Лондон, февраль 1852 г

Из того, что было изложено в предыдущих статьях, уже ясно, что, раз за революцией марта 1848 г. не последовало новой революции, отношения в Германии неизбежно должны были возвратиться к тому состоянию, в котором они находи лись перед этим событием. Но сущность того исторического явления, на которое мы хотим бросить некоторый свет, на

¹ О перемирии в Мальме и о войне с Данией из-за Шлезвиг-Гольштинии см. ниже, стр. 58 и 63 настоящей брошюры. Ред.

² Политика Маркса и Энгельса в национальном вопросе в 1848— 1849 гг. неоднократно извращалась оппортунистами всех мастей. Известно, что во время империалистской войны германские социал-патриоты пытались оправдать свое предательство («защиту отече ства», поддержку Германии в ее войне против России) ссылками на позицию Маркса и Энгельса в 1848 году. С другой стороны, русский эсер, контрреволюционер Чернов, искал истоков патриоти ческой позиции германской социалдемократии в 1914 г. в «немец ком шовинизме» Маркса и Энгельса во время германской рево люции. Подлинная позиция Маркса и Энгельса в национальном вопросе ничего общего не имеет с тем контрреволюционным тол кованием, которое пытались ей придать германские и русские социал-патриоты. Маркс и Энгельс подходили к разрешению национального вопроса, так же, как и всех других вопросов про летарской политики, под углом зрения интересов революции и классовой борьбы пролетариата. Конкретные формы разрешения

Марксом	и	Энгельсом национального вопроса в 1848—1849 гг.
должны	быть	рассматриваемы лишь в связи с своеобразием эпохи,
с конкретной		расстановкой классовых сил внутри и вне Германии

столько сложна, что мы не могли бы вполне уразуметь после дующие события, если бы не коснулись той стороны, которую можно назвать международными отношениями германской ре волюции. Эти международные отношения были не менее за путаны, чем внутренние дела.

Вся восточная половина Германии до Эльбы, Заале и Бо гемского леса за последнее тысячелетие, как известно, была вновь отвоевана у завладевших ею племен славянского про исхождения. Большая часть этой области подверглась германи зации, так что славянская национальность и язык там совер шенно исчезли уже несколько столетий тому назад. И если оставить в стороне немногие совершенно изолированные остатки, не насчитывающие в совокупности и ста тысяч душ (кашубы в Померании, венды или сорбы в Лаузице), то жители здесь—во всех отношениях немцы. Иначе обстоит дело на протяжении всей границы с прежней Польшей и в странах чешского языка, в Богемии и Моравии. Здесь в каждом округе перемешаны две национальности: города в общем являются более или менее немецкими, между тем как в деревнях преоб ладает славянский элемент, хотя и здесь он постепенно разла гается и оттесняется непрерывным ростом немецкого влияния.

Причина такого положения вещей заключается в следую щем. С эпохи Карла Великого немцы направляли самые настой чивые и постоянные усилия на завоевание, колонизацию или

в этот период. Главной реакционной силой, выступавшей в ме

ждународной политике против демократических движений в Европе

в 1848 г., был русский царизм. Рассматривая национальные дви жения различных угнетенных наций, Маркс и Энгельс делили народы на революционные и реакционные. К последним они отно сили австрийских и южных славян, поскольку эти народы ориенти

ровались в своей борьбе за независимость на царскую Россию и таким образом на деле были защитниками реакции в Европе. Благодаря этому панславистское движение играло по отношению

к европейской и германской революции 1848 г. контрреволюцион ную роль. Как известно, австрийский абсолютизм использовал славянское движение для подавления революции немцев и венгров. Поэтому-то Маркс и Энгельс были в 1848—1849 гг. против национального движения южных славян и чехов. «Только тогда, когда после крушения царизма национальные стремления этих карликовых народов освободятся от связи с панславистскими тен денциями к мировому владычеству, только тогда мы сможем предоставить им свободу действий...»—писал Энгельс в 1882 году.

