Мне не было и двенадцати

 

Ивченко (Павлова) Галина Яковлевна

ур. г. Велиж Смоленской обл., проживает в г. Обнинске

 

Когда началась война, мне не было и 12 лет. Жили в Смоленской области, районном городе Велиж на Западной Двине (во время войны его посетил Гитлер). В 1941 году, после школы, родители отправили меня к родным в Витебскую область, Суражский район, деревню Дятлово или Дятлы, где и застала война. Через неделю за мной пришла мама и забрала домой. Шли пешком километров шестьдесят.

Не помню, какого числа папа пришел проститься (его в этот день призвали) с военкомата. Семья наша: мама, папа, я – 1929, сестра 1936 года рождения, бабушка (папина мама) – были дома. Сидели последний раз вместе. У нас в беженцах находилась семья начальника КГБ г. Витебска. Он привез их к нам, был немного знаком с папой, учительница из БССР, дальняя родственница нашла приют у нас, благо у нас был свой дом в четыре комнаты. И еще евреи с г. Суража Витебской области. Их было много. Они приехали на телеге и жили у нас на сеновале. Его фамилия была, как я помню, или имя – Нохан. Других не помню, тоже знакомые. И сидели все за столом. Не за рюмкой – просто прощались.

И вдруг послышались взрывы, папа сказал громко: «Началось». Это слово у меня и сейчас отчетливо звучит в ушах. Его слов я больше не помню, хотя после этого он с нами был сутки. Когда он крикнул, все бросились к двери. Мы сидели в зале. Надо было пройти через столовую, кухню, коридор, двери были двухстворчатые. Все ринулись к выходу. Учительница была очень полной женщиной, и я с ней застряла в дверях. Нас было человек 18. А сверху свистят бомбы, рвутся рядом. Ну, кое‑как мы вырвались все на двор. Вокруг дым, огонь, горят дома, сверху стреляют. Нас, детей, завели в подвал. Между прочим, подвал был настоящий, будто бывший владелец готовился к войне, потом вся улица искала в нем убежище. Но сидеть было невозможно.

Мы выскочили, метались кто где, появилась воинская часть. Красноармейцы начали тушить дома. День жаркий, просят пить, а от нашего дома (ул. М. Горького, д. 45) колодец очень далеко был. Нужно было пройти по двум улицам. И вот мы, дети, под бомбежкой начали таскать для питья воду по полведра.

Самолеты бомбили беспрерывно. Как начали в 11 утра. Налетят тридцать самолетов, отбомбятся – и им на смену следующие тридцать. Это был ужас. Люди не сидели, спрятавшись, они помогали солдатам тушить пожары, спасая свое жилье. К ночи люди начали покидать горящий город. Мы двигались в обозе с еврейской семьей. Крики, рыдания, плач детей. Что‑то страшное вторглось в нашу жизнь.

Остановились мы в лесу, и назавтра самолеты немецкие летали, бомбили и лес, и рядом деревни. Папа ушел в город с утра, вернулся с лейтенантом незнакомым. Папа объяснил, что военкомата нет – разбомбили, и стал собираться идти с лейтенантом искать или фронт, или где‑нибудь какую часть. А лейтенант говорил, что отступает от самой р. Березины и что имеет пистолет и ни одного патрона не было, а немцы на танках во всеоружии, а наши без патронов.

Разве все опишешь, что было? И то, что мы переживали страх, панику и главное – не знали, что делать. А начальник КГБ витебский днем во время бомбежки приехал на полуторке, забрал свою семью, овчарку и укатил вглубь, в тыл. А обещал папе, если будем отступать, и нашу семью заберет – увы! Это пример, как некоторые спасали свои шкуры, а нас оставляли немцам. Вот с того дня, не помню числа, август месяц был, папа ушел с лейтенантом и больше мы его не видели. Посылали в Подольск, отвёт был: «без вести пропавший».

Через день в город пришли немцы, и мы вернулись домой. Наш дом, последний с края, уцелел, а рядом и через улицу все сгорело.

