Кузнецова Галина Ивановна

1939 г.р., ур. пос. Любохна Брянской обл., проживает в г. Калуге

 

Летом 1942 года три семьи (все родные сестры) за связь с партизанами вместе с детьми были схвачены фашистами по доносу полицая, ночью посажены в товарный вагон и вывезены из родных мест. Среди них была и моя мама Кузнецова Татьяна Кузьминична, бабушка Екатерина, мой брат Валентин и я.

Конечным пунктом был концентрационный лагерь в Литве, городе Алитусе. Впоследствии старшая мамина сестра Вера Кузьминична и младшая Александра Кузьминична были отправлены в Германию для работы на заводах. Маму оставили из‑за малолетних детей (три года и пять лет).

Чудовищные ужасы войны оставили кровавый след в душе и сердце моей мамы, а впоследствии и в моем. Первые годы после возвращения из фашистского плена на Родину были годами воспоминаний о муках, болях и потерях близких и родных (в концлагере умерла от болезней и голода моя бабушка).

С годами эти воспоминания стали и моей болью, моими страданиями. Меня всегда мучил вопрос: как в условиях мук, болезней, голода, фашистских нагаек и плетей наши родные и близкие жили, работали по 12–18 часов и сохраняли своих детей, оберегали их как могли, как позволяли условия, свой паек (баланда из шпината и буханка хлеба пополам с опилками на 10 человек) они отдавали детям.

Жили узники в бараках с трехэтажными нарами и цементным полом (его называли нулевым этажом). Внизу обычно и размещались матери с малолетними детьми, а с верхних этажей на них сыпались, как дождь, вши.

От голода и болезней умирали дети. Обезумевшие родители в поисках пищи пытались преодолеть колючую проволоку. Одним это удавалось, другие погибали, попадая под пули автоматов охранников. И тогда их дети умирали голодной смертью.

Кроме поставки рабочей силы на заводы и поля, этот концлагерь поставлял детей‑доноров, а также детей для бездетных немецких семей со светлыми волосами и голубыми глазами (их называли детьми арийской расы). Но наши родители, уходя на апель‑плац, прятали детей по мере возможности. Даже сейчас, осознавая, что это было в реальной жизни, мне трудно представить, что я в трехлетием возрасте по пять часов могла стоять на ногах в завязанном мешке с прорезями для глаз и носа.

Но счастливый 1944 год дал вторую жизнь всем тем, кому было суждено выжить. В августе 1944 года, после освобождения действующей Армией Черняховского, маму как портниху зачислили в воинскую часть 07352, в отряд Бидова № 109.

2 ноября 1990 года отделом социального обеспечения Октябрьского райисполкома г. Калуги мне было выдано удостоверение бывшего малолетнего узника фашистских концлагерей за номером 007899, с 1993 по 1996 год я была председателем союза БМУ Калужского городского отделения, член Центрального Совета Международного Союза БМУ фашизма, удостоверение № 57 от 06.04.1994 г.

У меня две дочери: Авдошенко Маргарита – имеет сына Стаса, 16 лет, сына Всеволода, 13 лет; Яшина Татьяна – имеет дочь Анну, 17 лет, сына Константина, 14 лет.

 

Со слов мамы

 

Кузнецова (Казакова) Зинаида Павловна

1941 г.р., ур. д. Азарово Мосальского р‑на Смоленской обл., проживает в г. Калуге

 

Все, что я напишу – это со слов мамы и старших. В июне началась война, в июле отец уходил на фронт. Мама, Казакова Евдокия Матвеевна, с 1905 года осталась с четырьмя детьми: сын с 1928 г., дочки с 1930, с 1933, с 1937 года и мной беременна. В конце августа я появилась на свет, а в сентябре пришли в нашу деревню немцы. Тетя, папина сестра, с тремя детьми: с дочкой с 1930 г. и сыновьями с 1937 г. и 1940 г. пришли из соседней деревни к нам, и мы стали жить вместе. Наша деревня находится около 10‑15 км от Варшавского шоссе и 25 км от Зайцевой Горы, где были сильные бои. Эта гора переходила из рук в руки несколько раз. И вот второго апреля, после очередного боя на Зайцевой Горе, немцы выгнали всю деревню, пешком 10 км до шоссе гнали по сугробам и воде, затем погрузили на машины и повезли в направлении Смоленска.

Мне было 7 месяцев. Мама привязала меня к брату, и он нес меня все 10 км – тринадцатилетний мальчик. Дорогой, мама рассказывала такой случай, и у меня до сих пор мурашки покрывают все тело, наши самолеты обстреляли машины, на которых нас везли, и один снаряд упал рядом с одной из машин, осколками ранило женщину в ногу, а одному ребенку попало в лицо и смешало все. Немцы остановили машины, взяли этого ребенка и бросили на дорогу, даже не пристрелив. Бедная женщина, как она вынесла... После войны она домой не вернулась, я ее не знаю.

Приехали в Рославль, завели в лагерь, где были военнопленные. Дети все замерзли, и наши военнопленные напоили всех горячим кипятком. Мы там ночь переночевали и погнали дальше в Белоруссию, г. Гомель. Там нас загнали в церковь. Народу было – негде даже сесть. Голод, холод. У сестры с 1937 г. Юли образовался рахит, и когда местная женщина выбрасывала гнилые, зеленые, покрытые плесенью помидоры, Юля бежала за ней: «Тетя, дай!» А женщина боялась отравить ее. Наши женщины говорят: «Да дай, у ее мамы пятеро детей, хоть одна умрет, развяжет руки». Она дала, Юля съела, и рахит прошел.

