей. Еще долго, очень долго кричала и металась по ночам Люся от недетских своих снов. На ее глазах, на глазах женщин и детей, согнанных на экзекуцию в одном из концлагерей, в назидание был четвертован советский разведчик, почти мальчик, выданный предателем.

Не могла девочка выносить, если кто‑то из взрослых становился за ее спиной. Она начинала дрожать и беззвучно плакать – опять будут брать кровь до обморока. У них, крохотных детей, тоже брали кровь на головке из вены для раненых немецких летчиков‑асов... Уже будучи ученицей первого класса, когда учительница ласково и понимающе склонялась над ее партой, Люся сжималась в комочек. Срабатывал инстинкт самосохранения – если ударят наотмашь, падая, меньше ушибешься... Жестокие‑прежестокие уроки... Как бы не насаждали гитлеровцы, они не убили в человеке человеческое. Вопреки всему люди сострадали, помогали друг другу и, пока будут живы, это не забудут.

– Мне не удалось повидаться с Игнасом Каунайтисом. Нет уже в живых этого доброго, честного и немногословного человека, которому в немалой степени жизнью своей обязана.

Но жизнь продолжается. Людмила и ее дети познакомились и подружились на литовской земле с детьми и внуками Игнаса Каунайтиса. И летят теперь через всю страну письма со словами искренней дружбы и сердечного привета. Потянулись невидимые, но крепкие нити дружбы и понимания между этими семьями. Над этим время не властно.

Нашим матерям

Скорбные лица – как Богоматери,

А в глазах затаилась боль,

Это наши святые матери

Заслонили нас собой.

Это матери наши смелые –

Героини без лишних слов,

Отливают платочки белые

Серебром от седых голов.

Наши матери, нас сохранившие,

Виноватые без вины,

Вы, мужей своих схоронившие,