В оставшихся домах немцы расположились, пиликая на губных гармошках, а жители начали добывать пропитание. До войны у нас в магазинах было пусто, за хлебом становились с утра пораньше. Немцы открыли склады в церквах, в подвалах, какой был запас всяких продуктов (ходили слухи, что это специально было сделано – лишать население продуктов, чтобы вызвать недовольство), немцы разрешили: тащите все. И только потом, спустя 3 дня, поняли, что немцы специально так сделали. Город горел, и чтобы сохранить продукты, разрешили населению брать. На четвертый день увидели объявления на заборах – указ немецкого коменданта города, где было сказано, чтобы все, что население растащило, спасая от огня, сдали бы немецкой власти в трехдневцый срок, оставив для каждой семьи трехдневный запас продуктов. За невыполнение приказа – расстрел на месте. И потащили все в указанное место в страхе быть убитыми.

У нас было населения 70% евреев, и немцы огородили несколько улиц колючей проволокой, соорудив гетто. Всех евреев поселили там, приклеив на груди каждому желтый круглый знак. С родителями моими в конторе «Заготлен» работал еврей заготовителем, фамилия Тевеленок. Пожилой мужчина, у него сын был с челюскинцами. Он умер сразу от простуды, а дочь жила в Ленинграде, и на это лето с дочерью (девочке, его внучке, было лет 6‑7) приехали к нему. Мы знали, что его дочь владела иностранными языками.

Вот он огородами пробирался поздно вечером к нам, и мама давала ему продукты тихонько: у нас огород, корова, куры, поросята до войны были – так и остались. И вот последний раз он пришел, а завтра должны были в гетто идти. Мама пошла за продуктами в кладовку. Он сидел в столовой, двери были стеклянные, и я смотрела, как он рвал свои седые волосы. Когда мама вернулась, он рыдал. Больше мы его не видели. Говорили, что немцы вызвали добровольцев на работу, он вызвался. Их посадили в машину, отвезли в ров и расстреляли, первый групповой расстрел.

Конечно, я многое не помню, но многое врезалось до боли в память. В августе, значит, у нас были немцы, начались ночные бомбежки русских. Бывало, и днем залетит самолет. Сентябрь, октябрь, ноябрь, а в декабре зима была очень снежная и холодная. И вот в декабре утром, число не помню, я расчищала снег во дворе и снова началось. Русские прорвали фронт и ворвались в город. Бомбежка, снаряды, день и ночь шли бои, шел рукопашный бой на нашей улице. Все соседи и мы сидели в подвале, в доме ни окон, ни дверей. Лишь бабушка, папина мама, она была очень верующая, считала: если Богу надо, то она цела будет. И неделю она варила нам картошку, доила корову, кормила нас. (Она с нами не пошла, осталась в городе. Нам потом передавали: во время боев она умерла своей смертью, солдаты копали ей могилку.) А наш город был весь уничтожен.

Немцы с год держались в здании тюрьмы, еще где‑то им продукты с самолетов сбрасывали немцы. Гетто подожгли, и вокруг немцы установили пулеметы, чтобы евреи не могли бежать. Перед нашим уходом к нам в подвал прорвалась еврейка‑девушка, бывшая наша соседка, вся белая – седая, раздетая. Мы были с ней сутки, и ни слова она не сказала. А утром в 5 часов, какого числа не знаю, был сильный мороз. Мама посадила младшую мою сестру на детские саночки, меня за руку и вышли со двора, оставив в подвале всех соседей, больше о них мы ничего не знаем.

Как мы выбрались из города, страшно вспомнить. Не знаю, чьи мины, снаряды летели через наши головы. Шли по трупам, ведь бои шли уже дней семь, а мы шагали, где по снегу ползли. Разве можно описать словами то, что мы испытали, не почувствовав на себе. Через некоторое время выбрались из города, который горел, даже снег был черный вокруг, и мы шли под свист снарядов, наших или немецких, откуда нам было знать.