Побирались. Старшие ходили по дальним деревням, а мы с сестрами сидели на базаре в ямах от снарядов и ждали, что подадут. Так что с 1,5 лет я уже побиралась, чтобы прокормить себя. Правда, жива я осталась благодаря маме, она меня кормила до трех лет грудью.

7 ноября 1943 г. подогнали товарняк. Кто мог, заранее, у кого маленькие семьи, уходили кто куда. А такие семьи, как наша, погрузили и повезли в Германию. Два первых лагеря я не запомнила, как называла мама. А последний Любер‑Штет, так в архивной справке и справке КГБ. Загнали нас за колючую проволоку в два ряда, вышки, солдаты с автоматами и собаки. Лагерь был большой, много бараков. Там были и военнопленные, и взрослые гражданские поляки, французы, итальянцы, вобщем, многонациональный лагерь. С детьми был один барак. Старший брат, сестра, мама, тетя и двоюродная сестра работали на заводе. Угоняли их, говорила мама, в 4 утра с солдатами и собаками и поздно вечером возвращались. А мы за колючей проволокой – вот на какое детство нас обрекла война.

Брат рассказывал, что я чуть всю семью не загубила, заболела корью и всю семью уже загнали в барак на уничтожение, спасибо немецкому доктору. Осмотрев меня, сказал, что это корь и надо укрыть темным одеялом. Так немец спас нас.

И еще случай. У двоюродной сестры вся голова покрылась болячками, и ее пометили (поставили метку на руке) на уничтожение. Спасибо украинской женщине – всю ночь стирали пометку у Таисы. И чем‑то она помазала ей голову, так спасла ее.

Кормили нас брюквой, супом, если его можно так назвать: на 500 литров воды – два ведра картошки. Очень тяжело перенесла этот голод и немецкие проверки с собаками и плетками сестра Тося, сейчас она инвалид 1‑й группы.

Еще мама очень хорошо отзывалась о нашем коменданте. Она говорила, что он был антифашист. Он, как мог, помогал нам выжить и в конце войны спас всех. Немцы хотели нас погрузить на баржи, вывезти в море и утопить, но он предупредил и посоветовал тянуть время. Американцы близко. Иначе мы погибнем, много потопили. Вобщем, спасибо ему. Ведь среди немцев тоже были хорошие люди.

8 мая, ночью, нас освободили американцы. Эти люди обогрели, накормили, одели. Сделали все, чтобы мы стали похожи на людей. В июле нас на Эльбе передали нашим солдатам.

В конце июля мы были дома. Но что нас ждало там: голое поле. Отец погиб, а у мамы на руках я – с парализованной левой рукой и ногой (не прошел лагерь зря). Поселились мы у соседей в амбаре, оставшемся после войны. Вот представьте каменный амбар, по стенам течет вода, с двух сторон нары. Мы втроем – мама, я и сестра с 1937 г. Юля, с другой – тетя Мотя с двумя дочками, на печи летом и зимой Тося, Рая и Миша. На лавке дедушка тети Моти. Маленькое окошечко и столик. Опять голод. Юля, Тося и соседи, с которыми жили, ходили в дальние деревни, где не было во время войны немца, побираться.

Я ходила, волоча ногу по своей деревне, просила хлебушка (долго, шутя, вспоминали об этом женщины). А мама с братом и старшей сестрой ездили на заготовку леса вместо людей – за кусок хлеба.

Потом, когда я стала взрослой, я поняла, когда мама кормила нас, я говорила: «А ты?», она всегда отвечала: «Я не хочу». Бедная моя мамочка, что же ей пришлось пережить...

Летом 1946 года из соседнего блиндажа уехала семья, и мы перешли туда. Хорошо помню эту землянку: маленькая, земляной пол, с обеих сторон подобие кроватей, маленький столик, лавка перед мизерным окном. И бегающие крысы, я до сих пор их боюсь. Ели липу, крапиву, тертики. Вот как‑то летом я сижу на блиндаже и гляжу на парализованную руку и ногу, и вдруг у меня зашевелились пальцы. Это был яркий, жаркий, солнечный день. Когда мама пришла, я бегу к ней и кричу: «У меня пальчики шевелятся». Никогда не забуду маму, она от радости плачет и смеется, целует мою руку и ногу. Ведь она думала, что я так и останусь.

В 1947 году дедушка выстроил нам хату без пола и коридора, но зато свободную, с тремя окнами. Через год настелил пол и сенцы. В семь лет пошла в школу, но походила до холодов и все, нечего было одеть и обуть – со слезьми осталась дома. Но потом с каждым годом вроде лучше. Спасибо Богу, что у меня была такая мама. Вынесла все сама и подняла нас, не растеряв доброту и любовь к людям, и нас так воспитала.

Мама умерла в 63 года. Тетя приехала из Германии с туберкулезом, умерла в 58 лет, двоюродная сестра – в 36 лет, брат двоюродный в 49, другой в 59. Мы все пятеро живы. Но Рая с 1930 г. – инвалид 2‑й группы, Тося с 1933 г. – инвалид 1‑й группы, Юля с 1937 г. – инвалид 2‑й группы и я – инвалид 2‑й группы. Война унесла здоровье. Ничего не прошло бесследно.