Христианство: «собирайте себе сокровища на небе»

С точки зрения христианства, добро и красота укоренены в вечности, в Боге. Истина, Добро и Красота едины, и их постижение есть обретение единства личности, цельности ее опыта, то есть достижение целомудрия в изначальном, а не поверхностном смысле этого слова. Идеал христианства – святость, то есть соединение воли человека с волей Всевышнего. ««Истина, Добро и Красота» – эта метафизическая триада есть не три разных начала, а одно. Это – одна и та же духовная жизнь, но под разными углами зрения рассматриваемая», – писал П.А.Флоренский.

Добро выражается в любви к ближнему, а любовь к ближнему, в свою очередь, невозможна без любви к Богу, поскольку Бог есть любовь. Христианство усмотрело в любви сущность самого Бога. Поэтому только Он может быть источником истинно доброго отношения к другому: «Не оставайтесь должными никому ничем, кроме взаимной любви, ибо любящий другого исполнил закон… Любовь не делает ближнему зла, любовь есть исполнение закона» (Римл.13:8-10).

В истории человечества было много попыток найти истоки добра в самом человеке или в определенном общественном строе. Но нравственные правила, рассматриваемые как создание человеческое, легко подвергаются сомнению, становятся безжизненными и тягостными и, в конце концов, объявляются необязательными, относительными, отжившими. Когда добро связывалось с определенным общественным строем, это обычно заканчивалось построением утопических моделей и последующим крушением утопий земного рая. Человечеству свойственно стремление к идеалам, и зачастую то, что может быть реализовано исключительно на уровне духовно-личностном, горячими головами переносится в измерение социальное, облекается в лозунги, постановления, санкции, в результате чего получается, что «виноваты идеи». Государство в таком случае начинает присваивать личность, загоняя ее в те или иные рамки. В результате получается, что даже самые благие идеи оборачиваются катастрофами и не одной детской слезой, а в наиболее безобидных случаях просто не реализуются. Человек идет по линии наименьшего сопротивления: ему легче активно взяться за переделывание мира, чем взглянуть внутрь себя и попытаться хоть что-то там усовершенствовать. Поэтому внутреннюю духовную борьбу с пороками он заменяет внешней борьбой за переустройство общества и, как персонажи басни И.А.Крылова «Квартет», вовне ищет причины всех зол:

И ноты есть у нас, и инструменты есть,

Скажи лишь, как нам сесть! -

Чтоб музыкантом быть, так надобно уменье

И уши ваших понежней, -

Им отвечает Соловей, -

А вы, друзья, как ни садитесь,

Все в музыканты не годитесь.

Например, мечта о коммунизме была связана с построением общества, которое якобы будет избавлено от главного внешнего зла – частной собственности; но при этом от порока алчности оно избавить никак не могло. И откуда человек возьмет силы и вдохновение на борьбу с гневом, завистью, развратом, унынием, властолюбием, если ему внушают, что материя первична, Бога нет, душа вовсе не бессмертна, да и вообще он произошел от животного? Человек произошел от обезьяны, и именно поэтому мы должны любить друг друга – так печально и иронически объяснял абсурдную логику и ненадежность такого добра В.С.Соловьев. Нравственные теории, которые могут выжить в таком обществе, – это прагматизм, утилитаризм, теория разумного эгоизма. Но в них уже нет никакого добра, есть только польза и самозащита.

Нравственный и онтологический вопросы глубоко сопряжены друг с другом: во-первых, постичь истинное бытие возможно лишь через нравственное очищение, а во-вторых – ответить на вопрос «что делать?» можно только тогда, когда определено, «что есть истинно сущее?». Для этого необходимо самопознание – единое движение собственной души, напряжение всех ее духовно-нравственных и творческих сил. Поэтому вопрос "что делать?" не сводится здесь к изменению мира окружающего. Важно другое: как жить, чтобы не погубить душу?

Красота, с точки зрения христианства, также укоренена онтологически. Поэтому видимая красота тварного мира – это низшая ступень красоты.

