Впереди были еще более трудные годы

Демьянова (Амелькина) Валентина Яковлевна

ур. п. Ивот Дятьковского р‑на Брянской обл., проживает в г. Обнинске

Когда началась Великая Отечественная война, мне было полтора года, поэтому мои воспоминания о войне и обо всем пережитом отрывочны, они не составляют полной картины, часть из них составлена по рассказам дорогих мне людей: мамы и брата, которых уже нет в живых.

Мы жили в поселке Ивот Брянской области Дятьковского района. Немцы пришли к нам осенью, кажется, в сентябре 1941 г. У нас был большой недавно построенный дом. Наверное, поэтому в нашем доме поселились немецкие офицеры. Мы ютились на кухне, нас было четверо: мама, сестра Катя 14 лет, брат Юра четырех лет и я. Мама была вынуждена готовить еду, убирать и стирать для них. Сами мы жили впроголодь. Уже после войны я спрашивала у мамы, почему лепешки, которыми она кормила нас, были зелеными. Оказывается, она пекла их из толченых сухих листьев липы, добавляя горсточку муки для связки. В мою память врезался один эпизод, относящийся, вероятно, к 1943 году. Когда я после войны рассказала маме, она очень удивилась, что я запомнила это, но подтвердила, что такое было.

А было вот что. Наша семья сидела на кухне за столом, мама нас чем‑то кормила. С улицы вошел немецкий офицер, который жил у нас. Подошел к нам, остановился, постоял молча и ушел в свою комнату. Вскоре он вышел, подошел ко мне, погладил меня по голове и подал мне в руки буханку хлеба, завернутую в блестящий целлофан. Не маме, а мне в руки. И все это молча. Потом быстро повернулся и ушел. Мы сидели испуганные, не зная, как понимать его поступок. Мама решила, что я, наверное, напомнила ему его собственную дочь. В детстве у меня были абсолютно светлые волосы и большие голубые глаза.

В оккупации мы прожили два трудных года. В нашем районе активно действовали партизаны, поэтому было все: и расстрелы, и виселицы. Днем освобождения Брянщины считается 17 сентября 1943 года, но праздновать нам его не пришлось. Мама рассказывала, что 9 сентября 1943 года к нам ворвались немецкие автоматчики, выгнали из дома в чем были, мама схватила меня спящую, сестра – брата. Людей выгоняли из домов и тут же поджигали. Автоматчики согнали всех в толпу, окружили и не давали возможности взять какие‑нибудь вещи, одежду. Наша Октябрьская улица полыхала, а нас погнали. В основном были женщины и дети. Так заканчивался наш первый двухгодичный этап войны. Впереди были еще более трудные два года лагерей сначала в Польше, а потом в Германии.

Нас гнали пешком до Польши. Правда, в колонне было несколько подвод, на которых везли маленьких детей, в том числе и меня. Два или три раза партизаны пытались отбить нас у немцев, но колонна хорошо охранялась и попытки партизан оказались безуспешными. Мама рассказывала об одном таком бое. Колонна наша шла по дороге, с двух сторон стоял лес. Шел дождь, люди все промокли и замерзли, ведь гнали кто в чем был дома. Вдруг лесную тишину разорвали выстрелы и крики: «Ложись!» Колонна остановилась. Все бросились на землю, стараясь спрятаться в придорожных кюветах. Только телеги с детьми остались стоять на дороге. Бой был ожесточенным, автоматные очереди, разрывы гранат, крики и плач испуганных детей и женщин. Немцы отбили нападение партизан. Выстрелы прекратились. Немцы поднимали людей, заставляя снова построиться в колонну. Мама бросилась к телеге, на которой лежала я с другими детьми, и в ужасе закричала: «Убили!» По моему лицу текли красные струйки. И вдруг я открыла глаза. Мама была испугана и обрадовалась, что я жива. Оказалось, что красные струйки – это всего лишь краска с платка, в который я была завернута. Этот платок нам дала какая‑то женщина, спасая меня от холода.

Колонну погнали дальше, а вдоль дороги остались лежать убитые во время перестрелки.