И вот вышли на большак Велиж – Витебск, и повела мама нас снова к родным папиным в Белоруссию. Идем еле‑еле, снег по колено. Мы старались идти по обочине, так как сверху летали немецкие самолеты и строчили по идущим из пулемета вдоль всего большака. В общем, ночевали в какой‑то деревне и на следующий день дошли до тети. Стали жить у них. Несколько дней они нас кормили, у самих не густо было. И вот пошли мы с мамой по деревням с протянутой рукой, с котомками за плечами по ближним деревням. Не дай Бог никому испытать чувства стыда, обиды, если особенно кто отказывает. Там все же коренное было население, без хлеба и картошки не сидели. Приносили. Я до сего времени благодарна тем людям, которые, особенно победней, протягивали кусок хлеба и картошку, хотя, конечно, помнить мы их не могли.

Дожили до весны 1942 г., и вот в деревне тетиной появились партизаны. Сначала немного, потом организовался большой партизанский отряд из местного населения и отрезанных частей регулярных войск.

Штаб стоял в тетином доме – это был самый большой дом в деревне. Стоял на возвышенности и в отдалении от деревни, ближе к лесу. А местность эта называлась Концевские болота, раньше банды находились там, непроходимые болота.

Не помню, кто был командир отряда, а начальник штаба – дядя Митя. Запомнила, потому что у него, как я теперь понимаю, была сожительница или раньше назывались ПТШ, тетя Маруся. С ней мы ходили к болоту, что‑то искали ранней весной. А в километрах 20–30 находился городок Яновичи, где мы жили, деревня называлась Дятлы Суражского района Витебской области. Около Яновичей находился немецкий аэродром. Туда часто посылали маму разузнать о немцах. Ей давали масло, яйца для обмена с немецкими солдатами на спирт для раненых, и она какие‑то сведения приносила. Это мы узнали от нее потом.

Ранней весной отряд снялся и хотел пересечь где‑то железную дорогу. Я запомнила этот день хорошо. На крыльцо поставили патефон и играли пластинки «Эх, Андрюша» и другие, а отряд двигался мимо тетиного дома. Были конные, шли пешие, на повозках везли имущество и раненых, ведь нас часто обстреливали немцы. Они стояли в д. Зайцево через речку Габду у большака, и часто шла перестрелка. Я помню, при штабе были два мальчика: 15 лет – Вася и лет 12 – Андрей.

Немцам кто‑то сказал о переброске отряда, и в одну ночь на переходе железной дороги отряд разбили. В нем был мой двоюродный брат. На второй день стали возвращаться оставшиеся в живых. А летом 1942 г. немцы весь партизанский край сожгли, уничтожая и партизан, и население. Опять бой, снаряды, пожарища. Остались в деревнях на пожарищах одни русские печи, о которых я часто в немецком лагере вспоминала.

После этого мы поселились в местечке Яновичи, откуда нас погнали обозом в Витебск. Была осень, холодно, дожди. У кого были коровы, те запрягали в повозки. И тащился обоз голодных, холодных людей в окружении фельджандармерии с собаками. Из окружения нельзя было выйти по своим делам. У меня разболелся живот. Мама подошла к конвоиру, но он закричал: «Verboten», – и показал садиться на месте. Я села, люди обходили меня, а он с автоматом стоял надо мною. Я уже в то время хорошо понимала стыд. Но приходилось, глотая слезы, подчиняться.

На полпути к Витебску была деревня Гопоновка, не знаю, стоит ли она, больше мы там не были. Большак, по которому нас гнали, проходил рядом. Немцы разрешили сделать вечером остановку, и этим воспользовалась моя мама, забрала нас: меня, сестренку родную и двоюродную с одного со мной года (у нас коров не было, мы были беженцами с 1941 г.), и скрылись в кустах.