Красиво то, в чем есть отблеск нетварного, нездешнего Фаворского света, присущего Христу изначально и вечно, остававшегося прикрытым плотью и поэтому невидимого в Его земном воплощении, но явленного Им апостолам в момент Преображения на горе Фавор. Именно в этот момент, по свидетельству евангелистов, отверзлись очи учеников Христа и они узрели то, что прежде земным зрением увидеть не могли. Поэтому здесь Красота как Свет Истины – это не поэтическая метафора, не символ, а реальность бытия Бога, прикосновение Его энергии.

Поэтому, как утверждал греческий богослов св. Григорий Палама, «…Истинная и Прекраснейшая Красота… может быть зримой только для очистившего свой ум…». Ведь «Бог есть превосходная Красота, а ум наш, созданный по образу Наилучшего, естественно тяготеет к этой Первообразной Красоте. Он, подобно зеркалу, отражает эту красоту, и получается общение истинной красоты. Ум, созданный по образу Прекрасного, и сам может быть прекрасным, но он может, подобно кривому зеркалу, отражать эту красоту криво, безобразно и таким образом производить зло».

Иерархия эстетических ценностей  состоит из трех ступеней. Высшая – Единое–Благое–и–Прекрасное. Это абсолютная божественная Красота. Затем – красота чинов небесной иерархии. И самая низшая ступень – видимая красота тварного мира.

В истинной красоте не может быть зла и порока, она не может развратить, прельстить («прелесть» – от слова «лесть», или ложь).

Чужая радость так же, как своя,

Томит ее и вон из сердца рвется,

И девочка ликует и смеется,

Охваченная счастьем бытия.

Ни тени зависти, ни умысла худого

Еще не знает это существо.

Ей все на свете так безмерно ново,

Так живо все, что для других мертво!..

И пусть черты ее нехороши

И нечем ей прельстить воображенье, -

Младенческая грация души

Уже сквозит в любом ее движеньи.

А если так, то что есть красота

И почему ее обожествляют люди?

Сосуд она, в котором пустота,

Или огонь, мерцающий в сосуде?

(Н.Заболоцкий)

Видимая красота персонажей с обложек глянцевых журналов, с одной стороны, и видимая красота лика святого или великолепия природы, с другой стороны, – имеют разную природу. Первая тленна, поверхностна, она существует для того, чтобы привлечь своей яркостью, и используется как приманка. Именно о такой ложной красоте говорится: «Миловидность обманчива, и красота суетна» (Прит. 31:30), «Красота прельстила тебя, и похоть развратила сердце твое» (Дан. 13-56). Красота второго рода восходит к абсолютной божественной Красоте, возводит сердце к иному, горнему миру, побуждает к ликованию и славословию.

Как уже было сказано, античные философы Сократ, Платон, а впоследствии - неоплатоники (за исключением христианских неоплатоников) обесценивали тело, поскольку считали его причиной зла. Христианство же оправдывает телесность благою вестью о Преображении и Воскресении. Человек способен сделать из своего тела как храм, так и гроб, в котором лежит мертвая душа.  «Не тело виновно в наших пороках, но душа», – писал Св. Василий Великий.

Итак, ценности тем выше, чем они более приближены к вечности. Поэтому они находятся друг с другом в отношении иерархии, или соподчинения (в зависимости от их онтологического статуса) – соответственно тому, как иерархичен сам человек: (1) сначала – духовные (богообщение, спасение души), затем – (2) этические (нравственные, описываемые в терминах «добро – зло», «совесть»), и наконец – (3) эстетические (в широком смысле – ценности чувственные, описываемые в терминах «приятности»). Следует заметить, что ценности духовные и этические – это не одно и то же. Точно так же, как нельзя отождествлять такие понятия, как «душа» и «дух».  «Душа, – писал И.А.Ильин, – не то же самое, что дух. Душа – это весь поток не-телесных переживаний человека, помыслов, чувствований, болевых ощущений; приятных и неприятных, значительных и незначительных состояний; воспоминаний и забвений, деловых соображений и праздных фантазий и т.д. Дух – это, во всяком случае, лишь те душевные состояния, в которых человек живет своими главными, благородными силами и стремлениями, обращенными на познание истины, на созерцание или осуществление красоты, на совершение добра, на общение с Божеством – в умозрении, молитве и таинстве; словом, на то, что человек признает высшим и безусловным благом»

Таким образом, иерархия ценностей отвечает той онтологической вертикали, которая присуща человеку.

 

Таблица 2. Иерархичность человека, его познавательных способностей и иерархия ценностей.

