Мне было только 10 лет

 

Петрова Людмила Ивановна

1931 г.р. Член совета обнинской организации Союза бывших малолетних узников фашистских концлагерей, проживает в г. Обнинске

 

В концлагерь я попала в Белоруссии, в июне 41‑го, когда вместе с родителями и двумя младшими братьями приехала к бабушке. Мне в это время было 10 лет. Отец сразу же ушел на фронт, а мы не успели эвакуироваться, так что сразу же оказались на оккупированной территории, где пришлось испытать на себе все ужасы войны: бомбежку, голод, холод и концлагеря...

На витебщине в 1942 году немцы проводили карательные операции: прочесывали леса с собаками, уничтожали все живое и неживое. В ходе одной из них погиб мой дядя – его расстреляли, а жену повесили. Нам тогда удалось спастись чудом, просто спрятались на поле рядом с дорогой, по которой ехали фашисты. Над нами свистели пули, мы же с мамой закрыли ребятам рты, чтобы не был слышен их плач.

Когда танки с мотоциклистами проехали, мы долго еще лежали в канаве, поскольку в лесу слышался лай собак и раздавалась стрельба. В деревню мы вернулись уже под утро, осталось в ней всего лишь восемь домов... Бабушку нашли мертвой, деда забрали немцы. Дети просили есть, только дать им было нечего.

В ноябре 1942‑го столкнулись между собой немцы и партизаны. Последние после боя ушли из деревни, а нас согнали в один двор и рассортировали: стариков и детей до десяти лет – в одну сторону, а молодых женщин и ребят постарше – в другую. Творилось что‑то страшное. Дети рвались к матерям, цеплялись за подол. Фашисты же отбрасывали их в сторону, а женщин били прикладами. Маму с детьми отправили к старикам, а меня – в другую группу.

Нашу группу погнали за немецкими повозками. На одной из них лежал раненый партизан, раздетый догола, а на улице стоял сильный мороз; умер он на полпути до станции Бычика. Там полицаи сняли с нас все что могли, с меня – бабушкины валенки, а вместо них дали деревянные башмаки без пяток. Женщины, видя это, обмотали мне ноги тряпками. После обыска нас погрузили в товарные вагоны и повезли. Сколько было слез, сколько горя... Привезли нас в Витебск и поместили в грязные вшивые бараки. То и был концлагерь, отгороженный в два ряда колючей проволокой с вышками, прожекторами и овчарками. В бараках стояли трехъярусные нары... Помню, было много крыс. Ночью они прыгали на нас и почему‑то непременно лезли именно к лицу. Я плакала, было очень страшно, особенно ночью.

Кормили нас раз в сутки баландой из гнилой картошки, очисток и всяких несъедобных отходов. На всю жизнь запомнилось синее скользкое мясо дохлых лошадей и копыта, выбрасываемые из котлов во время раздачи баланды. Хлеба давали по 100 граммов, а состоял он из опилок или овса.

Каждый день – работа. В половине седьмого – подъем, попьем воды, а час спустя под конвоем автоматчиков с собаками отправлялись на работу. Наравне со взрослыми чистили снег на железнодорожном полотне, мыли казармы, пилили дрова и копали рвы для покойников. Кожа на лице и руках от постоянного холода и непосильных нагрузок дубела и синела.

Пробыла там до зимы 43‑го. А в конце декабря вместе с другими попала в Полоцк, где был пересылочный концлагерь, откуда увозили в Германию. Пришлось пройти через допросы, и если узнавали, что кто‑то из партизанской семьи, то сразу же куда‑то уводили. Что скрывать, было и предательство...

Меня в Полоцке забраковали из‑за обмороженных ног, рук и чесотки. Кроме того, я была в болячках. А поскольку немцам все же нужна была рабочая сила, то они чесоточных заставляли лечиться. Полицаи приносили ведра с черной мазью, загоняли в отдельные блоки, заставляли раздеваться и натираться ею. За непослушание били плетками. У меня от этого осталась покалеченной левая рука. Всех забракованных отправляли в товарных вагонах на станцию Лесная Барановичской области (это 337‑й концлагерь военнопленных). Там‑то я и встретила свою маму.