Конечно, мама рисковала, но приближался фронт и мы хотели дождаться наших. Потихоньку пробрались в деревню, постучались в крайнюю избу и нас впустили. По‑моему, была одна большая комната и кухня, семью всю не помню, но хозяев пожилых помню. Мы были им так благодарны, что это трудно передать, они не выдали нас немцам. Через три дня пришли немцы в эту деревню. В избе поселился оберлейтенант немец, а нас заставили для себя копать землянки, где мы и поселились, и хозяева тоже в землянки перешли. Наступили холода, еды у нас не было. И нас погнали на передовую копать для немцев картошку. И опять пули, снаряды, немцы отсюда стреляют, а наши – сюда. И мы мечемся туда‑сюда, а кругом конвоиры. И так до декабря месяца. Немцы спешно отступали. С гранатами заходили в землянку и, если кто медлил выходить, бросали гранаты, взрывали землянки.

У немцев было какое‑то орудие, называли «Андрюша», вот они втащат на землянку, дадут залп и уходят. А по нам тогда наша «Катюша» начинает бить.

То, что мы пережили, трудно описать на бумаге, кто это прошел, тот поймет. И вот нас выгнали, и мы зашагали дальше. Гнали на Витебск. Где‑то около Витебска местечко Руба, там был кирпичный завод. Загнали нас в лес. Мы голодные, раздетые, под открытым небом. Гудит фронт, трещат рождественские морозы 1943 г., и наступает темная ночь в лесу. Кругом немецкие части, а нас было взрослых четыре женщины, нам с сестрой по 13 лет, сестренке 7 лет и четыре года девочке у одной из женщин.

Так и коротали ночь под елками, а утром двинулись дальше. Следующая деревня была Ананьево, занята немецкими передовыми частями. Мама очень была больна, и мы решили (не мы, а взрослые) – что будет, ну, убьют, но дальше сил не было двигаться. Немецкие солдаты указали на краю деревни баню и мы поселились в этой бане. Пожили неделю или больше и опять фельджандармерия нас увидела и выгнала: она прочесывала все деревни.

Следующая остановка – д. Батруки, под самым Витебском. Она была заселена русскими гражданскими, которых заставляли немцы расчищать от снега дороги. И нас оставили в Батруках. Местных жителей в деревне не было, какую‑то баланду нам давали немцы. Мы уже надеялись, что фельджандармерия оставит нас в покое, но в одно утро, когда мы чистили дороги, деревню оцепили, срочно погнали нас в Витебск в лагерь, где тысячи людей заталкивали в товарные вагоны. Мы не знали, куда нас везут через Оршу, Минск. В Белостоке выгрузили нас. Там были бывшие царские конюшни, длинные цементные здания, куда и загнали нас. О Белостоке только это помню и что мы там жгли костры, так как совсем замерзали.

Следующая остановка был Алитус, там сортировали людей. У кого больше трудоспособных – грузили в вагоны, так как у нас только сестренка 7 лет была, нас с двоюродной сестрой посчитали трудоспособными.

Дальше повезли в Польшу, останавливались в Варшаве. За все время войны мы увидели, как живут люди. Где‑то в многоэтажном доме нас распределили, и мы увидели электричество. Да, это было что‑то сверхъестественное – после долгого времени мытарств в товарном вагоне, грязном, холодном. Нас напихивали, как только можно сесть. Лежать нельзя было, да лежа замерзнешь. Спасибо нашим матерям, которые укутывали нас в тряпки, снимая с себя последнее и отдавая последнюю корку. Только теперь, ставши матерями, можем понять, что они приносили себя в жертву ради нас. В вагоне у нас, я помню, была коза. Немцы грузили и скотину с людьми: у кого что было, им надо было вывезти все, а потом все отняли у людей. А что из тряпок у нас было – ничего, ведь шел второй год войны, на нас страшно смотреть было.