Человек	Познавательные способности	Ценности
Дух	Вера	Духовные (богообщение, вера, спасение души, святость)
Душа	Разум	Этические (нравственные, описываемые в терминах «добро – зло», «совесть», «справедливость», «милосердие» и т.п.)
Плоть	Чувства	Эстетические (в широком смысле – ценности чувственные, описываемые в терминах «приятности»)

 

Признание этой иерархии ценностей в конечном счете укоренено онтологически: его непременным условием является признание абсолютной истины.

При нарушении этой иерархии (то есть, в том случае, когда ценности низшего порядка не подчинены ценностям более высокого порядка), нарушается гармония и целостность человеческой личности, которая представляет собой единство духовных, душевных и телесных проявлений.

Если человек живет только ценностями «приятного», то необузданная чувственность приводит к рабству: опьяненный свободой бесконтрольных желаний, человек превращается в их раба.

«Высушенный моральный долг» без богообщения и без любви (как главный принцип недуховного аскетизма) становится обузой, непосильной ношей. Человек способен управлять своими страстями или подавлять их, исходя из альтруистического принципа «я должен», сознательно забывая о себе и о своих прихотях. Он начинает различать добро и зло и поступать в соответствии с этим различением, презирая или стараясь презирать все чувственное как источник зла и падения. Но и в этом рано или поздно обнаруживается деструктивность, поскольку человек следует каким-то на свой манер понимаемым рациональным принципам добра, заглушая голос сердца. В этом смысле интересен образ некой миссис Скорби, который мы находим в эссе К.Льюиса «Любовь». «Миссис Скорби часто говорила, что живет для семьи. «Вот это жена! – говорили люди. – Вот это мать!» Стирала она сама, и стирала плохо, но ни за что на свете не соглашалась отдать белье в прачечную. Когда бы кто ни вернулся, его ждал горячий обед даже в середине лета... В два ли часа утра, в четыре ли вы находили на кухне худую, изможденную женщину, с немым упреком глядевшую на вас... Остановить ее никто не мог... В самозваном мученичестве нет ни мудрости, ни добра»

Как в первом, так и во втором случае при отсутствии духовной составляющей человек предстает без Бога в душе, как бы «без Царя в голове». Стихия чувств и нравственный разум находятся в противоречии друг с другом, в состоянии нарушенной целостности. Человек не в силах их примирить.

Дух есть богоподобное начало в душе человека, определяющее его способность отличать добро от зла, истину от лжи, красоту от безобразия – то есть спасительное для души от губительного. Через богообщение глубоко осмыслен моральный долг: он не рассматривается как тяжкое бремя, поскольку следование ему происходит по велению преображенного сердца. «Чтобы дружба не была обузой, верность чтобы в тягость не была…».

«Главный характер верующего мышления, – писал И.В.Киреевский, – заключается в стремлении собрать все силы души в одну силу, надо отыскать то внутреннее средоточие бытия, где разум и воля, и чувство, и совесть, прекрасное и истинное, удивительное и желаемое, справедливое и милосердное, и весь объем ума сливаются в одно живое единство и, таким образом, восстанавливается существенная личность человека в ее первозданной неделимости».

