Осколок в печени носила 42 года

 

Морякова (Архипова) Нина Николаевна

1938 г.р., ур. д. Мойлово Хвастовичского р‑на Калужской обл., проживает в г. Обнинске

 

Воспоминания о днях плена со слов моей матери, Архиповой Прасковьи Никитичны 1913 года рождения, ушедшей из жизни 28 декабря 1990 года.

В октябре 1941 г. в наше село Мойлово Хвастовичского района Орловской области вошли немцы. Проехали на технике, прошли село, сожгли несколько домов, расстреляли нескольких жителей...

Самое страшное было в январе 1942 г.: сплошь горело, убивали, сжигали заживо, бросали в колодцы на штыках детей. Вместе с соседями и родственниками мы находились в подвале. К нам ворвались немцы, дали команду всем выйти, осмотрели всех, а были здесь женщины, дети и один старик. Нас толкнули в подвал, все попадали, давя друг друга. В подвал спустился немец, отстегнул гранату и плотно за собой закрыл дверь. Результат взрыва: убито несколько человек и все оставшиеся в живых получили ранения и контузии.

Мою мать ранило в ногу, в возрасте трех лет и шести месяцев я получила осколочное ранение. Осколок в два сантиметра находился в области печени 42 года, который умелые руки хирургов извлекли в 1983 году.

Мы были разуты, раздеты, все наше хозяйство с домом сгорело. Нас в тяжелейшем состоянии, с наступлением темноты вынесли жители села в оставшуюся хату, где можно было только стоять, вот сколько было здесь людей.

Через несколько дней нас немец погнал из села, не знали мы, куда нас гонят, кто не мог идти – пристреливали. Часть нашей большой семьи оказалась в этой колонне: моя бабушка, Трусова Анна Даниловна 1891 г.р., моя тетя, Трусова (Горох) Александра Никитична 1930 г.р., моя мать Архипова (Трусова) Прасковья Никитична 1913 г.р., моя сестра Архипова Валентина Николаевна 1943 г.р.

Мою раненую мать и меня вывезла на санках бабушка. В эти страшные январские дни 1942 года наша семья была растеряна, и до 1944 года не знали две матери о потерянных детях: двух детях бабушки и сыне моей матери.

Под прицелом автоматов и под лай собак у нас, голодных, после тяжелых ранений, полуразутых и полураздетых, начался наш плен. Никто не знал, почему нас перегоняли из деревни в деревню по Хвастовичскому району, содержали в сараях, в холодных полуразбитых домах, на совсем открытых площадках, выгоняли на массовые казни партизан и их семей. Я назову одну фамилию партизанской семьи (они родом из Хвастовичей) – Короткины. Их казнили через повешение и расстрел, после страшных пыток.

Эти очень тяжелые дни мы пережили рядом вместе с жителями деревень Хвастовичского района: Берестна, Колядясцы, Меховая, Барановка, Воткино, Подбужье, Фролово. В одной из деревень умерла моя сестра Валентина (не могу точно назвать деревню). Из этой деревни были взяты молодые женщины и девушки для отправки в Германию. Двух моих родственниц, сестер моего отца, Марию и Софью Архиповых, загнали немцы с полицаями в крытую машину и вместе с другими жителями увезли.

Следующий этап: Березовский разъезд и станция Судимир, товарный вагон ‑ нас везли в неизвестность. На первой остановке в щель можно было прочитать: «Станция Почеп», после которой вскоре нас высадили из вагона и заключили в лагерь, обнесенный колючей проволокой, где содержались, кроме населения, и военнопленные. Моя мать не могла назвать этот лагерь точно. Уже совсем немощная, тяжело больная, обездвиженная, но могла с трудом еще говорить в 1990 г., рассказала о зверствах в лагере. С нами была семья Беляевых. У Марии третий, младшенький, был на руках, ребенок плакал. Охранник вырвал ребенка и бросил, мать побежала взять сына, за это ее били розгами, ее платье было иссечено и прилипло, пропитанное кровью, к телу. (После возвращения из плена недолго жила тетя Маруся, умерла раньше всех своих сверстниц, умер и ее сын.)

Были мы в этом лагере недолго, 2–3 недели, потом опять в товарняк, и повезли нас в г. Лида, там нас содержали в разбитых бараках, на оставшейся штукатурке на стенах было много следов крови, надписей кровью, окровавленных тряпок, бумаг, бинтов... Потом опять товарный вагон – и в г. Белосток – следующий лагерь. На открытом месте, за проволокой, в длинной очереди дали воды и еду‑баланду, несколько дней под кровом небесным нас охраняли.

Я помню (летом 1943 г. мне было 5 лет), это было в г. Белостоке. Огромную массу людей стали формировать в очередь по ходу высокой кирпичной стены, поросшей зеленью. За стеной высились трубы, испускающие дым. Люди наслышаны были о сжигании заживо и решили, что эта очередь с тем же назначением. До сих пор у меня свежо и страшно это воспоминание: слезы, плач, прощальные объятия, несчастная очередь произносила одно слово «салотопка», «нас в салотопку». Больше нигде я это слово‑синоним крематория, не слышала. Но «салотопка» оказалась санпропускником. На нас побрызгали из душевых установок холодной вонючей жидкостью, а взрослым еще обрабатывали подмышки и гениталии из спринцовок.

Потом опять вагон‑товарняк. Несколько дней держали забитыми. Люди не знали, где мы, куда везут, но предполагали уничтожение или лагерь. На одной остановке открыли дверь и поставили ведро воды.

Измученные жаждой, начали обсуждать, как разделить на всех эту спасительную воду, но... дернул состав, ведро повалилось и стали мочить тряпки в разлившейся воде и обсасывать из тряпок воду.