В Варшаве опять посадили в вагоны, как скот, и повезли по Германии. Мы были в г. Ульм, были в Мюнхене, где нас раздевали догола – и детей, и взрослых. Без стыда и совести клали на нары всех подряд, человек по 30 в комнате, наверно. Врачи‑немцы, мужчины, приказывали раздвигать ноги и что‑то смотрели. Я тогда не понимала, но дрожала, не попадая зуб на зуб, когда они шли мимо нар и разглядывали – ужас. Потом, когда я стала взрослой, я боялась гинеколога всю жизнь, так повлияла на меня эта процедура. Ладно по одному был бы осмотр, а то десятки лежат, а они смотрят, проходя мимо и что‑то лопочут, и так партия за партией.

В Ульме, помню, по улицам немчата катались на роликах, а мы видели это впервые. Что у нас творилось в душе нашей детской – трудно передать, когда мы видели, как ребятишки шикарно одетые гуляют, а нас после осмотра и бани, продержавши целый день голыми, погнали к сараю. Дали по миске, миски были фаянсовые. Наливая по черпаку супа, предупреждали: пока круг обойдем вокруг сарая, должны проглотить. Не съесть, а проглотить. Кто не успевал, выливали, давая миски следующим. Это я помню, а как мы ехали до места назначения, как и на чем – не помню.

Начало лагерной жизни. Бараки деревянные, в одних жили семейные, в других хлопцы и девчата, одинокие, а вокруг колючая проволока. Фабрика, все пристройки, столовая, туалеты были в зоне. Первое утро. Подъем. В нашем кубрике было несколько семейств, все с детьми. И вот приносят большие красные кувшины, по‑моему, крашеная жесть и в них эрзац‑кофе, чуть‑чуть сладкое, на сахарине. Вообще, обеды я помню, ужины и завтраки – нет. Может, и кормили, иначе мы бы поумирали. Знаю хлеб из опилок, булочка на 3 дня граммов 600, потом стали давать на 7. На обед, как бы мама ни следила, я съедала хлеб за один раз, а потом все время думала о еде, но не так, как в кино один разведчик мечтал о банке с консервами. Я, работая у станка, один раз думала: умру – и начала мечтать о шелухе от картошки в мундирах, не о картошке, а о шелухе. Вот как хотелось есть. Когда на воле – дело другое – ягода, гриб, а мы за колючей проволокой.

У нас в комнате была семья из Пскова: тетя Катя, дядя Леша, дочь их Лиля, мы с ней дружили, и поменьше сын. Была семья из Витебска: тетя Маруся Абрицкая, у нее дочь Ильма, моя подруга, и мать. Еще из Витебска – Соколовы. Сам он по приезде сразу умер, чем‑то заболел, остались жена, дочь Майя, наша сверстница, и ее сестренка Мария. Тетя Нюша тоже с Гамоновки, якобы жена командира партизанского отряда с дочкой, Нина девочка. У тети Нюши сестра, учительница, Ющенко Нина. Остальных не помню. Они все взрослые, да я работала в смену. Все в смену встречались редко. Ощущение вечного голода не давало развиваться эмоциям в другом направлении, проявлять интерес к чему‑то другому.

Помнятся хорошо колодки деревянные, от которых вечно болели ноги, ремни натирали кожу. На фабрике с нами работали поляки, французы, итальянцы, но они жили в других условиях, нежели русские. Позднее привезли к нам западных белорусов и украинцев.

И вот прожили мы несколько месяцев, страдая от голода, работая в ночную смену когда от голода сжимается желудок, принося невероятные боли, а глаза сами закрывались. Перед глазами был станок и аппарат для обтачивания сверла. Сколько за смену я должна была обточить без брака! За брак наказывали. Но нужно беспрерывно вращать аппарат, а в глаза летели искры, стружка металлическая. Этого не опишешь, да и понять трудно, как мы могли это все вынести.

А сверху начались бомбежки. Американцы бомбили и днем, и ночью, эскадрилья за эскадрильей. Наш городишко находился в Альпах, кругом горы, а мы в долине. Бывало, столько самолетов летит, что солнечный свет мерк, становилось сумрачно. И вот они, когда летели назад, сбрасывали каждый по одной бомбе на селение. За ночь все покрыто серебряными лентами (фольгой). Часто бомбы не взрывались. Эти места обвешивали лентами красными.