Христианство не обесценивает человеческий разум и не отрицает ценности научного познания: «Братия! Не будьте дети умом: на злое будьте младенцы, а по уму совершеннолетни» (1 Кор. 14:20). Приписывать христианству противостояние с наукой (а ученым – материалистическое мировоззрение как непременный атрибут) – глубокое заблуждение. Интеллект не отбрасывается как нечто ненужное, а рассматривается лишь как инструмент, который человек может использовать как во имя добра, так и для разрушения. Это зависит от направления человеческой воли – либо гордой и самодостаточной, либо просветленной, соединенной с волей Бога и поэтому не способной на зло. Чувственное познание само по себе тоже не есть зло, просто человек должен научиться его направлять, освящать, но при этом не обесценивать абсолютно. Приведем отрывок из работы И.А.Ильина «Путь духовного обновления»: «Полуобразованные люди слишком часто верят в «науку» так, как если бы ей все было доступно и ясно; чем проще, чем элементарнее, чем площе какое-нибудь утверждение, тем оно кажется им «убедительнее» и «окончательнее»; и только настоящие ученые знают границы своего знания и понимают, что истина есть их трудное задание и далекая цель, а совсем не легкая, ежедневная добыча… Настоящий ученый знает, доколе простирается его знание, и поэтому он духовно скромен. Он ищет и пытается доказывать, он всегда добивается максимальной достоверности и доказательности, ясности и точности, но именно поэтому он знает, сколь трудно это дается, и всегда помнит, что полной достоверности у науки нет… и не переоценивает ни научную мысль, ни науку в целом. Вот почему он не верит в отвлеченные схемы и мертвые формулы и хранит в себе ощущение глубокого, таинственного и священного. Этим и объясняется то обстоятельство, что среди настоящих и великих ученых многие питали и питают живую веру в Бога: их взор не ослеплялся тем, что уже познано и добыто, но оставался прикованным к тайнам мироздания и к скрытым в них богатствам, а созерцание этих тайн пробуждало в них тот внутренний, духовный опыт, от которого родится религиозное настроение и «верующая» вера. Так, истинная ученость не уводит от Бога, а ведет к Нему. Совсем иное дело полуобразованность. Такой человек не умеет исследовать и познавать, он умеет только «понимать» то, что просто и плоско, и – помнить. Он живет заученными формулами, от которых в голове все становится просто и плоско, он принимает это за «ясность» и поэтому воображает, будто все ему ясно и будто он призван все «объяснять» другим»

Оскудение духовной жизни и разрушение иерархии «вера – разум – чувства» приводит к расстройству разумной и чувственной деятельности, в результате чего разум и чувства, лишенные благодатного скрепляющего начала, приходят в конфликт друг с другом.

Христианская культура вообще не отвергает мира, не гнушается им. Находя высшую ценность в Боге, она, тем не менее, предполагает освящение и преображение всех сторон жизни человека – и науки, и искусства, и политики, и семьи, и хозяйственной жизни. В работе И.А.Ильина «Основы христианской культуры» читаем:«Евангелие несет миру не проклятие, а обетование; а человеку – не умирание, а спасение и радость … Поэтому христианское мироотвержение – есть… условно временная, душеочистительная установка монаха, "отвергающего", чтобы "приобрести вновь", закрывающего глаза, чтобы прозреть, ищущего уединения и сосредоточения, для того, чтобы по новому воспринять Бога, человека и мир; тогда христианин "отвергает" не Божий мир, как объективный предмет, а свои страсти и страстные содержания своего опыта, и, очистившись и прозрев, убеждается, что "нет ничего в себе самом нечистого", ибо "только почитающему что-либо нечистым, тому нечисто" (Римл. 14,14–20)… Наука, искусство, государство и хозяйство суть как бы те духовные руки, которыми человечество берет мир. И задача христианства не в том, чтобы изуверски отсечь эти руки, а в том, чтобы пронизать их труд изнутри живым духом, воспринятым от Христа… создавать, - не отвергая доселе созданное, но творчески преображая его из свободной глубины преображенного духа».

«Опрокинутые» ценности.

Аксиология как учение о ценностях появилась в Европе, и ее появление во многом связано с тем, что европейский человек стал подвергать сомнению святыни христианской культуры. Для христианина очевидно, что движение вверх, к миру горнему, к Богу означает движение к Истине, Добру и Красоте, а движение вниз, от Бога, к миру дольнему ведет к упадку духа, к оскудению добра и познавательных способностей, к без-образию. В Новое время философия стала отказываться от онтологии, от поиска вечно сущего и неизменного. Как писал немецкий экзистенциалист Мартин Хайдеггер, стал распространяться онтологический нигилизм. Это повлекло за собой распространение убежденности в относительности ценностей.

Отказ от духовной жизни привел к тому, что разум и чувства, лишенные благодатного скрепляющего начала, пришли в конфликт друг с другом. В результате родилось противостояние между эмпиризмом и рационализмом.

С крушением онтологической вертикали стала разрушаться и ценностная иерархия. Философские понятия, которые обозначали высшее, божественное, истинное, прекрасное и доброе стали казаться пустыми абстракциями, поскольку действительно стали употребляться в отрыве от своего живого содержания. Они остались в языке, но их роль свелась к украшению речи.