Здесь наблюдалась все та же картина: колючая проволока, автоматчики с овчарками, прожектора, бараки. Там умер родной брат и двоюродные брат и сестра.

Освободила нас Советская Армия в июле 1944 г. Таким образом, в концлагерях на территории Белоруссии я пробыла два года – с ноября 42‑го по июль 44‑го. Это время стало жутким потрясением и для меня, и для моих родных.

 

Война – это нехорошо!

 

Петухов Иван Ильич

ур. с. Милеево Хвастовичского р‑на Калужской обл.

 

Шел 1941 год. Сдав экзамены, мы, семиклассники, пошли в школу за аттестатами. Получив аттестаты, идем домой. Видим, бегут дети младших классов и наперебой кричат: «Война началась, на нас напали немцы, мы сами слышали по радио в сельсовете».

Это безумство, думали мы, такая маленькая страна и посмела напасть на нас. Все село Милеево было настроено патриотически, а мой покойный дядя Антон Васильевич, услышав об этом, возбужденно говорил: «Мы этого Гитлера из Берлина в мешке привезем».

Время шло быстро, в Милееве появились беженцы из Минска, добирались кто на чем и рассказывали страшные истории о бомбежках дорог и стрельбе из пулеметов по беженцам. Вскоре появились слухи о том, что немцы уже в Брянске, никто не мог поверить в это, что в столь короткое время немцы добрались до Брянска. Но вот мы стали слышать отчетливо взрывы бомб и артиллерийские выстрелы, а потом пулеметные и автоматные. Бои проходили совсем близко. Это сражалась 50‑я армия, находящаяся в окружении и билась насмерть с фашистскими захватчиками. Сутками шли колонны красноармейцев со стороны Хвастовичей на Белев. Раненые красноармейцы лежали на повозках, здоровые шли пешком. Взрослые недоумевали, как могло случиться, что немцы в короткое время дошли до нас? Под вечер мы заметили: в стороне Хвастовичей поднялся огромный столб дыма, это горели Хвастовичи, подожженные немцами. А когда я гнал гусей с луга домой, вижу едут два всадника на больших конях с короткими хвостами. Таких мне не приходилось видеть в жизни. Это оказались немцы. Спешившись и лопоча между собой что‑то, вынули пистолеты и начали расстреливать моих гусей. Били в упор, летел пух по полю, а гуси не падали, разбегались. Но потом я заметил несколько убитых гусей. Немцы забрали 8 штук, привязали к седлам и поехали.

Дома тоже ждали меня неприятности. Покойная мать набросилась на меня с упреком: «Как ты мог позволить немцам взять столько гусей!» А что я мог противопоставить этим бандитам?

Вскоре весной угнали молодых парней и девчат в Германию. После их угона на дорожные работы стали выгонять и нас, малолеток. Ремонтировали дорогу Милеево‑Хвастовичи. Старики возили на лошадях бревна с сараев, а нас заставляли засыпать бревна землей. Через некоторое время нам объявили, чтобы мы пришли утром к дому старосты. Нас переписали и сказали, чтобы мы взяли продуктов питания, одежду для отправки в Германию. Утром большая колонна в сопровождении полицаев двинулась на станцию Теребень. В Теребени нас до подхода поезда загнали в сарай и начали перекличку. Я с ребятами расположился в углу и вовремя не услышал, что выкликали меня. Какое‑то время была тишина, пока я пробирался через толпу, а когда я подошел, то неожиданно получил удар по голове.