Конечно, если бы немецкое население не находилось рядом, наверно, для русских этого не делали бы. А бомбежки были страшные. Территория лагеря большая, так как фабрика находилась на лагерной территории, и были окопы, где немцы дежурили и подавали сигналы тревоги: сначала «фольарм», а потом «рихтихалярм».

Я находилась в бараке, когда объявили тревогу, и сразу началась бомбежка. Видно, они все время метили в фабрику. Бомбы ложились совсем рядом. Я, обезумев от страха, бросилась бежать прямо на взрывы. Еще бы несколько минут... Но тут из окопа, где находилась охрана, выскочил немец и схватил меня, бросив в окоп. Кто он, я не знаю, но он, жертвуя собою, спас меня. Я всегда вспоминаю о нем, его, конечно, в живых нет, он тогда был уже пожилой.

Так что, немцы тоже люди разные, как среди всех народов.

Бомбежки нам не давали покоя, каждый день эскадры летели. Помню, как за один день разбомбили г. Дрезден. Фабрика не работала, все были в Альпах. А через день потянулись из Дрездена беженцы, немцы начали понимать, что такое война. Опять нам доставалось: расчищали руины. Один день нас выгнали на расчистку (это уже когда открылся второй фронт), и вдруг стало клокотать, рваться беспрерывно. Мы сидели в подвале немецкого дома. Ближе к концу войны немецкое отношение изменилось: они нас впускали и в бомбоубежище, что раньше не делали. И вот разрывы продолжались. Уже дело к вечеру, а мы голодные целый день. Решили пойти посмотреть, потому что думали, фронт приближается (американцы). Оказалось, что самолеты бомбили и попали на станции в эшелон со снарядами. А рядом был эшелон и в вагонах консервы. Все горит, рвется, а мы в этот ад за горелыми консервами.

В нашем городе якобы находился штаб Власова РО, точно не знаю. И госпиталь власовцев был. Мы туда, русские, ходили к русским. Но это было уже перед концом войны, перед приходом американских войск (Марокко).

Когда нас привезли в лагерь, нам показывали фильм один. Помню, про Катынский лес под Смоленском, о раскопках погребенных польских офицеров, которых расстреляло МВД наше. Я еще помню разговор до войны, кажется, в последнюю зиму, как говорили у нас дома о Катыни. Не знаю, почему мне запомнился тогда этот разговор. А фильм помню: разрытые рвы, скелеты и вокруг раскопанных рвов ходили священники и дымили кадилами.

Не забыть бомбежку 23 февраля 1942 года. Такого страха, ужаса не дай Бог пережить еще. Бомбили, поливали из пулеметов беспрерывно. Мы бежали в панике кто куда, а сверху – огненное море. Да, у американцев бомб хватало. Куда мы только ни прятались, даже в дупла деревьев, благо там в Альпах буки очень огромные. За месяц или больше до прихода союзников фабрика остановилась и нас перестали кормить. И вот только уже в Германии мы пошли просить милостыню. У немцев городских не очень что было: карточная система. Приходилось ходить в окрестности города у бауэров просить. Хорошо давали цыгане, они там живут оседло. Но русских лагерей в городе было три, народу много. Так что если бы не приход американцев, мы бы поумирали с голоду.

Когда нас освободили в апреле месяце, мы получили свободу и, конечно, увидели, что немцы – это труженики. Ни одного кусочка земли у них не зарастало травами, везде цветы, клумбы, чистота и порядок. Но мне еще было 16 лет. Бывало, выйдешь из лагеря, глянешь кругом на ту красоту и так больно станет, и так хочется увидеть наши сожженные деревни и наши русские березы. И слезы застилают глаза, и не надо ничего: ни той шикарной жизни, которую нам устроили американцы, ни их посылок, которые они нам раздаривали.