Иное отношение было у Маркса и Энгельса к другому славян скому народу—полякам. Маркс и Энгельс считали обязательным для всей западно-европейской демократии активную поддержку

пo меньшей мере цивилизирование Востока Европы. Завоевания феодального дворянства между Эльбой и Одером и феодальные колонии военных рыцарских орденов в Пруссии и Ливонии пролагали лишь пути для несравненно более широкой и дей ствительной германизации при посредстве торговой и про мышленной буржуазии, которая начиная с XV столетня при обрела в Германии, как и в остальной Западной Европе, со циальное и политическое значение. Славяне, в особенности западные,—поляки и чехи,—по преимуществу народ земле дельцев; торговля и промышленность никогда не были

у них в большой чести. Благодаря этому с возрастанием населения и возникновением городов производство всех про мышленных произведений попало в этих странах в руки не

борьбы поляков за независимость. Освобождение поляков наносило удар главному внешнему врагу европейской революции—царской России. Поляки были «единственными антипанславистскими сла вянами» (Энгельс) и их движение «приобретало гигантское, перво степенное значение с точки зрения демократии не только всерос сийской, не только всеславянской, но и всеевропейской» (Ленин. Сочинении, т. XVII, стр. 457).

Рассмотрение национального вопроса подобно Марксу ц Энгельсу под углом зрения революции характерно и для большевистской партии. «Основная суть большевистского подхода к национальному вопросу состоит в том, что большевики всегда рассматривали национальный вопрос в неразрывной связи с революционной пер спективой» (Сталин). Поскольку эпоха империализма внесла ко

ренные изменения в расстановку сил революции и реакции на мировой арене, постольку в связи с этим должна была измениться и оценка национального движения мелких славянских народов.

«Царизм заведомо и бесспорно перестал быть главным оплотом реакции, во-первых, вследствие поддержки его международным

финансовым капиталом, особенно Франции, во-вторых, в силу 1905 года. Тогда [40—50-е годы. Ред. ] система крупных националь

ных государств—демократий Европы—несла миру демократию и

социализм вопреки царизму. До империализма Маркс и Энгельс не дожили. Теперь сложилась система горстки (5—6 числом)

«великих» империалистских держав, из коих каждая угнетает чужие нации, причем это угнетение является одним из источников искус ственной задержки падения капитализма, искусственной поддержки оппортунизма и социал-шовинизма, господствующих над миром империалистских нации. Тогда западно-европейская демократия, освобождающая крупнейшие нации, была против царизма, исполь зующего в целях реакции отдельные маленькие национальные движения. Теперь союз царистского с передовым капиталистиче ским, европейским, империализмом, на базе всеобщего угнетения ими ряда наций, стоит против социалистического пролетариата, расколотого на шовинистский, «социал-империалистский», и на ре волюционный» (Ленин. Сочинения, т. XIX, стр. 258). Ред.

мецких иммигрантов, а обмен промышленных продуктов на земледельческие сделался исключительной монополией евреев, которые, если они вообще принадлежат к какой-либо нацио нальности, в этих странах являются, несомненно, скорей нем цами, чем славянами. То же самое было, хотя и в меньшей степени, и на всем востоке Европы. В Петербурге, Пеште, Яссах и даже Константинополе ремесленником, мелким тор говцем, фабрикантом до сего дня является немец; напротив, ростовщик, кабатчик, разносчик—очень важная персона в стра нах с редким населением—почти без всяких исключений еврей, родным языком которого является безобразно исковерканный немецкий. Большое значение немецкого элемента в погранич ных славянских областях, неизменно возраставшее с ростом городов, торговли и промышленности, еще больше усилилось, когда выяснилась необходимость ввозить из Германии почти все элементы духовной культуры. Вслед за немецким купцом и ремесленником на славянской почве осели немецкий пастор, немецкий школьный учитель, немецкий ученый. И, наконец, железная поступь завоевательных армий или осторожная и хорошо обдуманная игра дипломатии не только следовали за медленным, но верным процессом денационализации посред ством социального развития, но зачастую опережали этот про цесс. Так, после первого раздела Польши были онемечены зна чительные части Западной Пруссии и Познани при помощи продажи и отвода государственных земель немецким колони стам, поощрения немецких капиталистов к основанию в этих смежных областях промышленных предприятий и т. д. и очень часто также при помощи крайне деспотических мероприятий против польского населения страны.