Нас пригнали в Польшу. Я не помню, куда именно. Запомнилось мне, как мы очень долго стояли перед высокими металлическими воротами коричневого цвета. Наконец ворота распахнулись и приняли нас, изможденных и измученных долгим пешим переходом. Перед нами было кирпичное здание, двух‑ или трехэтажное, с широкими лестницами и туалетами, залитыми водой. Может, это был вокзал? Я не знаю, но нам предстояло там жить. Я не помню этого периода, знаю только, что новый 1944 год мы встречали там, и наши мамы старались создать нам хоть какое‑то подобие новогоднего праздника. У одной моей землячки была фотография этого праздника, но, к сожалению, она утеряна.

Как извещают документы Международной службы розыска, в апреле 1944 года мы прибыли в лагерь Штайнвег г. Вендлинген, округ Нюртиген, это недалеко от Штутгарта. Слава Богу, мы были живы еще и нашу семью не разлучили. По тем временам это уже было огромной удачей. Жили мы в бараках, где были установлены четырехъярусные нары. Утром взрослых угоняли на работу, а с нами, детьми, оставалась надзирательница‑немка с плеткой в руках, немецкая «мама». Брат рассказал такой случай.

Однажды надзирательница дала мне большое красное яблоко (чем был вызван такой порыв, я не знаю, возможно, внешностью). Я стояла с этим яблоком, не зная, что делать. Ведь мы уже давно отвыкли от добрых естественных поступков людей, тем более немцев. Брат, как всегда, был рядом. Он тоже смотрел на это яблоко, и, не выдержав искушения, схватил яблоко откусил и бросился бежать. Но куда он мог убежать? Немка поймала его и жестоко исхлестала своей плеткой. Незадолго до своей смерти брат вспомнил этот случай, но, как ни странно, он сокрушался не о побоях, а о том, что он у меня, такой маленькой, отобрал яблоко.

Еще об одном страшном дне рассказал мне брат. Однажды днем, когда взрослые были на работе, в наш барак вошла группа немцев. Всех детей построили и начался отбор детей. На кого указывал офицер, того отводили в другую сторону. На меня офицер указал, меня отвели в сторону. Я плакала, цеплялась за брата, моего единственного защитники. Брата не взяли, но он видел, как я плакала. Стоял шум и суматоха. Воспользовавшись этим, брат пробрался ко мне, на свою беду. Отобранных детей поместили в отдельный блок, где у детей брали кровь.

Немецкие ученые установили, что кровь истощенных детей при переливании не дает отрицательных эффектов, прекрасно сочетаясь с кровью тех, кому ее вливали. В этом блоке дети долго не жили...

Нас спасло внезапное освобождение нашего лагеря группой войск США 22 апреля 1945 года.

Состояние мое было критическим, меня сразу отправили в госпиталь. Так мне вновь не суждено было погибнуть. Брат очень рано оказался инвалидом 1‑й группы в результате развившегося ревматического порока сердца. Он умер на 55‑м году жизни.

Уже после войны я как‑то спросила маму, что происходило в лагере, почему стреляли и убили одну женщину. Я описала ей эпизод, врезавшийся в память, и мама рассказала, что взрослых и детей кормили отдельно. Матерям строго запрещали отдавать детям свою еду. Матери, конечно же, все‑таки ухитрялись урвать какие‑то крохи для голодных детей. В тот раз нервы у одной женщины не выдержали, у нее обнаружили две картофелины в кожуре, которые она пыталась пронести своим детям. Она бросилась к бараку, к детям. Раздалась автоматная очередь, женщина упала на площади перед бараков, на глазах плачущих детей.

Много позже я увидела подобный эпизод в фильме «Помни имя свое». Я смотрела этот фильм и плакала: это было мое детство. Мамы уже не было в живых, она не могла видеть эти кадры.

Война закончилась, но нас еще ожидали мытарства по фильтрационным лагерям, где мы проходили многочисленные проверки. На Родину мы вернулись поздней осенью, в ноябре. На месте дома – пепелище, тайники, где мама перед наступлением немцев спрятала кое‑какие вещи, были пустые. Впереди была холодная и голодная первая послевоенная зима.

Нам рассказали, что после окончания войны приезжал мой отец. Ему сказали, что мы погибли. Одни говорили, что мы погибли во время бомбежки, другие – что во время перестрелки, когда партизаны пытались нас освободить. Отец постоял у пепелища и уехал. Но, к счастью, мы нашли друг друга, хотя эту страшную зиму нам предстояло прожить одним, без крыши над головой, без каких‑либо запасов еды.

