Их в лесу сжигали в ямах

 

Зинченко (Бевзюк) Галина Фотеевна

ур. д. Пугачевка Киевской обл., прож. в г. Калуге

 

Наша семья – служащие (учителя). В 1942 г. начали немцы угонять в Германию. Я стояла первой в списке. Проходила медосмотр, а ночью убегала из деревни, пряталась у знакомых в других деревнях. Так было несколько раз. Однажды ночью была облава, и нас многих взяли в полицию, закрыли и не выпускали.

Наутро нас отправили в город на станцию для отправки в Германию. Погрузили в товарные вагоны и везли.

Приехали в Германию (не помню названия города) на распределитель и рассортировали кого куда. Я попала на военный завод в г. Лейпциг. На заводе делали снаряды килограммов на 5. Нас заставляли убирать стружку. Жили мы в шести километрах от Лейпцига. Нас водили под стражей солдаты СС с собаками. Утром уходили, а вечером возвращались.

Я учила в школе немецкий язык три года. Он мне здесь пригодился. На токарных и сверлильных станках в основном работали немки. Немка куда‑то отошла, а я включила станок, что‑то затрещало, и свет погас на всех шести станках. Меня схватили и посадили в карцер на сутки без еды. Больше в цех меня не пустили. Грузила на улице стружку.

У меня была подружка Оля. Мы рядом спали. Договорились бежать. Общежитие наше было огорожено простой проволокой. На первом этаже жили поляки. Они мне дали карту железной дороги. После ужина мы спрятались в столовой под столы. Свет потушила уборщица. Мы спустились через окно на пристройку для угля и очутились за столовой. В темноте пробрались на улицу, не зная куда. У нас было по кусочку хлеба и сахара. Шли мы ночью, а днем отсиживались в кустах, канавах. На четвертый день нас поймал мальчик лет 12 с овчаркой. Привел домой. Его отец закрыл нас в сарае. Мы порвали свои паспорта и решили не признаваться, где мы были. Мол, неграмотные. Утром пришел полицай и стал нас обыскивать. Я обозвала его фашистом. Он меня избил. Я хотела, чтобы он меня застрелил, но этого не случилось. Он отвел нас в городок, где была тюрьма. Здесь нас уже было больше. Затем перевели в другую тюрьму. Нас было человек пятнадцать. Тогда‑то нас и отправили в г. Галли. На допрос возили на машине. Там мы просидели больше месяца. Было нас 22 человека. Отвезли нас под охраной на вокзал – и в путь. Не помню, сколько дней нас везли в Польшу. Высадили на полустанке и пешком повели в Освенцим. Здесь нам накололи номер на руке, постригли и сфотографировали. А потом, когда я была там снова, водили фотографировать с доской на шее и написан крупно мой номер 21307.

Освенцим – это где хранятся все данные о заключенном. Здесь много зданий двухэтажных, поликлиника с закрашенными окнами, зубопротезные. Дом для проституток. Туда ходили солдаты.

У Освенцима есть много филиалов лагерей: Майданек, Беркинао. Мы попали в большой лагерь Беркинао. Он еще не был готов, дорог не было, еще не обустроенный, а люди поступали. Немцы здоровых отбирали работать, а хилых – в крематорий. В Беркинао женский лагерь, мужской, цыганский – все отдельно. Я насчитала 7 больших труб и говорю девчонкам: «Сколько хлебозаводов». А надо мной смеялись. Это крематории. Это слово я услышала первый раз. На нас была одежда: платье‑пиджак полосатое, косынка, рубашка, трико, чулки и ботинки деревянные. При себе имеешь на поясе кружку, ложку, а миска в бараке.

Утром свисток. Идем на «апель», так называлось построение по пять в ряд, и начиналась перекличка номеров. Если назвали твой номер – ты должен отзываться «я», а если не отозвался, получай плеткой. Стоим с 6 часов утра до 8 часов. В 8 часов приходит к воротам охрана, нас проверяют, чтобы ничего лишнего не было, потом идем на работу. Наш номер был написан на белом лоскуте. Впереди номера треугольник красный – «винкель». Мы считались политическими. Если выходной, а он был только в воскресенье, прозвучит громкий свисток, значит никуда не ходить, а остаться на месте. Солдаты забирают в лазарете больных, живых бросают в машину и везут в крематорий. Кто находился рядом, тех тоже хватали. Все это мы наблюдали из туалета.