Приучали к новому порядку. Погрузили нас в телятники и повезли на Брянск. В Брянске нам дали по кирпичику эрзац‑хлеба и сказали, что это на 5 дней. До Германии везли очень долго, пропуская немецкие эшелоны, загоняя нас в тупик. Четыре дня мы совершенно ничего не ели. Правда, была вода. Довезли нас до Белостока и там нам устроили баню. Мужчинам, имеющим волосяной покров, смазали эти места какой‑то мазью, нас этой чести не удостоили. Баня представляла собой высокий потолок, вверху которого имелись душевые приспособления. Большими каплями шла вода и никто из нас не отважился встать под холодную воду. Была команда подойти к душу и производить помывку, так как на улице стоит новая партия. Мы продолжали стоять у стен бани, худые, кожа да кости, особенно плохо выглядели старики, ведь ели хлеб из картошки с примесью липовых листьев. Внезапно банщик схватил шланг и упругая струя ударила по голым телам несчастных.

Я почувствовал боль и страшный холод, бросился со всеми в центр бани и начал мыться. Мыла не было почти у всех. После белостокской бани часть людей осталась в Белостоке, а нас, перенесших этот душ, повезли в Германию.

В Германии выгрузили из телятников, построили в колонну несколько тысяч и стали отбирать людей немецкие бауэры. Нас, оставшихся несколько тысяч, погнали через чистенький ухоженный лес к Берлину. Наша колонна представляла собой пеструю толпу, двигавшуюся по улицам Берлина несколько часов. Большинство из нас обуты были в лапти, обмотанные веревками, кое‑кто был в резиновых галошах. Несмотря на теплую погоду у большинства из нас были шапки, изредка кепки.

Я, деревенский мальчик, как и все идущие рядом со мной такие же дети, был очарован красотой золотых и серебряных реклам на стенах и окнах магазинов, театров, ателье, гостиниц, офисов. Когда надоело смотреть на эту берлинскую пестроту, то обратил внимание на то, как справа и слева, заполнив тротуары, стояли немцы и показывали на нас пальцами. Очевидно, нашли что‑то в нашей колонне интересное. В то время я не придал этому большого значения, а спустя десятки лет я понял, что немцы протащили нас по многолюдным улицам Берлина для того, чтобы показать своему народу русских как низшую расу.

Как‑то я смотрел советскую кинохронику, где показывали колонну немецких захватчиков, шагавших по улицам Москвы и вспомнилось, что творили немцы с нами.

Пришли мы в лагерь Зеенштрассе, разместили в щитовые бараки на двухярусных нарах‑кроватях. Вместо матрацев на кроватях лежало три квадратика, обшитых тканью из бумаги, древесные стружки и старенькое одеяло. Подушек не было, из посуды – ложка, кружка и миска. Жили мы в интернациональном лагере, но нас, русских, отгородили от иностранцев дополнительной решеткой. Между бараками были какие‑то подвалы. Мы думали, что это для хранения картофеля, а оказалось, как позже узнали, это бомбоубежище.

Несколько дней по приезде мы не работали, как нам объяснили, был карантин. Кормили так: кружка чая с сахарином и хлеба батон 800 грамм на 4 человека. В обед только суп из шпината, подобие нашей капусты. Спать ложились без ужина. Обед в период карантина раздавал поляк маленького росточка, которого звали Гоголь. Гоголь очень плохо говорил по‑русски, но хорошо матерился. Но мы кое‑что понимали... У него была такая привычка. Раздав баланду по ковшику в первый день кормежки, он весело крикнул: «Кому добавки?» Мы, попив баланду, тут же на плацу из котелков, не видя подвоха, сбивая друг друга, бросились за добавкой в очередь. Но когда увидели, что счастливого первого обладателя баланды Гоголь огрел по спине ковшом, то очередь за добавкой так же быстро разбежалась. Остались в очереди наиболее выносливые. Удивительно то, что когда Гоголь объявлял добавку, подходили те, которые испытали на своей спине удар ковша.

Во время карантина один лагерник сбежал из лагеря. Мы были в бараках и о побеге ничего не знали.

Однажды раздался свисток полицейского. Это был сигнал к построению. Мы выстроились у своих бараков, потом всех нас скучили поближе, и я увидел лагерфюрере Рольфа с русской переводчицей Наташей (слышал, что она эмигрировала в Германию, когда назревала в России революция).