Таким образом пограничная линия между немецкой и поль ской национальностями значительно передвинулась за послед ние семьдесят лет. Революция 1848 г. сразу вызвала со стороны всех угнетенных наций требование независимого существования

и права самостоятельно вершить свои собственные дела; совер шенно естественно поэтому, что поляки немедленно потребо вали восстановления своей страны в границах старой Польской республики 1772 года. Правда, эта граница уже и в то время устарела, если брать ее как разграничение между немецкой

и польской национальностями, и с каждым годом становилась все более устарелой по мере того, как шло вперед онемечение. Однако немцы с таким воодушевлением высказывались тогда за воссталовление Польши, что им надо было ожидать, что

их попросят в качестве первого доказательства искренности их симпатий—отказаться от своей части награбленной добычи. Но, с другой стороны, неужели следовало уступить целые об ласти, населенные преимущественно немцами, и большие го рода, совершенно немецкие,—уступить народу, который до сих пор не дал ни одного доказательства своей способности выйти из состояния феодализма, основанного на закрепоще нии сельского населения? Вопрос был весьма сложен. Един ственным возможным его разрешением была война против России. Тогда вопрос о разграничении между различными охваченными революцией нациями стал бы второстепенным по сравнению с главным вопросом об установлении надежной границы против общего врага. С поляками, если бы они полу чили обширные территории на Востоке, было бы легче дого вориться на разумных основаниях относительно Запада; в кон це концов Рига и Митава оказались бы для них не менее важными, чем Данциг и Эльбинг. Таким образом, передовая партия в Германии, считая войну против России необходи мой для того, чтобы оказать поддержку движению на кон тиненте, и будучи убеждена, что национальное восстановление хотя бы только части Польши неминуемо повело бы к этой войне, поддерживала поляков. Напротив, для правящей бур жуазной партии было ясно, что национальная война против России поведет к ее собственному падению, так как она вы двинет и поставит у власти более активных и энергичных лю дей, поэтому она, проявляя лицемерный энтузиазм к расшире нию немецкой национальности, объявила Прусскую Польшу, главный очаг польской революционной агитации, неотделимой составной частью будущей германской империи. Обещания, данные полякам в первые дни возбуждения, были постыдно нарушены; польские дружины, организованные с согласия пра вительства, были рассеяны и перебиты прусской артиллерией, и уже в апреле 1848 г., всего шесть недель спустя после Берлинской революции, польское движение было задушено

и снова возродилась старая национальная вражда между по ляками и немцами. Эту колоссальную и неоценимую услугу российскому самодержцу оказали либеральные купцы-мини стры—Кампгаузен и Ганземан. Следует добавить, что поль ская камлания была первым средством для того, чтобы реор ганизовать и вновь преисполнить доверия к своим собственным силам ту самую прусскую армию, которая потом прогнала от власти либеральную партию и подавила движение, над

созданием которого так трудились господа Кампгаузен и Ган земан. «Чем согрешили, тем они и были наказаны». Такова была вообще судьба всех выскочек 1848 и 1849 гг., от Ледрю-Роллена до Шангарнье и от Кампгаузена до Гайнау.

Национальный вопрос послужил поводом и к борьбе в Бо гемии. У этой страны, населенной двумя миллионами немцев и тремя миллионами славян, говорящих по-чешски, были ве ликие исторические воспоминания, почти сплошь связанные

с прежним господством чехов. Но сила этой ветви семьи славянских народов была сломлена со времени гуситских войн ¹ в XV веке; страны чешского языка были разделены: одна часть составила королевство Богемию, другая—княжество Моравию, третья, карпатская горная страна словаков, вошла в состав Венгрии. Моравы и словаки давно утратили всякие следы национального сознания и национальной жизни, хотя они в значительной степени сохранили свой язык. Богемия с трех сторон была окружена совершенно немецкими странами. Не мецкий элемент сделал большие успехи в самой Богемии; даже в столице, в Праге, обе национальности были почти равны по численности, а капитал, торговля, промышленность и умственная культура повсюду были в руках немцев. Даже профессор Палацкий, передовой борец за чешскую националь ность, это всего лишь спятивший с ума ученый немец; он до сих пор не умеет правильно и без иностранного акцента говорить на чешском языке. Но, как это часто бывает, уми рающая чешская национальность,—умирающая, судя по всем известным фактам за последние четыреста лет,—в 1848 г. сделала последнее усилие, чтобы вновь вернуть себе преж нюю жизнеспособность, усилие, крушение которого помимо всех революционных соображений должно доказать, что Бо гемия может впредь существовать лишь в качестве составной части Германии, хотя бы часть ее жителей в течение несколь ких веков все еще продолжала говорить на не-немецком языке.

Напечатано в «Нью-Йоркской Трибуне» 5 марта 1852 г.