По утверждению М.Хайдеггера, отказ от понимания бытия в его метафизическом смысле – вовсе не результат развития самой философии. Напротив, философия отказалась от идеи бытия, лишь отразив общее состояние «онтологического нигилизма» и безбожия, свойственное европейскому мышлению Нового времени: «…отличительная черта нынешней эпохи мира состоит в закрытости измерения Священного».

С отказом от метафизики утвердилась точка зрения, согласно которой непосредственно нам дано только содержание нашего сознания. Онтологический нигилизм привел к господству материализма – как в жизни, так и в теории. В материализме уже окончательно переворачивается с ног на голову иерархия ценностей: все материальное, временное, чувственное одерживает верх над духовным и вечным, поскольку, как утверждал русский философ Б.П.Вышеславцев, «всякое отрицание Бога и религии немедленно воздвигает идола или фетиша». Для материалистов такой ценностью оказывается материя. Она заменяет прежнее божество, и такая замена не требует особого духовного напряжения и глубины мысли: В.С.Соловьев признавался в своей автобиографии: «Когда я додумался, что Бога вовсе нет, а есть только материя, я с таким жаром проповедовал эту новую веру одному приятелю, что он вместо всяких возражений заметил: «Я удивляюсь только одному: почему ты не молишься этой своей материи?»»

Основатель позитивизма Огюст Конт обозначил в XIX веке не просто осуществленное просветителями разрушение, но и полное переворачивание иерархии ценностей как христианской культуры, так и классической античности: высшее (вечное, духовное, связанное с богообщением), он объявил низшим, а низшее (чувственное, плотское, временное), напротив, сделал вершиной новой иерархии. Согласно его закону трех стадий, человеческий разум проходит в своем развитии три этапа: теологический, метафизический и позитивный.

В Новое время стали противопоставляться друг другу не добро и зло, а «рациональное и иррациональное», причем «иррациональное» объединило в себе, с одной стороны, веру, а с другой – низшие инстинкты. Духовно-нравственно нейтральное понятие «разум» оказалось возведенным на пьедестал: высшей стала ценность рациональности безотносительно к ее духовному наполнению.

Между тем, забытые ценности и философские вопросы, объявленные «беспредметными», прорвались в XIX–XX в.в. в форме иррационалистического протеста. Но речь шла уже не о восстановлении разрушенного единства духовной жизни, рациональности и чувственности: это был отчаянный бунт души против самодостаточного разума, против культа науки. Иррационалисты впали в другую крайность: «виновным» был объявлен интеллект. «Именно интеллект, – писал в своем дневнике датский философ С.Кьеркегор, –  и ничто другое, помимо интеллекта, есть то, что следует опровергнуть».

Три стадии духовного развития личности, описываемые Кьеркегором – эстетическая, этическая и религиозная - практически воспроизводят три стадии развития разума, которые рассматривал О.Конт: религиозная, метафизическая и позитивная, только в обратном порядке. Конт оценивал путь «религиозность – метафизичность – позитивизм» как восхождение. Для Кьеркегора же восхождение есть движение в сторону диаметрально противоположную: «эстетическое – этическое – религиозное». «Три стадии» Конта и Кьеркегора, таким образом, обозначили раздробление человеческого опыта на фрагменты и раскол всей европейской культуры на две диаметрально противоположные ценностные вертикали.

Общая тенденция угасания идеи вечности сопровождалось раздроблением человеческого опыта на фрагменты, отделением нравственного опыта от познавательного, потерей духовной целостности человека. Ценности истины, добра и красоты стали мыслиться абстрактно, отдельно друг от друга. В XIX–XX в.в. эта фрагментарность нашла свое отражение в глубоком противоречии. На личностном уровне – это противоречие «между умом и сердцем». На уровне культурном – это противоречие между верой и знанием, наукой и религией, «калькулирующим мышлением» и «осмысляющим раздумьем».       

В современной философии забвение духовных корней, крайний субъективизм и все оправдывающий релятивизм, превратившие философские размышления о ценностях в игры самодостаточного разума, культивируют так называемые постмодернисты. Лестница духовного восхождения опрокидывается, и ее символы оказываются таким же товаром на полке всемирного супермаркета, как предметы повседневного спроса и глянцевые журналы.