Я смотрел на эту пару и не обратил вначале внимания на двух полицейских с дубинками, около которых стоял молодой мужчина в форме красноармейца. Нестриженый, гимнастерка расстегнута, совершенно разутый, даже подвязки штанов не подвязаны. Наташа начала переводить то, что говорил Рольф: «Здесь стоит человек, который совершил побег из лагеря. За этот побег он будет строго наказан!» Стоящий рядом полицейский начал избивать несчастного резиновой дубинкой.

Дальнейшая судьба его нам осталась неизвестной. После карантина нас отправили на фабрику, на работу, как мы думали. Оказалось впоследствии, что это школа, подобие нашей ФЗО. Прибывших на фабрику распределили по местам. Это длинные верстаки‑столы с тисками и набором слесарных инструментов. Нам, малолеткам, которые не смогли дотянуться до тисков, дали подмостки. Получил эти подмостки и я. Наш цех был разделен на две половины ученическими передвижными досками на ножках. Мы слышали возгласы детей на той стороне. Как‑то, немножко освоившись, я с товарищами воспользовался тем, что мастер‑немец был занят проверкой наших работ, нагнулся под доски и увидел таких же детей, только из‑под фартуков просматривалась желтая форма гитлерюгенд. Каждый день в обед нам давали объедки, что оставались от них.

Месяца через 3‑4 нас всех перевели работать на другую фабрику. Распределили каждому немцу по одному русскому. Я попал к Косину, это фамилия немца. Разговаривали с ним редко. Я начал понимать его, он, я думаю, меня. Как‑то в разговоре он сказал: «Война – это нехорошо». А когда я сказал, почему Германия пошла на нас войной, он бросил работу и с жаром начал объяснять, как я понял его, что Сталин напал на Германию. Оказывается, я его не понял. Он хотел сказать, что если бы Германия не начала войну, войну начал бы Сталин. С тех пор на эту тему у нас не возникало разговора. В обеденный перерыв немцы вскрывали штули (это хлеб, переложенный маслом, колбасой и сыром). Мы уходили в туалет и коротали время среди других иностранцев.

В 1943 г. мы впервые увидели, как американская авиация бомбила Берлин. Весь Берлин был освещен ракетами на спускающихся парашютах, было светло как днем. Летели англо‑американцы без прикрытия истребителей. В результате немецкие истребители нагоняли тяжело груженные бомбардировщики и расстреливали их. В эту ночь было сбито немцами много бомбардировщиков. Видели мы и спускающихся парашютистов. Полицейские на этот раз не загоняли нас в бомбоубежище.

Были случаи, чтобы не работать, вредили своему здоровью.

Вот характерный случай. Людиновский узник, Фомин Иван, как‑то, ложась спать, просил товарищей дать ему по капельке маргарина, чтобы обварить себе руку. Он взял свою пайку маргарина и то, что дали товарищи, разогрел в баночке на буржуйке и вылил себе на руку с тыльной стороны кисти. Взвыв от страшной боли, он начал метаться по бараку, натыкаясь на стулья и другие предметы, а потом выскочил на улицу. Недели три он лечился. После этого его на фабрику не гоняли, работал в лагере.

По утрам нас постоянно будили полицейские. Однажды мы встали, слышу одиночные смешки, а потом смеялся почти весь барак. Оказалось, у моего друга от недоедания и переохлаждения перекосилось все лицо до неузнаваемости. Один глаз был полузакрыт, рот перекошен. Это получилось у Трефильцева Акима. Несчастный, не видя себя и ничего не подозревая, смеялся вместе со всеми, и чем сильнее он смеялся, глядя на других, тем сильнее вызывал смех товарищей. Услышав шум, влетел в барак полицейский и закричал «Руэ», а когда понял в чем дело, начал сам раскатисто смеяться.

