Такое у меня было детство

Козлова (Цуцкова) Александра Дмитриевна

1931 г.р., ур. дер. Иночка Жиздринского р‑на Калужской области, прож. в г. Кирове

В 1934 году мы переехали в д. Куява Людиновского района. В 1934 году умерла моя мама, я ее не помню. Осталось 10 детей. Старшая сестра была замужем в городе Дятьково, тоже в большой семье, у нее было своих трое детей, и меня взяла к себе. Потом меня отдали к чужим бездетным людям.

Началась война, отец забрал меня домой в д. Куява. Пришли немцы, потом опять наши и опять немцы, потом опять наши.

Летом немецкий самолет начал пикировать над деревней и со свистом сбрасывать бомбы в реку Болву. Отец наш был хороший столяр, я видела, как он ночами сидел с офицером нашим и делал коробочки для мин. Коробочка с крышечкой 15 см длины и ширина с кусок мыла хозяйственного. В торце крышки и коробочки выемка, вкладывали какую‑то металлическую пружину, фигурную, кругленькую, нажимали на крышку рукой и эта пружинка впрыгивала внутрь, только без куска этого мыла. Потом мне старшие рассказали, что это тол, в общем, мина.

Офицер ушел ночью, а утром начался бой, мы были всей семьей в погребе в огороде. Слышим немецкую речь: «Выходите». Мы вышли, дома горят, наш еще не загорелся, горел соседний. Сестра хотела кинуть земельки, чтобы наш дом не загорелся, но немец ее отогнал. Вывели нас на площадь на улицу, туда уже всех жителей сгоняли, и стали что‑то говорить по‑русски, не знаю что. Один мужчина, пожилой, хотел что‑то сказать, но его сразу застрелили. Построили всех взрослых в ряд, две сестры и отца, а нас, детей, оставили в деревне. Мы очень кричали, плакали, а всех погнали по большаку разминировать дорогу. Слышим, разрываются мины, очень много погибло, так как мужчин построили впереди, а потом женщины. Мои две сестры пошли с отцом, чтоб всем сразу погибнуть вместе, но судьба распорядилась иначе, кто шел впереди и сзади, остались живые, а в середине почти всех побило. Раненых пристреливали, оставшиеся вернулись.

Я не помню, когда, сразу или нет, погнали всех в деревню, сколько мы шли, не помню. Пригнали нас в деревню, полностью сожженную, называли ее Жуково. Уже был обнесен колючей проволокой лагерь, и нас туда согнали. Сделаны вышки, там стояли немцы, нас охраняли. Сколько мы были, не знаю, но очень хотелось есть. Три женщины и я с ними подлезли под проволоку, а с вышек наблюдают часовые. Мы подошли к месту, где раньше был дом, а теперь стояла одна труба, и две женщины стали палкой копать, может, какую печеную картошку выкопают. Я с другой женщиной вдвоем пошли подальше, тоже покопались, но ничего не нашли. Она взяла чугуночек, говорит, может, на костре какой травы сварить.

Идем назад, навстречу идут два немца, что‑то спросили, женщина показала: «Вот, пан, только чугуночек» – и сразу выстрел, я упала. Не знаю, сколько я лежала, только подумала, что меня убили и на том свете есть хочется. В течение недели мы видели столько ужаса.

Я вскочила, немцы стоят, женщина лежит, я беру ее за руку и говорю: «Тетя Паша, пойдем», а она захрапела. Вот тут я поняла, что она убита. Мне очень было страшно, думаю, ну почему они меня не сразу убили? Смотрю на них и жду выстрела. Они рукой мне дали знать, и я стала отходить и жду: сейчас выстрелят в спину. Побежала, прибегаю – женщины лежат, головы в ямку вниз спущены.

Потом не помню, когда нас погнали и что мы ели. Пригнали нас со всех концов в Улемль, в лагерь. Не помню, сколько мы там были, помню отдельные моменты. Ходила побираться. С Улемля нас погнали на ст. Зикеево. Опять не помню, как грузили в товарные вагоны, закрыли и повезли, где‑то останавливались, кидали нам что‑то из еды и говорили по‑русски. Это на десять человек, а вагон – битком людей. Сколько ехали, не знаю, помню, как переправляли на пароме через большую реку. Потом кто‑то сказал, что это река Эльба в Германии. Не знаю, на чем везли, сколько. И опять лагерь.

Нас всех мужчин, женщин, детей, раздели догола, чем‑то мазали, а потом – в баню. Одели зеленые платья, а мужчины – полосатые костюмы (пижамы), нашитые на спине голубые матерчатые белые буквы «ОСТ», на ногах деревянные выдолбленные колодки. Из большой трубы валил беспрерывно черный дым. Отец сказал: «Вот здесь нам конец, это крематорий». По бокам вырыты глубокие траншеи, а посередине, как дорога, беспрерывно работал транспортер, на эту ленту ставили людей и увозили, назад они не возвращались. Кто‑то сказал, что это военнопленные. По архивным документам мы были в лагере пять месяцев, но я не помню сколько.

Помню, как нас забирали какие‑то люди, немцы привезли нас и еще две семьи в пустой дом, по пять человек. Стояли сколоченные из досок двухъярусные кровати, сварена была брюква, чуть картошки и по кусочку хлеба. На следующий день погнали на работу кого куда. Меня и еще такую же девочку с другой семьи послали работать на свиной кухне. Стоял большой чан, насыпали туда картошку, под этим чаном – топка, засыпали в ведра какую‑то посыпку, потом картошку вместе с очистками, наливали ведра и по два ведра носили свиньям. Очень большой свинарник, выливали в корыта, как лотки, потом чистили картошку. С нами были поляки, бельгийцы, французы, чехи. Хозяева кормили их.

Весной 1945 г. стал слышен грохот и видно зарево. Нам ничего не говорили, стали ехать немцы вереницей на лошадях и размещаться, кто куда. Пришли войска союзников. Нас освободили и опять повезли. Начался брюшной тиф, мы долго были на карантине. Опять переправили через реку Эльбу, правда, мы не заболели и даже поправились за эти месяцы. Уже осенью мы приехали в Фаянсовую, здесь у нас жила сестра в деревне, мы уже знали, что дом сожжен, а весной стали лепить хатку.

Я становлюсь старшим