После освобождения мне нужна была моя Родина, также и моей семье. Ведь нас скрывали от наших, не допускали до нас, откармливали и агитировали, чтобы мы остались у них. Многие оставались, уезжая в Америку. Но наши ужасы с освобождением не закончились. Нас освободили из Марокко, черные. Помню, как выезжали их танки и мы не знали, что делать от радости. А потом они заставляли русских девчат прятаться. Ночью ворвутся в лагерь – вплоть до изнасилования. И ничьи женщины им не нужны были, кроме русских. Но главное было в том, что войска СС немцев скрывались в горах, в скалах. Там были приспособленные тоннели (за этими горами был военный городок Эссен). И ночью они нападали на русские лагеря, вырезали русских кинжалами.

Потом марокканцев французское правительство убрало после скандалов. А наши парни стали охранять лагерь. В Эбингене на центральной площади стояла какая‑то церковь и башня высокая. В ней находились наши пленные. Они к нам перешли после освобождения и охраняли лагерь. Мы ведь числились под номерами и были нашивки ОСТ – OST. Мой номер 302, мамин 300, двоюродной сестры 301. И мы были не люди, а вещи, с которыми не считались. В бараках – двухъярусные нары и клопов тысячи, но чистоту немцы требовали, санобработке мы подвергались, отбор больных производился и их уводили понятно куда.

Но в августе месяце появились наши представители, началось оформление. К концу августа нас погрузили в товарные вагоны, и ехали мы по еще дымящимся городам Германии через Богемию (где рос Гитлер), Австрию. Вдоволь насмотрелись на замки в Альпах. Город Эбинген, находился на границе Швейцарии и Франции.

В Австрии нас посадили на немецкие машины, повезли через Вену, Будапешт, потом Венгрия, город Шапрон (через Карпаты ехали, ночевали в горах около г. Брно).

В Шапроне нас распределили по квартирам к мадьярам. Ох, они нас ненавидели. На ночь мы всю мебель к дверям подвигали. Они вырезали русских, но наш хозяин будто ничего был. В Шапроне был фильтрационный лагерь. Там, на площади, где нас высаживали из машин и отделяли мужчин от женщин, творилось страшное под звуки духового оркестра на мотив «Прощание славянки». Все знали, куда отделяют мужчин – в лагеря своей Родины. Рыдания, крики тысячи людей.

После Шапрона мы под Львовом остановились и оттуда опять на товарняках через Оршу домой, в Смоленскую. Приехали ночью в Смоленск (конец сентября), а города нет, одни развалины. Посадили нас на машины и кого куда. Мама нас повезла в г. Демидов, так как мы раньше там жили, а в Велиже не было пристанища, наш дом разрушен.

И вот началось долгожданное возвращение на Родину. Встретила нас наша Родина как предателей, лучше не вспоминать. Только один случай привожу в пример: мы с сестрой хотели поступить в школу, пошли к директору – он был еврей и он нас ненавидел, что мы попали в Германию. Я понимаю его, но мы не немцы. Нам пришлось пройти через все ужасы войны. И может, легче было бы быть убитым во рву, чем все перенести с первого дня войны до октября 1946 года и потом на всей жизни отразилось. Так вот, он, директор, сказал нам, что если мы правильно, по форме напишем заявление, он примет нас в школу. Откуда нам было знать это! Немцы, кроме наших отпечатков пальцев, не оформляли документов. И этот фактор сыграл, то есть прихоть, ненависть его, решила наши судьбы и нас в школу не приняли. А сколько пришлось пережить унижений, оскорблений! За что мы страдали, мучились? Разве не наше правительство было в этом виновато, оставив, не защитив нас, а потом обвинив в предательстве и вымещая на нас злобу, как директор школы г. Демидова?

А дальше? Дальше – это последствие этого, но про это потом. Ведь это 1% к тому, что пережили, перетерпели мы во время войны, и в немецких лагерях, и потом на своей земле.