Железная дорога подведена под лагерь. Поезда с людьми приезжали день и ночь. Мой барак был крайний, мы присядем и смотрим, как людей ведут в крематорий, евреев со всех стран. Ночью идем группой в туалет. Он был за полкилометра от барака. Видим, из труб идет пламя, поднимается метров на 20. Воняет жженным волосом, кости, а утром на землю садится вонючий осадок. И так каждый день, без выходных. А днем из крематория возят целый день одежду машинами. За нашей проволокой внутри лагеря женщины перебирали ее.

Утром идем на построение. Видим, много людей висят на электрической проволоке. Было жутко смотреть. Если идем на работу и в это время приходит поезд, нас охраняют, чтобы мы не сказали, что их в крематорий ведут. Выгружали барахло, мебель, коляски с маленькими детьми. Посты идут рядом и собирают в канавах золотые кольца, часы, браслеты.

Как‑то выгнали нас рыть канавы, а недалеко рыли канавы наши солдаты пленные. Говорят: «Мы сегодня последний день живем, нас сожгут, берут других на месяц». Моя подружка Оля заболела и я ее больше не видела. Весной нас отобрали 50 человек русских, украинцев, белоруссов, так как мы работали, и перевели в другой лагерь. Это лагерь Буды. Он маленький. С двух сторон лес. Один барак, кухня, сарай, колодец, туалет. Комендантом была у нас женщина. Хорошо говорила по‑русски. Говорила, что она из Сибири, но уж очень злая. Домик ее был недалеко от лагеря. На одной стороне были русские, белорусы, украинцы, евреи, а на другой – поляки. Поляки сидели за то, что не подписались фолькс‑дойч. Им разрешалось писать письма и получать посылки из дому. Еще с нами были немки‑проститутки. У них на груди также был номер с черным винкелем. На руке номера не было. Они сидели срок за то, что не шли работать в заведение, а продавались на улице и не платили налоги. Еще за то, что сожительствовали с другой нацией. У них была привилегия над нами. Им выдали красные повязки на руку, свисток и плетку. Они были надзирателями внутри лагеря.

У нас было много работы. Деревья выращивали, овощи сажали, картошку копали. Но самая тяжелая была работа – возили землю в вагонетках по рельсам, делали насыпи, облагораживали дерном, отделяли деревни от паводка. А посылали на эту работу русских, украинцев. Евреев тоже посылали, но они не могли работать и их забивали плетками.

У нас были девчонки из Курска, Орла. Они были дружные, дружили с поляками гражданскими, которые налаживали вагонетки. Мы всегда, когда идем лесом, а охрана – югославы, поем песни. «Утро красит нежным цветом», – даже немки подпевали, где припев про Москву. А в праздники, на 1 мая, на 7 ноября, мы вечером залезали на койку наверх и тихонечко, вроде собрания, каждый высказывался. Обязательно одну посылали на вахту. Немки в бараке с нами не жили. У них отдельно были штубы.

Когда мы возили вагонетки, внизу жгли костры, пекли картошку, правда, не всегда, а только когда нас охраняли югославы. Носили картошку по очереди. И вот подошла моя очередь. Украли мы с девчонкой картошки, но меня обыскали и комендант меня побила. Специально возле ворот лежал ворох прутьев. Она била по голове, сзади, а концы прутьев доставали глаза. У меня глаза были налиты кровью, я думала ослепну, но пронесло. Я каждый вечер молилась и просила Божью Матерь дать мне силы выжить. А поляки каждый вечер хором молились.

Попадали мы и на картошку несколько раз. Делали в железке дырки и терли картошку, выдавливали воду, а жмыху несли в лагерь, если получали горячую похлебку – крошили туда тертую картошку и получался густой суп, а если не заваривался, ложились спать голодными. Раз в год водили нас мыться в крематорий и одежду меняли. Сначала меняли в матрацах солому, а потом шли в крематорий. Видели и печи, и транспортер, который трупы подает. Мы видели и те, которые они еще строили. Заводят нас в одно помещение. Кранов нет, а просто с потолка льется вода, холодная. Так 40–45 минут стоим, спрятаться негде, нас битком набито. После этого душа идем в другое помещение, а там уже горячая вода, как огонь. Под стеночку прижимались. Я падала на пол, чтобы схватить хоть каплю воздуха похолоднее. После мытья очень многие оставались лежать на полу. Немцы говорили, что им нужны здоровые, чтобы работали. Нас стригли, брили кругом и дезинфицировали. Потом давали чистую одежду. У нас на кухне работали две польки, они нас по выходным брали на кухню чистить картошку. Кормили нас и другим передавали. У нас, девчонок, ничего не было по‑женски, так как нам в пищу сыпали порошки.