¹ Гуситские войны (первая половина XV века) были связаны

с движением гуситов (сторонников религиозного реформатора Яна Гуca), боровшихся за церковную реформу и за национальную независимость чехов. Ред.

IX. ПАНСЛАВИЗМ. ВОЙНА В ШЛЕЗВИГ-ГОЛЬШТИНИИ

Лондон, февраль 1852 г.

Богемия и Хорватия (еще один из разъединенных членов семьи славянских народов, который подвергался воздействию мадьяр, подобно тому, как Богемия подвергалась воздействию немцев) были родиной того, что на европейском континенте называется «панславизмом». Ни Богемия, ни Хорватия не были

в состоянии существовать как самостоятельные нации. Их национальности, постепенно подрываемые историческими при чинами, неизбежно ведущими к поглощению более энергичными расами, могли бы рассчитывать на возрождение известной самостоятельности лишь при условии союза с другими сла вянскими нациями. Существует 22 миллиона поляков, 45 милли онов русских, 8 миллионов сербов и болгар; почему бы не со ставить мощную конфедерацию из 80 миллионов славян, чтобы оттеснить или уничтожить захватчиков святой славянской земли—всех этих турок, мадьяр и прежде всего—ненавистных, но столь необходимых немцев? Таким-то образом в кабинетах некоторых дилетантов исторической науки возникло то не лепое антиисторическое движение, которое поставило себе целью ни много, ни мало, как подчинить цивилизованный Запад варварскому Востоку, город деревне, торговлю, про мышленность, духовную культуру первобытному земледелию славян-крепостных. Но за этой нелепой теорией стояла ужа сающая действительность Российской империи, той империи, которая каждым своим движением показывает, что считает всю Европу достоянием славянского» племени и в особенности единственно энергичной части его—русских; той империи, которая со своими двумя столицами—Петербургом и Моск вой—все еще не отыскала своего центра тяжести, пока «город царя» (Константинополь называется по-русски Царь-град, город царя), который всякий русский крестьянин счи тает истинным центром своей религии и своей нации, пока он не станет фактической резиденцией русского императора; той империи, которая за последние 150 лет ни разу не теряла своей территории, но всегда расширяла ее с каждой войной, какую она начинала. И Средняя Европа хорошо знает интриги, при помощи которых русская политика поддерживала ново модную систему панславизма,—систему, как нельзя лучше соответствующую ее целям. Так, богемские и хорватские пан слависты, одни сознательно, другие, не сознавая этого, дей

ствовали прямо в интересах России; они предали интересы революции из-за призрака национальности, которую в лучшем случае ожидала бы судьба польской национальности под рус ским господством. Следует, однако, отметить к чести по ляков, что они никогда не попадались в сколько-нибудь зна чительном количестве на эту панславистскую удочку, и если некоторые из их аристократов сделались яростными пансла вистами, то они знали, что под русским игом они потеряли бы меньше, чем от восстания своих собственных крепостных.

Чехи и хорваты созвали в Праге общеславянский съезд для подготовления всеобщего славянского союза. Если бы даже не вмешались австрийские войска, съезд все равно окончился бы неудачей. Отдельные славянские языки в такой же степени отличаются один от другого, как английский, немецкий и швед ский; поэтому, при открытии прений, выяснилось отсутствие общего славянского языка, который был бы понятен всем присутствующим. Попробовали говорит по-французски, но большинство не понимало и этого языка, и вот несчастные энтузиасты-славяне, у которых общим чувством только и была общая ненависть к немцам, в конце концов были вынуждены объясняться на ненавистном немецком языке, — единственном понятном для всех собравшихся! Как раз в это же самое время

в Праге собрался еще один славянский конгресс—из гали цийских улан, хорватских и словакских гренадер и чешских артиллеристов и кирасир; и этот реальный, сооруженный славянский конгресс под командою Виндишгреца менее чем

в двадцать четыре часа выгнал из города основателей вообра жаемой славянской державы и рассеял их во все стороны.