Для того чтобы окончательно утвердилась опрокинутая система ценностей, меняется языковой код цивилизации. Цивилизация избавляется от святынь, поставив их в один ряд с профанными пародиями и объявив тривиальными. Все духовные вершины лишаются тайны, «выравниваются». Священное смешивается с низменным. Ценностная вертикаль превращается в горизонталь: оппозиция добра и зла упраздняется и ее место занимают новые пары противоположностей: «нравится – не нравится», «интересно – скучно», «работает – не работает», «круто – занудно». Таким образом, злое и бездарное выходит из тени, если оно интересно, если оно «работает» («It works!»), то есть воздействует на человеческое сознание и будоражит его, независимо от последствий. Теперь ценности не перевернуты, они вообще «опрокинуты»: нет ни высшего, ни низшего, ни святого, ни грешного, ни добра, ни зла.

Постмодернистская культура – это ярмарка пародий, которая возникла на фоне утраты творческих сил, вдохновения и смысла. Ничего «изобрести» уже нельзя, можно только спародировать, профанировать, эклектично объединить несоединимое или беспощадно разложить неразложимое, уже состоявшееся и онтологически укорененное.
Эпоха, которую вобщекультурном смысле называют постмодернистской, в религиозном смысле можно назвать эпохой неоязычества, поскольку святыни, символические фрагменты различных религий, их духовных практик и «знаковых» фигур перемешаны не только со своими антиподами, но и с рекламными «фишками», и поэтому профанированы и сведены к декорациям. В политическом смысле это эпоха плюрализма и единого космополитического государства, причем, как утверждал французский мыслитель Ж.Бодрийяр, политика тоже приобретает форму гиперреальности (то есть симуляции): партии не отстаивают и не борются за что-либо реальное, а противостоят друг другу, «симулируя оппозицию». Экономика ориентирована на каприз потребителя, тем самым окончательно поглощая и порабощая его. В эстетическом смысле это эпоха эклектики и пародии. В этическом смысле – это эпоха так называемых «общечеловеческих ценностей», в ранг которых возведены нравственные ценности либерализма, расслабляющие человека, оправдывающие его пороки и «освобождающие» его от последних мук совести.

На место ценности внутренней духовной свободы приходит ценность свободы как вседозволенности. Но каково содержание этой свободы? Просветители, которые объявили ее абсолютной ценностью, проигнорировали тот факт, что «раскрепощение» человеческой личности влечет за собой не только освобождение высоких творческих сил и устремлений, но и того самого начала, которое Ф.Ницше называл «дионисийским». Современный мир при постоянных разговорах о свободе и вольном развитии в действительности своим стилем жизни делает человека абсолютным рабом страстей и греховных желаний. А ведь еще древнеримский философ Сенека предупреждал: «Человек, увлекающийся удовольствиями, относится с пренебрежением ко всему остальному и прежде всего не дорожит свободой, жертвуя ею в угоду чреву. Не он покупает себе удовольствия, а удовольствия закабаляют его»

Информационная цивилизация делает возможным активное навязывание ценностей при почти полном отключении самостоятельного критического мышления – только в этом случае людьми можно успешно управлять. Отличительной чертой нового стиля жизни уже является то, что многие потребности определяются вовсе не необходимостью, а диктатом манипулирующего сознанием «знака», «кода сигнификации». Человек отныне приобретает не вещь, он приобретает символприобщения к некой общности, будь то «деловые люди», «элита» или «крутые» (изображаемые в рекламе счастливыми обладателями навязываемых потребителю знаков).

Личность, ориентированная таким образом, теряет потребность и способность к анализу и познанию предмета, сосредотачивая свои усилия исключительно на возможности его приобретения и использования. Гиперреальность как симуляция приходит на смену реальности.
Товары лишаются материальной ценности и обретают символическую. Человек начинает воспринимать и мыслить мир как пространство гигантского супермаркета с сервисный центрами, существующее только для того, чтобы обслуживать клиентов: потребление становится преобладающей ценностью постмодернистского сознания.