Вскоре после этой бани я заболела. С ног до головы высыпали чирии. Я боялась идти в медпункт, а то отправят в крематорий. Мне девушки помогали и никто меня не выдал. Я смазывала чирии солидолом, которым смазывали вагонетки. Утром еще ничего, а вечером, когда возвращались с работы, у меня опухали ноги. Меня вели девчонки под руки. Это было ужасно. Но я выкарабкалась.

Оставалось очень мало времени до Нового года. У нас в лагере ЧП. Шесть человек сбежало. Они спали рядом со мной. Мы видели, как они собирались. Звали и меня с собой. Они готовились. Шили из одеяла юбки и пиджаки, а у меня ничего этого не было. Они ушли ночью, а утром мы пошли посмотреть, как они ушли. На вторую проволоку были накинуты одеяла, а первая была разрезана. Посты пьяные в будках спали. Проволока вокруг лагеря была двойная, но не электрическая. Утром – построение. Боже, что там было! Комендант считала 10 раз. Все матрацы перевернули в бараке. Она вызвала несколько машин с солдатами и собаками. Сразу немцы побежали к лесу, но на счастье выпал снег и их следы засыпал.

На работу нас не погнали. Мы стояли целый день во дворе до ночи без еды, евреев и поляков отпустили. На следующий день был выходной. Тем, кто рядом спал с беглецами, по 25 плеток, а мне с девчонкой сутки стоять на коленях и в руках вверх держать лопату. Днем мы стояли с передышкой, так как нас девчонки загораживали от поста, который ходил за проволокой. А ночью было темновато, фонари горели на двух столбах, где были охранные будки, и мы часто отдыхали.

В Польше очень плохая погода, особенно зимой. Мокрый снег. Вечером морозец. Вся одежда стоит колом. Кладем ее под себя на ночь, но она только распарится и опять утром замерзает.

Перед самым Новым годом нас переводят в другие бараки, дают чистые постели. Мы поняли, что‑то происходит. Югославы сказали нам, что близко фронт. Разрешили нам поставить елку. Можно гражданские одежды носить. Волосы отращивать. На елку игрушки сами вырезали из брюквы. Я вырезала самолет. Написала красным карандашом СССР и тут зашла комендант посмотреть на елку и по‑немецки сказала «Руссише швайне» – русская свинья, а по‑русски спросила, кто это сделал, я призналась. «Имеешь счастье, что мне некогда тобой заниматься... Через несколько дней мы эвакуируемся все».

Но на Новый год в клубе был концерт и пустили колонну мужчин в клуб. Все перемешалось. Некоторые встретили мужей, братьев, сестер. Плакали, смеялись, радовались, что живы. Я же не заметила, что исчезли трубы крематория. Когда их сняли, мы не знаем. Но люди поездами все прибывали. Куда же они девались? Оказывается, их в лесу сжигали в ямах. Ямы копали сами люди, а потом их палками загоняли в эти ямы. Обливали бензином и жгли. Мы видели, как из леса поднималось пламя. И это было незадолго до приближения фронта. Через 4 дня нам выдали сухой паек и стали готовить нас в дорогу. Из матрацев сделали мы сумки – и в путь.

Колонна была большая. Охрана шла по бокам колонны с собаками. С нами шла и наша комендант.

Кто отстанет от колонны, был немедленно расстрелян. В конце колонны ехали подводы с продуктами охраны и оружием. Нас вели через польские деревни. Дорога узкая, зима снежная. Нас подгоняли, чтобы мы шли быстрее. Ночью мы шли, а днем пересиживали в сараях. С нами шла поэтесса Зоя и мы просили, чтобы ее взяли на повозку, но нам отказали.

Ночью слышались выстрелы. Кругом было зарево и гудело.

Немцы нас вывели к полустанку. Поезд нас ждал с вагонами из‑под угля без крыш. Погрузили нас и повезли. Приехали мы вновь в Германию под Гамбург. Пешком повели в лагерь Берген‑Бельзен. Это не очень большой лагерь, обнесенный проволокой без тока. Бараки, а вернее, здания кирпичные, двухэтажные. Ни кухни, ни столовой не было. Один крематорий, и тот заброшен. В нем хранилась обувь уничтоженных людей. Казармы не отапливались. На стенах были надписи. Здесь жили пленные, мы фотографии находили с надписями. Работы рядом не было. Рядом был мужской лагерь. Был комендант лагеря, а внутри лагеря немецкие женщины. Кухня была для них. Им готовили польки, а мы приходили к ним просить милостыню. Нам привозили бидоны с похлебкой.