Через некоторое время лагерникам выдали простенькую одежду и ботинки на деревянной подошве. Эта обувь приводила к тому, что мы начали болеть от плоскостопия. Не избежал этой болезни и я. Совершенно не мог двигаться. Положили меня в лагерный лазарет, установили диагноз, выписали бумажку и сказали, чтобы я сходил по такому‑то адресу, в такой‑то дом. Со страшной болью я дошел до указанного места. Немец молча обернул мои ноги бинтом, смоченным в каком‑то густом растворе, через несколько минут, когда бинт высох, он снял с ног бинт, по форме напоминающий маленькие туфельки.

Через два дня мне дали стельки, в которые были вмонтированы дюралевые подставки. Через два дня я стал свободно передвигаться, не ощущая боли.

Приближался крах немецкой империи. Немцы стали не такими высокомерными и агрессивными, какими были. Красная Армия медленно, но упорно продвигалась с тяжелыми боями в глубь Германии. Подобревший немец, с которым я работал, однажды сказал: «Я видел русских солдат». Я ему не поверил, потому что иностранцы в туалете говорили, что русские в Кюстрине.

В Берлине наблюдался переполох. С утра до вечера улицы были заполнены беженцами. На тележках, детских колясках они везли и несли самое необходимое. Покидали Берлин, уходя на Запад. К систематическим бомбежкам Берлина мы за три года привыкли. Но теперь к бомбежкам присоединились взрывы артиллерийских снарядов. Фабрику, где мы работали, разбомбили. Берлин лежал в страшных руинах, наполненных дымом и гарью. Местными были устроены баррикады‑завалы, чтобы не могли пройти русские танки. На перекрестках дорог были врыты танки, виднелись одни башни. Кругом все горело. Берлин находился в состоянии агонии. 19 апреля прозвучала последняя воздушная тревога, и не было отбоя до прихода Красной Армии и взятия Берлина.

В ночь на 22 апреля, как я потом узнал, в день рождения Владимира Ильича Ленина, к нам ночью пришла русская разведка – пять человек. Это были красноармейцы, в которых трудно было узнать русских. Одеты были во все трофейное, кожаные куртки, хромовые сапоги, и с автоматами. На головах были красноармейские пилотки с красной звездочкой. Мы боялись провокаций власовцев, но, слава Богу, это были наши.

Они спросили об артиллерии, которая где‑то недалеко. Наши ребята видели в Шиллерпарке артиллерию, ее обслуживали гитлерюгендовцы в непомерно длинных шинелях и с ними старики фольксштурмов‑ цы с панцерфаустами. Наши ребята показали это место, и артиллерийская обслуга была уничтожена. Начало светать. Вдруг на большой скорости промчался советский танк, что удивительно, шла перестрелка, а офицер в орденах и медалях, держащий в руках красное знамя, на всей скорости проехал около лагеря. Через какое‑то мгновение по танку ударил фольксштурмовец из фаустпатрона. Танк проскочил, а снаряд взорвался в нашем лагере. Убитых не было. Были раненые. Гоголь, находившийся недалеко, которого нельзя было назвать добрым, весь в слезах вместе с ребятами начал перевязывать раненых.

Через некоторое время в лагерь пришли пехотинцы. Солдаты разных национальностей, измотанные боями, с красными глазами от недосыпания были настроены по‑боевому и веселы. Мы высказывали им свои опасения в отношении немцев и власовцев. Они заверили – никто вас не тронет. Мы можем погибнуть, но отсюда не уйдем. Тут подошла новая волна солдат и наши спасители побежали вместе добивать врага, перед этим они указали дорогу на сборный пункт.