У новой цивилизации есть своя собственная мифология, вполне осязаемые ценности, которые превратились в идолов: комфорт, самоуверенность, вседозволенность. Если задача соблюдения и защиты человеческих прав отделена от нравственной ответственности человека перед Богом и людьми, то человечество обречено на раскрепощение страстей, на такой взрыв инстинктов, который с легкостью превратит общество рационализированного и институционализированного эгоизма в волчью стаю. Так что именем свободы здесь называется вполне определенное мировоззрение, в рамках которого человек предстает не как свободно определяющееся разумное существо, а как животное, свободное во всех своих проявлениях, в том числе самых низменных. Нет такой человеческой низости, которая не могла бы найти себе оправдания в новом сознании, и нет такого злодейства, которое не отыскало бы себе адвоката: все «подпольное» и темное должно быть реабилитировано, дабы средний человек мог навсегда избавиться от мук совести и томления духа.

  «Моя свобода ограничена лишь свободой другого человека» – принцип весьма опасный, если он является единственным сдерживающим фактором. Он обречен стать чуждой и даже ненавистной абстрактной формулой, поскольку, в отличие от внутренне усвоенной заповеди любви, может служить лишь внешним регулятором поведения и поэтому чреват хроническим внутриличностным конфликтом: «очень хочется, но нельзя». Чувства постоянно находятся в противоречии с рационально сформулированным правилом. Рано или поздно человек скажет: «А почему я должен следовать тому или иному закону?». Если человек изначально ориентирован только на ценности удовольствия, комфорта, на удовлетворение своих капризов, то все, что является для него препятствием (даже если приведен целый список рациональных доводов), не просто не будет являться для него ценностью, но рано или поздно будет агрессивно сметено, в том числе и другой человек с его свободой. Если утрачена духовная культура, если исчезла внутренняя гарантия легитимности социального порядка, о которой говорил немецкий социолог М.Вебер, то нравственные ценности остаются без обоснования и человека уже не сдержит никакая сила, кроме полицейской.

Отказ от ценностей вечного и святого напрямую связан с провозглашением плюрализма мнений. Как это ни парадоксально, но по вопросу о плюрализме двух мнений быть не может: ни в коем случае нельзя спорить с тем, что истина относительна. Плюрализм вовсе не нейтрален: относительность ценностей здесь расценивается как заведомо верное утверждение, их вечность и непреложность – как заведомо ложное. Следовательно, под поверхностной маской плюрализма скрывается нечто иное, а именно технология приведения умов в состояние отсутствия ценностей и убеждений.

На фоне всеобщей духовной релаксации жизнь без убеждений (которая, как утверждал К. Г. Юнг, неизбежно порождает шизофрению) начинает считаться нормой. Когда плюрализм действительно овладевает сознанием, человек допускает все, но от всего «дистанцируется», ничто не является его глубоким внутренним убеждением, кроме боязни убеждений. В.В.Розанов по этому поводу как-то заметил, что нормативный интеллигент «утром верит в Ницше, в обед – в Маркса, и вечером – в Христа». Г.К.Честертон высмеивал подобную «широту взглядов» в образе Ричарда Уайта, который «недавно обрел веру, но каждую неделю менял вероисповедание». «Цветущая сложность» былой христианской культуры – и западноевропейской, и русской - сменилась, как это предвидел К.Н.Леонтьев, упрощенной, всеядной постмодернистской цивилизацией, в которой восторжествовала самоутверждающаяся посредственность, обыватель, прислушивающийся только к своим инстинктам потребитель. Вместо личности - масса, мягко и добровольно принявшая идею, убивающую все личное.

Философия такого общества оказывается лишенной вдохновения, интуиции и содержания, превращаясь в набор абстрактных схем. Как говорил Н.А.Бердяев, философы уже не могут писать «что-то», а пишут только «о чем-то». А И.А.Ильин эту ситуацию характеризовал так: «Философия сохраняет... видимость научного знания, но именно одну только видимость... Такие мыслители начинают ценить выше всего формальные различия и определения понятий, формальное единство философской «системы», формальные проблемы и постановки вопросов. Утратив живое отношение к предмету, не сознавая, что при таком положении дела, философия неминуемо выродится в комбинацию беспочвенных понятий, они остаются нередко без всякой предметной опоры и начинают ее заменять опорою чужой мысли... Пишутся книги о книгах; строятся особые толкования и понимания чужих идей; чужие воззрения исследуются, как некая самостоятельная ценность; культивируется изощренная библиографическая осведомленность».