Зима была холодная. В марте вспыхнул брюшной тиф. Голод, холод и вши. Выносили трупы мы сами на улицу и складывали в штабеля. Я ходила между трупами. Воды не было. Пошли мы воду искать хоть из бассейна. Увидели страшное. Ребята грабят склады. Одежды было столько, что все двухэтажные здания были битком забиты. Тянут все. Ворота открыты. Немцев нет, сбежали, но комендант была здесь. Забили лагерь, где складывали трупы, повесили че‑реп на воротах, а нас переселили в пустые бараки. Так на полу и спали. Потом вернулись немцы. Ребята закрыли их в бараке.

На другой день мы увидели, что едут танки. Маленькие, а в них по два солдата в беретках с белыми звездами. Мы кричим им: «Сюда, сюда!», а они показывают назад. Нам сказали, что лагерь заминирован. Мы боялись ложиться спать и всю ночь ходили по лагерю. Утром приехали машины Красного Креста и американки в белых халатах бегали с носилками, забирали больных и увозили в бывший немецкий госпиталь. Целую неделю возили, а может быть и больше, больных из лагеря.

Через два дня заехала машина с громкоговорителем. Они объявили на разных языках, что мы свободны. От радости мы плакали, целовались, смеялись, по земле катались. Какое это было счастье – свобода! Машину с громкоговорителем сопровождал комендант, наша комендантша исчезла. Как только машина зашла, где лежали трупы, американцы сразу взяли под стражу коменданта. Американцы каждому дали продукты, на которых было написано: «Ешьте понемногу». Для поддержания порядка было много американских солдат.

Освободили нас 12 апреля в 12 часов дня. Для захоронения трупов, которые уже воняли, вырыли ров, в который можно было поместить пятиэтажный дом. Заставили немцев возить на тракторе с прицепом эти трупы. С трупов уже кожа слезала. Немцы на руки одевали перчатки и брали трупы тряпками. Мы сказали американцам, чтоб они брали голыми руками. Американцы наше требование выполнили. Трупы бросали свысока и они разбивались, падая вниз. Мы подсказали американцам, чтобы в стенках этого рва сделали ступеньки и бережно передавали с рук на руки. Так они и делали.

Дошла очередь и до нас, живых. Мы сходили в баню, которой раньше пользовались немцы, а одежду нашу отправили в баракамеру. Сделали нам прививки. Мы были очень худыми. Я весила 36 кг. Самый главный предложил нам поработать в госпитале, где были больные, и на кухне. «Поправитесь, мы вас оденем». Мы согласились. Нас было 7 девушек. Жили мы в госпитале. У нас было две комнаты, вечером ходили в кино, в ресторан. Шеф кухни был американец. Солдаты завозили в кухню разные продукты. Работали мы с мая по август. Домой я возвращалась весом в 70 кг.

Американцы отвезли нас в Польшу на машине. В дороге и вода, и еда, и шоколад, и мед, а наши по приезде нас в лагерь – закрыли и посадили на гороховый суп на неделю. Потом отпустили и сказали, чтобы мы добирались до дому самостоятельно. Ни денег, ни еды. Вышли мы с одной девчонкой на трассу. Остановили машину, и она нас довезла в Польше до Бромберга. Остановились у полячки, расплатились с ней мылом. Она увидела у меня номер и посоветовала ехать в Варшаву. У ее брата тоже номер на руке, и ему помогли.

До Варшавы я добиралась разным транспортом. Приехала, а Варшавы нет. Одни развалины. Руководство работало за Вислой. Я добилась приема. Рассказываю, показываю номер. Они все сбежались, предлагают поесть. Дали мне справку, о том где я была и где мой дом. Велели идти за пропуском. Я пошла. Оформлением занималась наша, русская. Она мне пропуск не дала. Езжайте до границы как хотите и пройдите фильтрацию. Я не понимала, что это означает. Всех расспрашивала. Приехала на товарном поезде до Владимир‑Волынска.

Прошла проверку. Другая проверка под Киевом – Мироновка. Тоже прошла. Поехала домой товарным поездом. Приехала. В деревне родных никого нет. Соседи сказали, что они уехали после нас, так как моя сестра была в списках на отправку в Германию, а у нее трое детей.

Я родных нашла, но мама никому не велела рассказывать о моем военном прошлом. И я замкнулась. А в 1989 г. написала в Москву обо всем пережитом. Из Москвы пришла открытка – и все. В 1994 г. написала в Освенцим, в музей на имя директора, чтобы он выслал мне фотографию, где я с номером. У нас там фамилий не было. Мне выслали фото с номером моим и документ.

 

Лагеря моего детства