Следующий этап – лагерь Алитус в Литве. Барак с нарами, соломенная труха на полу. Бабушку и мать вместе с другими пленными угоняли на работу, были случая, когда уже в барак не возвращались. Это было самой страшной мыслью.

Я помню: рано утром в туалетной яме обнаружили женское тело, не знали пленные узники, сама ли она от немощи упала или ее туда бросили. Весь барак со страхом обсуждал случившееся, при попытке достать тело узники были избиты и увезены в неизвестность.

Из узников отбирали детей и подростков светловолосых и светлоглазых для донорских целей. Наша односельчанка, Анна Беляева, работала в лагере на водокачке. Она прятала двух своих дочерей и мою тетю Шуру в заброшенном колодце, но свою дочь, Евгению 1927 г.р., не уберегла. Однажды немцы забрали ее, она свой путь узницы закончила в Германии, испытав все ужасы плена.

Из лагеря Алитус поздней осенью в числе других узников нас пешей колонной сначала, а потом на машинах доставили в рабочий лагерь, населенный пункт Козлишкис Рокишского уезда Литвы. Этот лагерь контролировался военно‑полевой жандармерией, говорили, что из Рокишкис. С нами в лагере было несколько военнопленных мужчин, семья из трех человек из г. Жиздры, семья из Новгорода и несколько семей из моего родного села. В семье моих односельчан Лобочевых родилась девочка Лида, о ее судьбе я ничего не знаю, а ее родители и брат давно умерли.

Барак, в котором мы разместились, был летний, на чердаке этого барака совсем под одной кровлей тоже зимовали наши люди (наверное, спас от холода теплый прибалтийский климат). Под зорким глазом барина Казимира (говорили, что он был поляк) и его помощника Альберта все пленные работали с утра до темноты на фермах, полях и по обслуживанию спирт‑завода, на наружных работах. Мою тетю Шуру и Зою Реброву наш барин выменял на породистых индюков, и весной 1944 года отдал неизвестно куда и неизвестно, на сколько. Каждый день я видела слезы двух матерей о потерянных детях, но через полтора месяца Зоя и Шура пришли назад.

Я помню: лето, жаркий день, год 1944‑й. Два немца взяли меня, посадили с собой рядом на лавку и заставили пить вино, мать была напротив на некотором расстоянии. Я боялась пить, они меня постучали пистолетом по голове, а на попытку мамы приблизиться с мольбой отдать единственного ребенка делали выстрел или угрожали ей, при этом не смеялись, а ржали, развлекаясь. Я, боясь, что убьют маму, сказала ей: «Мама, не плачь, я не умру, это не очень горько». Мама не один раз рассказывала, как они насильно в меня вливали вино и, когда я уже перестала глотать, они меня поставили на ноги, я упала, а они пошли и громко хохотали. Я была несколько часов без памяти, потом была рвота, бред, не надеялись, что выживу, понятно, что это была алкогольная кома в мои неполные шесть лет. Вот так играли с детьми немецкие солдаты. Зимой наши пленные были обуты в колодки (деревянная обувь), а мы, дети, всю зиму не выходили из бараков. Нам нечего было ни обуть, ни одеть.

Среди узников были четверо мальчиков и я одна девочка, мы все почти одного возраста. По весне 1944 г. кто‑то из мальчиков отломил цветущую веточку от яблони, барин эту веточку увидел. Утром барин прошел в барак и спящих мальчиков бил головой об пол. Меня спрятала родившая женщина под свою дочку. Все мальчики давно умерли. Вася Кирюшин перенес после травмы менингит, оглох, Алик из Жиздры тоже имел инвалидность по последствиям черепно‑мозговой травмы.

Помню и не забыть радостный день освобождения (в конце июля 1944 г.) нас, узников, войсками Красной Армии. Шла колонна наших войск, на машинах, броне сидящие воины‑освободители рукоплескали, кричали, приветствовали, соскакивали, подбегали к нам, обнимались, целовали и плакали от счастья, угощали нас чем могли. Садились, куда успевали вскочить, чтобы не отстать от колонны. И так, пока не прошли все, мы все стояли, радовались и все пытались в воинах‑освободителях увидеть своих родных или земляков.

Барина Казимира и его семью наши войска забрали с собой. Местные литовцы (говорили, что это были репрессированные семьи) вслед барину и его семье звенели металлом по косе, которой траву косят.

С радостью освобождения не ушел страх быть казненными местными бандами, люди ночью совсем не ложились спать в ожидании расправы, но Господь всех нас сохранил.

Мы возвращались домой из плена несколько дней с множеством пересадок на открытых платформах в августе 1944 года. В моих детских глазах остались торчащие шпалы, поваленные вагоны, разрушенные мосты и город, если его можно было так назвать. Это горы кирпича, это был город Смоленск, о чем я, уже взрослая, спросила мою мать, вспоминая горы камня и земли.

На нашу станцию Зикеево мы приехали к вечеру. Были сумерки. Семья из Жиздры подалась в свою сторону, а нас Добрый Человек на полуторке подвез до первого когда‑то населенного пункта. Везти дальше было опасно – можно было подорваться на мине. Мы еще одну ночь провели под кровом неба, уже мирного неба. На следующий день добрались до своего родного села, почти полностью разрушенного и в сплошных воронках от взрывов, поросших бурьяном.

Нас ожидала радость встречи, две младшие дочери моей бабушки и мой брат остались живы, их опекала родственница. До сей минуты без слез счастья от радости быть на своей земле, от встречи с родными говорить невозможно.

Нас ожидали трудности восстановления жизни ни на чем. Не вернулся в фронта мой отец, войной было все уничтожено, мы были истощены и ослаблены, но радость ощущения своей земли давали силы жить и выжить.

 

Никто не плакал