«Когда мысль идет к концу, выпадая из своей стихии, - писал М.Хайдеггер, – она компенсирует эту потерю тем, что завоевывает себе статус в качестве «техне», инструмента воспитания… Люди уже не думают, они «занимаются философией». В соревновании таких занятий философии публично щеголяют в виде броских «измов» и стараются перещеголять друг друга»

Философия мертва, если она не затрагивает духовно-нравственного начала в человеке, поэтому она не может быть «объективной и беспристрастной». Даже если она провозглашает себя свободной от ценностей, это означает только то, что сделанный философом духовный выбор не оформлен явно, его позиция относительно добра и зла просто умалчивается по причине отказа от духовной жизни, а следовательно - и ухода от проблем, связанных с духовной жизнью. Но ее можно прочесть «между строк», разгадать по «косвенным уликам».

Почему следование той или иной системе ценностей порождает совершенно различные практические последствия и почему релятивисты, провозглашающие себя нейтральными по отношению к истине, иногда оказываются нетерпимыми? Это означает только то, что релятивизм вовсе не нейтрален: положение об относительности истины здесь имеет «большие права», чем положение об абсолютности. Представления об относительности ценностей, отказ от признания их онтологической укорененности представляет собой в действительности приверженность такой иерархии ценностей, в которой, как правило, все чувственное, инстинктивное, животное, низшее, эгоистическое оказывается на вершине, становится объектом поклонения, а такие понятия, как совесть, вера, любовь трактуются натуралистически или используются как поэтические метафоры.

Под именами релятивизма и скептицизма обычно скрывается метафизическая «спячка», духовная расслабленность, граничащая с цинизмом, желание оправдать любое злодеяние, равнодушие и эгоизм тем, что «добро и зло относительны».

Если же ценности абсолютны, то возникает другой вопрос: как быть с многообразием философских учений, в основе которых лежат различные, иногда противоречащие друг другу ценности? В этом случае, даже не вдаваясь в их онтологические основания, можно предложить следующий вполне практический критерий «оценки ценностей» с точки зрения их духовно-нравственного содержания: это согласие «оценивающего» на то, что убежденный сторонник рассматриваемого учения станет его соседом, родственником, другом, супругом, начальником и т.д. – то есть станет непосредственно взаимодействовать с ним. «А хотелось ли мне оказаться рядом с тем или иным философом, чтобы он непосредственно на мне продемонстрировал свои духовно-нравственные принципы?» Важно, чтобы «оценивающий ценности» был именно объектом, а не субъектом нравственного действия, оправдываемого той или иной философской теорией. Именно объектом, поскольку восхищение философской теорией зачастую связано с ее эстетической привлекательностью, оригинальностью – тем более, если она дает веские основания для самооправдания.

Если человек примеряет теорию на себя и представляет себя в качестве субъекта действий, оправдываемых рассматриваемой теорией, то действия, попирающие нормы нравственности, не будут с необходимостью различимы, поскольку страдания, ими приносимые, действующий не всегда сможет оценить адекватно. Именно для оправдания порока существует так называемый двойной стандарт: «Мне можно, но другому, тем более по отношению ко мне, – нельзя». В случае же, когда оценивающий сам страдает от действия, направленного на него и оправданного философской теорией, практические нравственные следствия рассматриваемой теории для него очевидны. Можно, подобно Диогену Синопскому, разгуливать по улице с фонарем в руках и кричать: «Ищу человека!». Но можно и оказаться побитым палками тем же самым Диогеном. Весьма притягательно победно «посадить в лужу» собеседника, как это делали софисты, но стать объектом их манипуляции вряд ли кто сочтет приятным. Мнящий себя сверхчеловеком и его униженная жертва, несомненно, по-разному отнесутся к этике Ницше. Иначе говоря, «оценивающий ценности» должен принять именно роль «другого» – того самого «другого», о котором, формулируя то или иное правило нравственности, можно было бы сказать: «Поступай с другим так…». Если нравственные следствия философской теории не дотягивают до этого золотого правила нравственности (которое объяснимо лишь с точки зрения религиозной онтологии и предполагает взаимность, соизмеримость людей друг с другом), то они всегда чреваты двойным стандартом. Двойной стандарт неизбежен, если принимается положение об относительности ценностей добра и зла, которое, в конечном счете, вытекает из отрицания ценностей вечного и святого.