Богемские, моравские, далматские и часть польские депута тов (аристократия) австрийского Учредительного собрания вели в этом собрании систематическую борьбу против немец кого элемента. Немцы и часть поляков (разорившееся дворян ство) были в этом собрании главными представителями рево люционного прогресса. Масса славянских депутатов, стояв ших в оппозиции к ним, не довольствуясь такой формой проявления реакционных тенденций всего своего движения,

обнаружила такую беспринципность, что вела интриги

и устраивала заговоры с тем самым австрийским правитель ством, которое разогнало их собрание в Праге. И они были вознаграждены за свое позорное поведение. После того, как славянские депутаты оказали правительству поддержку во время октябрьского восстания 1848 г., которое а конце концов

обеспечило им большинство собрания, это—теперь уже почти исключительно славянское—собрание было, подобно Пражскому съезду, разогнано австрийскими солдатами, и пан-славистам пригрозили тюрьмой, если они опять вздумают шевелиться. И они добились лишь того, что славянская на циональность теперь повсюду подрывается австрийской цен трализацией—результат, которым они обязаны своему соб ственному фанатизму и своему собственному ослеплению.

Если бы границы Венгрии и Германии оставляли место каким-либо сомнениям, то и здесь, несомненно, разгорелась бы ссора. Но, к счастью, тут не было таких поводов, и так как интересы обеих наций были тесно связаны, то они боролись против одного и того же врага,—против австрийского прави тельства и панславистского фанатизма. Доброе согласие не омрачалось здесь ни на один момент. Но итальянская револю ция впутала часть Германии в международную войну, и здесь необходимо указать в доказательство того, до какой степени меттерниховской системе удалось затормозить развитие об щественного сознания, что в течение первых шести месяцев 1848 г. те самые люди, которые в Вене бились на баррикадах, шли с воодушевлением в армию, сражавшуюся против итальян ских патриотов. Однако эта прискорбная путаница понятий продолжалась недолго.

Наконец, велась еще война—с Данией из-за Шлезвиг-Голь штинии. Эти области, несомненно немецкие по национальности, языку и симпатиям населения, необходимы Германии также и по военным, морским и торговым причинам. Жители этих областей за последние три года вели упорную борьбу против датского вторжения. За них были кроме того и договоры. Мартовская революция привела их к открытому конфликту с датчанами, и Германия оказала им поддержку. Но в то время, как в Польше, в Италии, в Богемии, а позже в Венгрии, военные операции велись с величайшей решительностью, в этой войне, единственно популярной, единственно хотя бы отчасти революционной, была принята система бесполезных маршей

и контрмаршей и было допущено даже вмешательство ино странной дипломатии, благодаря чему после нескольких ге роических сражений все дело завершилось самым жалким концом. Во время этой войны немецкие правительства при каждом удобном случае предавали революционную армию Шлезвиг-Гольштинии и преднамеренно позволяли датчанам раз бивать и уничтожать ее, когда она оказывалась рассеянной

или разделенной. Так же относились и к корпусам немецких волонтеров.

И в то время, как немецкое имя при таких обстоятельствах ничего не стяжало, кроме всеобщей ненависти, немецкие конституционные и либеральные правительства только поти рали руки от радости. Им удалось подавить польское и чешское движение. Повсюду они пробудили старую национальную вражду, которая до сих пор препятствовала какому бы то ни было соглашению и совместным действиям немцев, поляков

и итальянцев. Правительства приучили население к сценам гражданской войны и к насильственному подавлению с по

мощью войска. Прусская армия в Польше и австрийская

в Праге вновь обрели уверенность в себе. И в то время, как

«патриотическую сверхсилу»—по выражению Гейне,—«сверхсилу» революционной, но близорукой молодежи спровадили

в Шлезвиг и Ломбардию, чтобы она гибла под картечью врага,—в это самое время регулярную армию, это действитель ное оружие как Австрии, так и Пруссии, поставили в такое положение, чтобы она победами над чужестранным врагом завоевала себе благоволение публики. Но мы повторяем: едва лишь эти армии, усиленные либералами с целью использовать их против более радиальной партии,—едва лишь они до не которой степени восстановили уверенность в себе и дисци плину, как их направили против самих либералов, и они вернули власть представителям старой системы. Когда Радец кий в своем лагере у реки Адидже получил первые приказы «ответственных министров» из Вены, он воскликнул: «Что за министры? Это не австрийское правительство! Австрия теперь только в моем лагере; я и моя армия—вот Австрия; когда мы разобьем итальянцев, мы вернем монархию импе ратору». И старик Радецкий был прав. Но безмозглые «от ветственные» министры в Вене не обращали на него внимания.

Напечатано в «Нью-Йоркской Трибуне» марта 1852 г.