Утром мы пошли по указанному маршруту до сборного пункта. Встречные солдаты и офицеры удивились, что мы идем совершенно пустые, ничего не имеем при себе. Они посоветовали нам зайти в дома немцев и взять себе все, что нужно – обувь, белье, одежду: «Ведь вы скоро поедете домой». В деревнях, когда‑то чистеньких и ухоженных, царил хаос. Летел со всех сторон пух от перин, на которых отдыхали солдаты, бродил голодный скот и птица, жителей не было видно. Мы набрали в мешки, что нужно, и пошли на сборный пункт. На сборном пункте стариков, старух и девушек отправили домой, а нас построили и отправили пешком за несколько километров в поле, на котором вдалеке видны были большие палатки. Не доходя до палаток несколько сот метров, мы остановились, нам сказали, чтобы мы поставили свои вещи на землю. Затем была команда: «30 шагов вперед марш!» Когда выполнили команду, из строя прозвучали робкие голоса: «А что с нашими вещами?» В ответ командир ответил: «Уберут без вас». И правда, подъехала трофейная команда на машинах и в считанные минуты вещи были загружены. В течение дня мы помылись в палатках, прошли медицинский осмотр и переоделись в военную форму.

Вспоминается и такой случай в лагерной жизни. В конце 1944 г. в наш лагерь пригнали итальянских солдат, которые под руководством Бадолио повернули оружие против немцев. Они, узнав, что мы русские, установили с нами добрые отношения. Мы плохо понимали друг друга, но понимали, как произносили бадольевцы, так мы называли их тогда. Они тихонько говорили: «Шталин гут, гитла капут». Мы в свою очередь им отвечали: «Бадолио гут, гитла капут». Через несколько месяцев в связи с приближением наших войск их куда‑то угнали.

В лагере мы слышали о существовании в Германии власовской армии. И однажды нас, русских, строем погнали в иностранный барак. Это было помещение – подобие клуба с небольшой сценой, стульев и скамеек не было. Выступал мужчина средних лет в гражданском костюме. Что мне бросилось в глаза, на лацкане костюма был прикреплен малиновый значок флажка или знамени. Никто из узников не знал, что это за значок. Спустя десятилетия, я однажды на вокзале увидел гражданина с таким значком. Оказалось, это депутатский значок, депутата Верховного Совета.

Все его выступление свелось к тому, чтобы мы записались во власовскую армию, для того чтобы освободить от сталинской тирании и ненавистной антинародной коммунистической идеологии. Помню, вопросов к лектору не было. Лекция была неубедительной. Вернувшись в бараки, все мы возмущались наглости лектора, который искал среди нас дураков, которые испытывают на себе прелести фашистского рабства. В лагере позже интересовались мы, были ли добровольцы. Ходили наши ребята по баракам, несколько раз приходили и спрашивали у нас. Ничего не было слышно.

После того, как нас переодели в солдатскую форму и распределили по взводам и отделениям, ротам, познакомили нас с командирами, нам дали номер полевой почты, чтобы написали домой письма и узнали о судьбе своих родных и близких.

Наша часть, входившая в состав 153‑го армейского запасного стрелкового полка, часто меняла место дислокации и почта не находила нашу часть вовремя. В результате в один день я получил шесть писем с Родины. Это была великая радость. Но вместе с временной радостью меня постигло огромное горе. Мать сообщила мне, что после эвакуации умерли от голода и холода маленькие брат и сестра, одна сестра была ранена. Брата моего дедушки расстреляли немцы. Отец, непригодный к строевой службе, находился в армии в стройбате. Мы, солдаты, вместе с боевой и политической подготовкой занимались демонтажом двух заводов для отправки в Советский Союз в счет репарации за причиненный ущерб фашистскими захватчиками. Это сахарный завод в Тангермюнде и завод по производству сырой резины.

Служба в армии после трехлетнего пребывания в немецком концлагере была ежедневным праздником для нас. Трехразовое питание, забота о нас наших замечательных командиров, которые сами испытали трудности войны, заставляла нас отвечать им тем же. Но мучила тоска по Родине. За отличные успехи в боевой и политической подготовке приказом от 22.07.1948 г. был награжден медалью «30 лет Советской армии и флота». «На основании Постановления Совета Министров СССР от 28.01.1950 г. уволен в запас со следующей отметкой в военном билете: наименование военноучетной специальности и должности квалификации – специалист штабной работы. Категория учета 1, группа учета СА, состав – сержанты».

Через неделю меня приняли на работу в Хвастовичский детский дом, который был расположен в деревне Мокрые Дворы.