Поселок Ивот большой. Немцы сожгли не все дома. Сразу после освобождения кое‑кто взялся за постройку домов, а кто не мог – вырыли себе землянки и жили там. У одного маминого родственника сохранился довольно просторный дом. Одна из комнат имела отдельный вход. В этой комнате нам разрешили поселиться. Жена хозяина, тетя Матрена, была очень строгая женщина, трое ее сыновей воевали на фронте. Евгений, военный летчик и Леонид, военный хирург, еще не были демобилизованы, потому и пустовала эта комната.

Когда начинают охать и ахать и говорить о голоде в наше время, я вспоминаю одну ложку картофельного пюре. Был поздний зимний вечер. Почему‑то не было никого. Я сидела в темной комнате одна около остывшей голландки с поленом в руках, потому что очень боялась мышей. Дверь, которая вела в дом из нашей комнаты, была заставлена шкафом, и я была в полной изоляции, мне было страшно одной. Семья тети Моти готовилась к ужину. Вдруг кто‑то тихонько позвал меня. Это была Аня, невестка тети Моти. Она тоже была на фронте, но ее уже демобилизовали. Аня отодвинула немного шкаф и в образовавшуюся щель подавала мне ложку дымящейся паром картошки. Она это делала тайком от строгой свекрови. Ничего вкуснее той ложки картошки я никогда в жизни не ела. Спасибо тебе, Аня. До самой смерти буду с благодарностью вспоминать эту ложку картошки и твой добрый и ласковый взгляд.

Очень трудной была эта зима с 1945 на 1946 год. Как и чем кормила нас мама, одному Господу Богу известно. Ведь при возвращении на Родину мы не получили никакой помощи и поддержки. Всю эту зиму я проходила в ботиночках, которые мне дали, когда выписывали из госпиталя в Германии.

Не помню подробностей, но как‑то мы нашли отца и в мае 1946 года он забрал нас из Ивота. Отец был железнодорожником. В то время они строили железную дорогу от Владимирской области, от нового торфопредприятия, до г. Киржача. Здесь тоже не было жилья. Лето мы прожили в строящемся бараке без окон, без пола, но была крыша, которая защищала нас от дождя. Послевоенные годы были трудными для многих людей, особенно для тех, кто был потрепан войной довольно‑таки сильно. Но это была уже мирная жизнь, трудная, полная лишений, но без войны.

Здоровье наше и наших родителей было серьезно подорвано войной, и это создавало новые проблемы. Надеяться на помощь и поддержку государства никому даже не приходило в голову: мы были в плену у немцев, этим все сказано. Многие удивлялись, как это нам удалось миновать Сибирь. В нашем поселке, на новом месте жительства, было много людей, которым был запрещен въезд в Москву по политическим мотивам, в то время это не было редкостью. Существовала общая радость: мы победили в этой войне и остались живы, а это уже как второе рождение, счастливый дар. Нужно было уметь принять этот дар и сохранить его.

Вечерами собирались соседи по бараку около печки‑буржуйки и текли разговоры‑воспоминания о войне и о той далекой довоенной жизни, которая нам, детям, казалась настолько нереальной, что мы больше верили сказкам, которые с большим мастерством рассказывал мой отец, чем в ту мифическую мирную жизнь «до войны». Может быть, потому, что слишком мал был у нас этот отрезок довоенной жизни, слишком мал...

По счастливой случайности мы остались живы, а сколько наших ровесников осталось вдоль дорог, по которым нас гнали, и в многочисленных лагерях, через которые пришлось пройти. Мир их праху!

А война не дает забыть о себе до сих пор. Помните все, кто остались в живых, помните и рассказывайте об этом своим детям и внукам. Страдания миллионов людей не должны быть забыты, хотя многие, кто не пережил этот ужас, пытаются всеми силами умолчать об этом массовом подвиге выживания в нечеловеческих условиях. Да, это был подвиг, тихий и незаметный.

Всем, кто прошел через это, я желаю жить долго за тех, кто погиб и не вернулся, за всех наших ровесников, унесенных войной, жестокой и безжалостной даже к детям!